ться реальной действительности) и выглядящей так: Риплоз, по имени Лаурин, хилого телосложения, высокий, тощий, имеющий во рту больше дыр, чем зубов, бывший канализационный рабочий, самоучка, студент библиотечного училища двадцатых годов, был пламенным энтузиастом народных библиотек и потому (хочется сказать — неизбежно) страдал соответствующей профессиональной болезнью — Polyhistoritis, или эрудитоманией, которая, согласно последним исследованиям, особенно прогрессирует в том случае, если незаурядный интеллект сочетается с неизменной юношеской восторженностью (что бывает редко) и порождает сознание просветительской миссии, что, между прочим, обязывает одержимого этой манией не терять бессмысленной надежды прочитать все книги, выдаваемые им читателям. Для наглядного подтверждения как преимуществ, так и недостатков всесторонних знаний жизнь Риплоза давала материал в избытке: за его любовь к литературе, внезапно оказавшейся под запретом, коричневорубашечники заставили его снова нырять в канализационные стоки; книги по психопатологии указали ему путь из казармы вермахта в психиатрическую лечебницу, где выдающиеся способности (и страстная увлеченность) в области систематизации опять-таки стали для него роковыми — один хитроумный нацистский врач передал ему руководство тамошней библиотекой, чтобы затем на основании безупречно составленных им каталогов разоблачить в нем симулянта; в Средиземном море Риплозу, сбежавшему на лодке солдату штрафного батальона, спасли жизнь его познания в навигации. Новый строй, нуждавшийся в знающих людях и умевший использовать их, тащил и толкал этого всезнайку-антифашиста из районной библиотеки по крутой тропе вверх, вплоть до центрального управления, где ему надлежало организовать чистку библиотечных фондов, что он и проделал с неутомимой основательностью, в которой его менее щепетильным начальникам не понравилась лишь медлительность; так как он не был способен к поверхностной радикальности, а болезнь его все более усугублялась, началось его медленное и почетное нисхождение: директор библиотечного училища, доцент (в качестве такового он разжег в Эрпе профессиональный энтузиазм, но чуть было не угасил его потоками беспорядочных знаний), редактор отраслевого журнала, директор библиотеки, и, наконец, сотрудник районной библиотеки столицы (с Эрпом во главе), причем его универсалистские иллюзии ничуть не страдали — к счастью, как говорил Эрп, опасавшийся, что в противном случае конечной остановкой на этом жизненном пути неизбежно оказался бы инфаркт миокарда или сумасшедший дом. «Призрак ходит по нашей профессии, — сказал Эрп, когда шум, поднятый подметальщиками, сделал возможной не предназначенную для чужих ушей беседу, — призрак вынужденного поверхностного всезнайства, который грозит лучшим из нас, именно лучшим, только лучшим, если они вовремя не дадут тягу: наверх, в управление, то есть не станут руководителями, как Фред Мантек, или в сторону в другие области, или вниз, в безыдейную и бездушную библиотечную технику, как фрейлейн Вестерман, или же в пессимизм». — «Как вы!» — заметила на это фрейлейн Бродер, разумеется критически, не потому, что была слишком молода, чтобы понять эту дилемму, а потому, что была приучена к мышлению, учитывающему изменения, к перспективному взгляду, который рассматривает все существующее как уже преходящее, как ступень к высшему, лучшему, прекрасному, — к мышлению, которое оценивает явления в их взаимосвязи, воспринимает трудности как часть чего-то большого и тем самым уменьшает их значение, к вдохновенному преодолению любой дилеммы с помощью всегда имеющегося наготове лозунга, в данном случае о внедрении технизации и специализации, которые фрейлейн Бродер и бросила в бой против разочарования, в ответ на что Эрп (это случалось каждый раз и каждый раз вызывало в ней раздражение) покинул область теории и будущего и заговорил о практике и о прошлом, о создании нерациональных карликовых библиотек (мешающих технизации и специализации), в то время как ликвидируются карликовые школы, и это отождествление школы и библиотеки, не становящееся от постоянного повторения более разумным, вывело фрейлейн Бродер из себя (хотя она и разделяла его точку зрения). Тут Эрп вдруг почувствовал себя старым и подумал: новое поколение! — и ему очень захотелось поговорить о временах после сорок пятого года, когда они в синих рубашках, духовно безоружные, так сказать с открытой грудью, горя воодушевлением, шли на приступ бастионов буржуазии — ради кого? — конечно, ради будущих поколений, ради фрейлейн Бродер, к примеру, которая тогда еще и таблицы умножения не знала, а теперь с улыбкой превосходства воображает, будто знает все лучше всех, однако на этот раз он не стал вдаваться в поучительные воспоминания, взял на себя не очень-то привычный труд вдуматься в ход мыслей собеседника и ограничился тем, что время от времени вставлял слово в защиту практики, которая во многом не соответствовала предначертаниям теории. Снова разгорелся спор, заставивший подметальщиков покачивать головами, наблюдателей за соседним столом (за исключением Крача) немного усомниться в правдивости сплетни, а Хаслера (пришедшего лишь для того, чтобы поговорить с Эрпом) молча вычерпывать свой суп и прислушиваться, а Риплоз от изготовления пенобетонных блоков из фильтрованной каменноугольной золы нашел-таки дорогу обратно к ослу, но пока занялся исключительно возможностями скрещивания лошади и зебры, то есть явно еще не вернулся к Эрпу.
У Хаслера было скверно на душе. Из-за сердца он остаток ночи провел без сна, и, как всегда после перенапряжения, у него болела культя. Но самое неприятное чувство вызывала мысль о предстоящем разговоре с Карлом, на который он решился ночью, хотя понимал, что было бы лучше переждать несколько дней. Еще больше убедился он в этом, когда увидел их обоих, сидящих рядом и спорящих как ни в чем не бывало. Он испытывал неправедную, неразумную злость против Карла, втянувшего его в эту историю.
Оснований для злости у Хаслера было достаточно. И достойно удивления, что он сумел подавить ее, выжидая конца перебранки этих двоих, и даже оказался способным оценить точность аргументов коллеги Бродер. И если потом (наедине с Эрпом) он не нашел обычно свойственного ему добродушного тона, кто его за это осудит!
Карл лучше владел собой. «Исповедь, отпущение грехов или сразу анафема? Что сейчас будет?» — поинтересовался он, но Хаслер раздраженно отмахнулся и грубо напрямик спросил: «Ты твердо решил угробить свой авторитет? Всем все известно про вас». — «Только не мне», — ответил Карл, что Хаслер понял неправильно. «Из переходного возраста ты как будто уже вышел!» — «В чем ты меня упрекаешь?» — «Во-первых, ты обманываешь свою жену». — «Это тебя не касается». — «Ты так думаешь, товарищ Эрп?» — «А во-вторых?» — «Никаких во-вторых, одно связано с другим. Ты пренебрегаешь своими обязанностями руководителя». — «Ты хочешь сказать: злоупотребляю своими правами. Но ведь и ты, в конце концов, согласился с моим решением в пользу Бродер». — «Потому что не знал, что между вами происходит». — «И теперь ты вдруг счел решение ошибочным?» — «При таких обстоятельствах — конечно». — «Стало быть, ты понимаешь, что она больше подходит?» — «Даже если бы она подходила в десять раз больше, при таких обстоятельствах нельзя принимать решение в ее пользу». — «На этот счет у меня другое мнение». — «В таком случае вопрос следует передать на рассмотрение в вышестоящие инстанции». — «Итак, ты угрожаешь, вместо того чтобы убеждать». — «Я хочу тебе помочь. Что будет дальше? Тут уж ничего не скроешь, Крач об этом позаботится. Есть только один способ, ничем не жертвуя, уладить все: откровенность. Ты объяснишь коллегам, что слухи не соответствуют истинному положению вещей». — «Этого я не могу». — «Сможешь, если образумишься». — «Образумиться — значит быть нравственным, чистым, порядочным, верно? Но так ли это было бы в данном случае, вот в чем суть». — «Другой возможности избежать скандала нет, а он повлечет за собой жертвы». — «Без сомнения. Но ты никак не можешь понять, что для меня дело не в том, чтобы избежать скандала, а в большем». — «Значит, дело зашло так далеко?» — «Да, так далеко». — «Но чем, боже ты мой, все это кончится?» — «Дай мне время». — «Охотно, если бы это зависело от меня. Но боюсь, от меня ничего не зависит». — «Я постараюсь избегать всего, что может дать пищу сплетням». — «Если бы училище и отдел кадров не были уже поставлены в известность, я постарался бы изменить решение, принятое в пользу Бродер». — «Этого я не допущу, скорее сам уйду». — «К счастью, этот вопрос будешь решать не ты». — «Прошу тебя, дай мне время!» — «Оно нужно тебе для себя?» — «Да». — «Хорошо. Но когда будешь думать, вспомни о детях». — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!»
Последнее произносили подметальщики, вновь отправлявшиеся в уличную слякоть. Соседний стол опустел. Хаслер тоже торопился. Женщина, убиравшая со столов, заметила одиноко сидящему Эрпу, что суп, видимо, не пришелся ему по вкусу. Потом вернулась за своей книгой фрейлейн Бродер и похвалила Эрпа за то, что он ночью не поехал на машине. Эрп спросил разрешения вечером ненадолго зайти к ней, ведь ему нужно забрать машину, но фрейлейн Бродер покачала головой, пробормотала что-то о нетопленой комнате, о желании лечь пораньше спать и удалилась. Эрп подождал еще несколько минут, а потом последовал за ней и усмотрел нечто весьма героическое в том, что не пошел ее провожать.
А что же с историей про осла?
Когда Риплоз на улице прощался с остальными, он через лазерные лучи и открытые стойла уже почти добрался до сути дела, то есть до схоластики. Может быть, в монологах по дороге в свою библиотеку-для-одного-человека он и разъяснил притчу. Это неизвестно. Но длинноухое животное в тот день еще раз напомнило о себе. Когда Эрп (после того как перелез через забор старого еврейского кладбища, по снегу добрел до нового надгробья горбатого ученого и долго простоял там с окоченевшими ногами, уставясь на окно Бродер) наконец-то дошел до своей машины, он увидел на обледенелом капоте меткую надпись: «Кто прочел, тот осел!»