вского города в золотом обрамлении, разобраться в вопросе о комнатных украшениях, художественном ремесле, старой и новой мебели, договориться о посещениях концертов, театров и кино, однако все это под крики ужаса (как можно любить мужчину, который только три раза в год ходит в кино, не признает битников и в новогоднюю ночь слушает по радио Девятую симфонию! Совершенно невозможна эта женщина, которая считает Бёлля сентиментальным, а священный «Берлинский ансамбль» — музейным экспонатом!) пришлось отложить, потому что к единому мнению прийти не удалось. В пункте Н (естественные науки) при слове «акустика» речь зашла о проблеме вольфовской двери, которую нужно с помощью тряпок, досок и бумаги сделать звуконепроницаемой, чтобы и вне часов телепередач ничего не было слышно. При Т (техника) она испугала его заявлением, что считает машину излишней, на что он ответил молчанием, и она тотчас перестала об этом говорить. При Ц (сельское и лесное хозяйство, включ. охоту и рыболовство) они определили свое отношение к нарушающим покой голубям и включили в перспективный план следующего десятилетия дачу с садом. «Но к работе в саду я совершенно непригодна: у меня нет ни знаний, ни охоты, ни времени». — «Предоставь это мне. Тебе придется только любоваться цветами и соглашаться, что собственные яблоки вкуснее всяких покупных». Или, может быть, лучше совсем переселиться за город на окраину? Хотя Эрп сказал это как будто между прочим, для него дело обстояло гораздо серьезней, чем могло показаться на первый взгляд, но ответа не последовало, напротив, ему самому пришлось отвечать, а именно на вопрос, что же будет с его мечтой. С какой? Да с той, чтобы жить и работать в деревне, где революция в культуре революционна, где чувствуешь, что вспахиваешь целину, где все друг с другом на «ты». Откуда она это взяла? Они вскользь коснулись этого во время первых ночных разговоров — правда, в меланхолическом от водки настроении, — а потом обо всем этом сплетничал Крач, вызывая смех у сослуживиц. Разве это действительно смешно? Нет-нет, ему не смешно, отнюдь, он часто думал об этом, когда административная суета захлестывала его, когда он неделями вынужден был заниматься только отчетами, планами, финансами, а не книгами и читателями. Для того ли он стал библиотекарем? А те несколько часов в неделю, что он работает на выдаче книг, никак не могут служить компенсацией, это ведь все равно что фехтование перед зеркалом, обманываешь самого себя. «Разве ты этого не можешь понять?» Нет, почему же, она понимала, даже очень понимала, придерживалась того же мнения, высказала его и могла бы дать ему уснуть. Но именно это и было ей не по силам, она не могла не пустить в ход одно из своих ужасных «почему», на что он ответил уже знакомой спасительной отговоркой о доме-детях-Элизабет и закончил словами «Спокойной ночи!», что не помешало ей продолжать спрашивать. А теперь? Теперь он хочет спать. Конечно, она тоже, но прежде должна ему сказать, что условия еще никогда не были столь благоприятными, как сейчас, когда со старым покончено, а новое начинается. И тут (очень торопливо, но чтобы он точно знал), тут она ему не помеха, у нее свои планы, и ничто их не изменит, эти планы предусматривают несколько лет практики, но еще не решено, где именно, возможны варианты, и было бы просто замечательно вместе с ним ступить на целину. «Мы с тобой поговорим об этом. Но не сегодня. Спи спокойно!»
Ее слова он не принял всерьез. Ведь он знал, как сильно она привязана к Берлину.
Он не хотел принимать их всерьез. Вот в чем суть.
«Добрый вечер, Фред! Это моя жена», — сказал Эрп и был наказан за свою ложь сразу же, как только вступил в квартиру Мантека, наказан страхом, лишившим его способности после пятикратного «Добрый вечер, Эрп!» найти подходящие слова при шестом рукопожатии, что удалось фрейлейн Бродер, которая на обращенное к ней «Добрый вечер, фрау Эрп» по крайней мере сумела выговорить: «Вот уж никак не ожидала встретить здесь вас, коллега Хаслер!»
Так первое вступление в общество началось для влюбленных с шока, а для хрониста — с трудностей.
До сих пор он изо всех сил старался выжимать сок из плодов факта, да еще выпаривать из него воду, чтобы предложить читателю густое желе в удобной полукилограммовой расфасовке, но на этот раз перед ним целая груда плодов в лице участников новогоднего вечера. Чтобы предотвратить путаницу, нужно их тщательно рассортировать (что нелегко). Небезынтересен, например, д-р Брух, искусствовед, который, казалось, всегда писал «я» с большой буквы, за что на него (как на англичан) никто не обижался, возможно потому, что он имел на то некоторое право, но он понадобится нам не сейчас, а попозже. Так что оставим его пока. Сослуживец Мантека Краутвурст, способный, симпатичный человек, имеющий несчастье любить женщину (свою жену), которой он совершенно не подходит, но она не решается бросить его, достоин был бы отдельного романа, а из супружеской пары Баумгертнеров нам понадобится только одна половина — муж, Эберхард, знакомый всем любителям литературы, читателям газет и телезрителям как популярный автор Эбау, который (не только от скуки) всю ночь потратил на безуспешный флирт с фрейлейн Бродер. И наконец уже знакомые нам Тео Хаслер из районного совета и Фред Мантек, помните, идеал Карла, товарищ, друг со времен «грюндерства», его предшественник на посту заведующего библиотекой, вот уже в течение многих лет занимающийся в министерстве культуры народными, или, вернее, общеобразовательными, библиотеками.
А фрау Мантек! Она биолог (в ее узкоспециальной области, еще не значащейся даже в лексиконе, может быть, только один из миллионов что-нибудь понимает), она-то (из любви к культуре и экспериментам) и собрала под своей крышей этих столь различных людей. Она находила неинтересным проводить праздники вместе с коллегами, годами знающими друг друга и взгляды каждого в отдельности, способными вести только такие разговоры, которые она называла зеркальными: один говорит то, что думает другой, а этот в порядке возражения высказывает мысли своего собеседника — форма разговора, очень напоминающая иные открытые дискуссии, в которых ни один вопрос не остается открытым, ибо ни один вопрос и не ставится. Если уж праздновать, полагала она (как и Фред, ее муж), то вместе с людьми, которые мыслят, следовательно, могут задавать вопросы, задаются вопросами, может быть, даже сами представляют собой (и для себя и для других) некий вопрос. Скуку можно создать и с меньшими издержками. Это была ее идея — пригласить Эрпа с Бродер и Хаслера вопреки первоначальным протестам мужа (деятеля культуры и, следовательно, не очень большого любителя экспериментов), который, однако, раз уж он в конце концов дал согласие, готов был нести ответственность, что оказалось делом совсем не легким, поскольку Эрп, почувствовавший себя в ловушке, обиделся, и Фреду Мантеку пришлось заниматься им, Элле же Мантек досталась более приятная половина, мнимая фрау Эрп, ставшая для нее самой интересной и симпатичной из всех гостей.
Симпатия основывалась на взаимности. Это был тот редкий случай, когда две женщины увидели себя одна в другой. Элла Мантек понимала, что, родись она пятнадцатью годами позже, она стала бы такой же, как эта девушка, а фрейлейн Бродер нашла в Элле образец того, кем она хотела бы и наверняка могла бы стать, в частности и в браке. На примере Эллы и Фреда Мантеков она увидела, что такое бывает: общность без зависимости друг от друга, сосуществование двух суверенов без борьбы за власть, прекрасное равновесие сил, две планеты, чьи орбиты перекрещиваются без всяких осложнений, два солнца на одном небе, два сросшихся дерева, не отнимающих друг у друга света и одинаково разрастающихся ввысь и вширь. Она сразу же почувствовала это по тому, как они обращались друг с другом, как они, хозяева дома, естественно распределили между собой роли на этот вечер, как они говорили друг с другом и друг о друге, давали высказаться, спорили между собой (без неуступчивости) — уважительно, терпимо, ни на секунду не разрывая связующей их нити. Фрейлейн Бродер была очарована обоими и спросила Баумгертнера, этого гения бестселлеров и флирта (то есть приспособленчества), своего неотлучного новогоднего кавалера, о них обоих, и он подтвердил ее мнение, правда на свой лад, не в чистом виде, а с пряной примесью цинизма, с помощью которого он ошибочно рассчитывал обеспечить себе успех у этой холодной женщины. «Да, вы правы, но им пришлось отчаянно поработать над собой, чтобы дойти до этого изнуряющего состояния брачной демократии, противоречащего не только природе, но и рассудку, всегда тяготеющему к наибольшим удобствам. Такие утомительные отношения можно себе в крайнем случае позволить с любовницей, от жены же требуют безоговорочного восхищения, хозяйственного таланта и по возможности умения печатать на машинке. Быть значительными личностями испокон веков дозволялось лишь гетерам и метрессам. Даже Гёте в конце концов женился на Христиане, а не на госпоже фон Штейн». Конечно, фрейлейн Бродер удивилась, что подобное говорит великий Эбау, творец столь великолепных брачных боевых содружеств, как союз Эрны и Фрица Штандфест (и тут же спросила его об этом, в ответ на что ей была преподнесена теория о большой и малой правде и о литературе, идущей на шаг впереди жизни), но не рассердилась, потому что достаточно хорошо знала флиртующих мужчин; Эбау был лишь еще одним доказательством того, сколь бесплодны разговоры с ними, он ничего не рассказывал ни о себе, ни о своем творчестве, поддакивал каждому слову, слетавшему с ее желанных губ, болтовней прокладывал себе окольный путь к цели, он принимал всерьез не ее, а ее тело, ведь не просвещать ее хотел он, а сделать податливой, думал не то, что говорил, говорил многое, думая только об одном, с помощью слов шел в тайную атаку на нее, заранее уверенный в победе, хвалил ее красоту и ум в расчете на то, что и она найдет его красивым и умным, не упоминал о своей славе (отвечал даже, если кто-нибудь намекал на нее: «Многие уже видели свое имя высеченным на камне, а потом оно оказывалось начертанным лишь на прибрежном песке»), но отлично знал, как слава эта втихомолку работала на него, какое воздействие оказывала на всех знавших его женщин. (А кто в нашем телевизированном мире не знал его!) Да и на фрейлейн Бродер мысль — великий Эбау ухаживает за мной! — подействовала бы, будь она одинокой, то есть несколько недель назад. Теперь же фрейлейн Бродер подумала: «Нет, ты не мой герой, только не ты, хотя у тебя слава и борода, и, будь ты даже еще более ловким, ничего бы у тебя не вышло, меня больше не прельщает все это — ни цинизм, ни известность, ни очаровательное иронизирование над собой, ни даже обезоруживающая прямота: „я считаю вас выдающейся женщиной“ (то есть прекрасной любовницей), — с этим покончено, но, признаюсь, мне приятно быть настолько уверенной в себе, чтобы ни секунды не бояться, будто я здесь что-то упускаю, поверь, все это ни к чему, побереги свои силы, ведь ты поэт, можешь ли ты быть таким нечутким и не замечать, как скучно мне выслушивать шуточки в ответ на серьезные вопросы? Разве ты не чувствуешь, что происходит между мной и Карлом, как крепки связывающие нас узы, как они нерасторжимы?» Любовь помогла ей стать нечувствительной к посторонним эротическим возбудителям, продубил