же не спрашивала: что с тобой? что случилось? почему ты сердишься? что я сделала не так? — а пыталась действовать обходным путем, хотя у нее и было неприятное (но справедливое) чувство, будто она склоняется перед психотиранией и, маневрируя, ставит себя в зависимое положение, противоречащее как ее натуре, так и намерениям. И все-таки она то и дело прибегала к этому, всякий раз безрадостно и безуспешно, и однажды в гневе у нее даже вырвалось, что единственная возможность не портить ему настроение — не попадаться на глаза.
Итак, Карл стоял перед запертой дверью и, естественно, злился, так как вечер был полон событиями — важными, даже решающими — и он ожидал встретить ее горящей нетерпением.
А она сидела в туалете! Именно эта идиотская мысль и пришла ему в голову.
Не обняв его, не подав даже руки, не засыпав вопросами, она стала говорить о сотни раз залатанных трубах и грубияне слесаре.
Она хотела сперва помыть руки, а вопросы держала при себе, как ни трудно ей было это, ибо знала, что он не любил — считая невыдержанностью, неуважением, — когда ее взволнованные расспросы разрушали построенную на кульминациях и нюансах композицию его рассказов. Его раздражало как раз то, что она делала, чтобы не раздражать его. Она этого не понимала, не могла понять, а если бы и поняла, то ничего не изменилось бы: он нашел бы другие поводы для недовольства, их всегда можно найти. Постичь все причины его недовольства, а тем более устранить их было за пределами ее возможностей. Сегодня его недовольство было связано с только что закончившимся совещанием по поводу будущей библиотечной деятельности их обоих, от подробного описания которого мы здесь, к сожалению, должны отказаться, так как высокая инстанция, где было принято решение, оказалась слишком высокой для хрониста, закрытое дело слишком закрытым, обязанные молчать слишком молчаливыми. Таким образом, публичное остается здесь глубоко интимным, в то время как интимное подробно публикуется. Сам пострадавший, то есть Эрп, готов был сообщить только о результатах, но не о процессе их достижения (так что читателя придется отослать к внушительному количеству такого рода описаний в других романах).
Конечно, и в этом случае можно было бы сочинить: сизый от дыма воздух, напряженная атмосфера, бледные или красные от волнения лица, один беспрерывно курит, другой ест яблоко, застенчивый юноша, под конец находящий самые точные слова, старик, говорящий не о деле, а о своей жизни, один сыплет цитатами, другая отстаивает права женщин, некто впечатлительный ежится от смущения, и некто похотливый жаждет услышать побольше подробностей, можно добавить еще тугого на ухо и, наконец, различные группировки: радикалы, приравнивающие супружеский долг к долгу государственному и стремящиеся усложнить дело развода для руководящих товарищей до той степени, до какой оно усложнено для сицилийцев, вольнодумцы, желающие, чтобы социалистическое содружество имело место и в кровати, и нерешительные, своими «если» и «или» оставляющие все пути открытыми, чтобы под конец присоединиться к одержавшим верх. Можно придумать и выступления в прениях: «Факт остается фактом, у нас, как у членов партии, есть только одна возможность — возвращение к семье». — «Давайте же говорить честно: обманутыми всегда оказываемся мы, женщины. И если здесь кое-кто утверждает, что все мы не ангелы, то я должна возразить, что ораторы сами затрагивают больной вопрос, с которым пора покончить». — «О чем здесь, собственно, речь? О политике, не так ли, в данном случае о политике, проводимой посредством книг, следовательно, об оптимальной действенности библиотечной работы, которая может быть гарантирована лишь в том случае, если испытанный руководитель останется на своем посту». — «Я считаю все выдвинутые здесь аргументы обоснованными, но придерживаюсь еретического мнения, что решающим является следующий вопрос: какое мы примем решение? Вот что будет решающим. Разве я не прав?» И так далее. Но что это нам дало бы? Возможно, добавило бы литературной красочности и, может быть, вызвало бы даже ухмылку, но не приблизило бы нас к истине, а она заключалась в том, что серьезные люди изо всех сил, с максимальной деловитостью и трезвостью старались разобраться в конфликте, в коем личное и общественное перемешивалось самым причудливым образом, и это конечно (при всем индивидуальном своеобразии высказываний) нашло свое выражение в имевшей место дискуссии: (во-первых) в длинной речи Риплоза (тут достаточно будет привести выдержку), (во-вторых) в коротком и полном достоинства объяснении Карла, (в-третьих) в выступлении в прениях Хаслера, оказавшем решающее влияние на (в-четвертых) постановление.
Итак, Риплоз: «…может, я полагаю, помочь культуре папуасов. Но вернемся к действительности, о которой Лоуренс Стерн, как известно, говорил, что нет ничего выше ее, а Гёте — что она должна направляться нашей волей, и я тоже так считаю именно в связи с нашим Карлом Эрпом, которого я однажды по ничтожному поводу, но (как выяснилось позднее) с полным основанием назвал ослом, имея в виду не глупого осла из народных басен и не осла Гомера (сравнивающего, как известно, в одиннадцатой песне „Илиады“ сражающегося Аякса с таким животным, которого никакими побоями невозможно выгнать с засеянного поля), а осла Буридана, место коего в историко-философском хлеву, где он со времен средневековья стоит между двумя вполне достижимыми копнами душистого сена, одинаковыми по размеру и качеству, и в конечном итоге свалится мертвым, ибо при такой симметрии не сможет сделать выбора, что, разумеется, следует понимать не натуралистически, а символически, как поэтический образ, который я хочу начертать для Карла огненными знаками на стене в виде предостережения, в виде угрозы, ибо подобное известно нам еще со времен Валтасара, чье правильное имя, собственно, Белшар-усур, сына последнего вавилонского царя Набонида, или же из сочинений Гейне и Генделя, хотя обращенный к Карлу „мене текел…“ [48] конечно, ничего общего не имеет с богохульством, скорее с человекохульством, которое он совершит, если не воспользуется священным правом решения, не употребит свободу воли, а будет ожидать вмешательства высших сил, чтобы они взяли решение на себя, но все это сказано и должно быть понято с оговорками, я подчеркиваю, что все это не более чем предположение, подозрение, догадка, и говорю здесь об этом лишь потому, что придерживаюсь, короче говоря, того мнения, что мы вправе и должны от него требовать только решения как такового, но не более, дабы не постигла его судьба схоластического осла, а нас — калифа Омара, которого некоторые и вправду считают поборником физической чистоплотности, апостолом гигиены, поскольку он, по преданию, использовал книги всемирно известной Александрийской библиотеки для отопления своих бань, хотя делал это отнюдь не из гигиенических соображений, а полагая, будто только Коран и его комментарии достойны того, чтобы их читали, и левые интеллигенты того времени наверняка воспринимали это как варварство по отношению к культуре, хотя публично указывали лишь на более высокую теплотворность торфа и дров и считали, что угрюмые лица библиотекарей явятся надежной защитой запретных книг, — все это, разумеется для того, чтобы спасти книги, они ведь думали о мировой культуре и о будущем, калиф же — только о религии и престоле, то есть о политике данной минуты, то есть узко и слишком ограниченно, что сделаем и мы, если станем предписывать Карлу смысл его решения и забудем, что для нас и для библиотеки дело кончится быстро, для Карла же оно будет продолжаться долго, может быть, даже всю жизнь, и тут нам не мешает вспомнить о страшном обычае индусов…»
(Конец выдержки.)
Во-вторых, заявление Эрпа: «Да, верно, я живу с коллегой Бродер и намерен развестись с женой. С тем, что мы не можем работать в одной библиотеке, я согласен, но не могу согласиться, что коллегу Бродер нужно заменить коллегой Крачем. Это, правда, было бы просто, но несправедливо. Мы обещали ей должность и должны выполнить свое обещание. Если говорить о вине, то вина всецело моя, а не ее. И поэтому уйду я. Вот все, что я хотел сказать».
В-третьих, Хаслер: «Мы не имеем права облегчать себе дело, как в библейской истории с блудным сыном, вернувшимся под родительский кров голодным, грязным и покрытым струпьями, мы не имеем права без раздумий отмыть его и умастить, заклать тельца. А если собираемся хвалить его, то надо прежде спросить: за что, собственно, уж не за возвращение ли к затхлости стародавнего, за отречение, за малодушие, за тоску по перине? Мне кажется, осуществление требования вернуться во что бы то ни стало было бы торжеством абстрактной морали, чуждой нам. И если здесь вообще можно судить, то судить надо не по мерке сомнительных законов, а по законам действительности. А она такова, что, возможно, всем троим страдающим или действующим лицам новое положение пойдет на пользу. Во всех высказываниях о нанесении урона авторитету мне все время слышалось одно: надо наказать не того, кто так поступает, а того, кто признается в этом, то есть честного человека. Что касается вопроса о кадрах, то тут я другого мнения, чем Карл, но не думаю, что мы должны удерживать его против воли, как мне ни жаль, ибо понимаю, чтó мы теряем в его лице: члена партии, который благодаря действенной силе любви нашел путь к новой жизни! Но я прошу его рассматривать свое перемещение не как епитимью или наказание, а скорее как необходимую меру, которая, к сожалению, и для нас и для него чревата трудностями».
И Хаслер убедил. Об этом свидетельствует, в-четвертых, принятое решение: «Ко времени зачисления на работу практикантки Бродер назначить нового заведующего библиотекой. Оказать помощь товарищу Эрпу в поисках подходящей для него должности».
Таким образом, Карл одержал двойную победу — над самим собой и над товарищами, но оснований для бурной радости это, конечно, не могло дать.
Точнее говоря, он был потрясен. Хотя его благородство было не просто красивым жестом, он все же надеялся, что его жертву не примут.