бавил скорость, но ничто не помогало, хотел где-нибудь пообедать, но не решился свернуть, потому что и справа и слева все было полно воспоминаний, а их с него теперь довольно, и он поехал дальше по автостраде, сделал полукруг вокруг Берлина, наконец где-то пообедал (Саармунд ли то был, или Михендорф, или Ферх?) и в дурном настроении (из-за безрассудного перерасхода бензина) к вечеру вернулся в город, на Хакешермаркт, где его снова охватил страх перед безотрадностью пустой — без Бродер — комнаты, и он опять развернулся и поехал к Хаслеру, услышал сквозь тонкие стены новостройки, как тот с кем-то разговаривает, не осмелился помешать и повернул обратно. Более миллиона жителей насчитывала столица, но не было среди них ни одного человека, которого он мог бы без стеснения навестить в свободное время. Пойти к Мантеку он не рискнул, тот, наверно, в кино или в театре, а если и дома, то не без причины: из-за гостя, или работы, или телепередачи.
Он вспомнил даже о безымянном полицейском: ему бы он без стеснения рассказал, каково у него на душе — скверно, дьявольски скверно, потому что он открыл, что не только не привык к комнате в заднем доме, но никогда не сможет к ней привыкнуть, что он чувствовал себя там несчастным не только с воробышком, но и без него, что он не только окончательно растранжирил свою свободу, но даже не сумел воспользоваться ею во время краткосрочного отпуска из добровольного рабства, что почитание чужой воли и чужого мнения ему больше просто не под силу, хотя он (и это главное) не мог оставаться один.
Однако вечером он оказался вовсе не один: из окна свесилась (вместо своего мнимого отца, ушедшего в кино) Анита, заговорила с ним, получила ответ (потому что он был так одинок), ответила сама, затем в продолжение долгого разговора о хорошей погоде ее экзотическое лицо маячило сперва над ним (оттого что он стоял на улице и говорил, подняв к ней голову), позже под ним (оттого что он вошел к ней, сидел за столом и был выше ее ростом), потом он выпил рюмочку (от которой отказался во время посещения старого Пашке), позже вторую, еще позже третью, потом она лежала на шезлонге (потому что синие джинсы с их содержимым не могли должным образом продемонстрировать себя под большим вальштейновским обеденным столом), потом он освоился с мыслью: лишь бы не быть одному, Элизабет ведь не запрещала мне этого, у человека столько свободы, сколько он сам себе дает, — а ей стало слишком жарко в пуловере, и она встала, чтобы стянуть его через голову, что не сразу удалось, поскольку голова была слишком велика, а вырез слишком мал, и пришлось долго стоять перед ним с поднятыми руками, с закрытым лицом, в хорошо наполненной перлоновой блузке, пока он (потому что не мог быть один) с доброй целью не приблизился к ней на шаг, расстегнул молнию, и в благодарность за это (хотел он того или нет, а пока он еще не хотел) она повисла на его шее, темная роза без шипов, мягкая, и по-южному теплая, и посерьезневшая, очень посерьезневшая, словно перед трудной задачей, непривычная для него в своем темнокожем обличье, но уже не противная; потом расстегнулись пуговки блузки, и под ней тоже было темно, а в комнате светло, почему и понадобилось подойти к окну, чтобы зашторить его, попутно он выглянул на улицу и увидел наряду с привычным зрелищем (пивная, автомобиль, играющие дети) мужчину, который искал какой-то номер дома и (сам того не подозревая) заставил Эрпа отдернуть руку от розы, привести в порядок волосы, галстук, пиджак, броситься к двери, в подворотню, через двор, через восемью десять ступеней (то есть на пятый этаж), открыть дверь, захлопнуть ее, схватить книгу с полки, положить ее раскрытой на стол, упасть, тяжело дыша, в кресло и ждать.
Ищущего какой-то номер дома мужчину! Ангела-спасителя!
Неожиданного поворота событий!
Фреда Мантека, конного вестника короля!
Тот заставил себя прождать некоторое время, так как не сразу отыскал цель своей скачки, начал систематические поиски, то есть сперва рысью обскакал передний дом и тем самым дал Карлу время проникнуться все возрастающим страхом перед визитом и поразмыслить над оборвавшимся приключением, из-за которого он сердился на себя, но не очень, потому что тут же подвернулась теория: мужчина бессильнее перед навязчивыми женщинами, чем женщина перед навязчивыми мужчинами, сопротивляющиеся женщины слывут добродетельными и стойкими, порядочными и умными, а сопротивляющиеся мужчины, напротив, оскорбляют женщин, кажутся им слабыми, трусливыми или неполноценными, что вселяет к женщине почтение, то делает смешным мужчину, и поэтому… Но тут раздался звонок, и Эрп разыграл неподдельное изумление, отлично замаскировал страх и внутреннее напряжение, не издал ни звука при пытке, которой подверг его Мантек тем, что не стал трубить в фанфары, бить в барабан, не развернул державный пергамент, не спешил и не важничал, не предвещал неожиданного поворота, а скорее вел себя, как вел бы себя любой, то есть вначале сказал что-то о доме («Это ужасно, надо выбираться отсюда, вы уже что-нибудь предприняли?»), и о комнате, и о красотище в золоченой раме, спросил о коллеге Бродер, передал привет от жены, не отказался от рюмки водки, без признаков нетерпения выслушал длинные рассказы Эрпа о доме и его обитателях, и когда наконец приступил к теме, то стал медленно и с наслаждением выкладывать содержащиеся в туго набитых переметных сумах мысли и сообщения; он начал с диалектически развивавшихся и лишь теперь окончательно сложившихся соображений о браке Эрпа, любовной связи Эрпа, руководящей деятельности Эрпа, его усталости и новом подъеме, все это долго комментировал, анализировал, конкретизировал, абстрагировал и только потом снял с плеча курьерскую сумку, сломал печать и возвестил решение министерства: поскольку в связи с последними событиями больше не может быть речи о пошлом флирте как следствии легкомыслия, зазнайства, пресыщенности, недисциплинированности, аморальности, безответственности, волокитства, авантюризма или баловства и поскольку весь ход событий скорее свидетельствует о твердости характера, последовательности и серьезности, о том, что мещанское самодовольство, инертность и равнодушие преодолены, а издавна присущие активность и мужество обретены вновь, предложение Мантека в соответствующей инстанции (в министерстве) пало на благодатную почву — принято решение использовать опыт Эрпа в центральном аппарате, его официально спрашивают, готов ли он занять пост в министерстве.
В Берлине?
В Берлине и без уменьшения прежнего оклада. Таким образом, все создавшиеся конфликты окончательно разрешены государством, и этим доказано, что великие любовные истории в обществе, пекущемся о благе человека, невозможны.
Но для Карла дело заключалось не в великой любовной истории, а в преодолении тягот повседневности, поэтому реакция его была более чем странной. В ответ на предложение он не оказал просто «да», а начал говорить обиняками.
Особенного счастья он действительно не испытывал в связи с устранением всех внешних помех. Уж не потому ли, что теперь его решения были начисто лишены всякого героического оттенка? Но он не мог ведь и отказаться от предложения. (Многие до него уже поступали так!) Карл говорил обиняками, это верно, но если опустить все несущественные слова его получасового ответа, останется только: да, да, да!
Как попали кончики сигар в пепельницу Элизабет?
Если бы Эрп, вместо того чтобы дать волю своим чувствам, пошел по следу бразильских сигар, то могло бы наконец возникнуть нечто интригующее, а достигнуть этого задним числом, путем сложных изысканий, хронисту невозможно; он спросил Элизабет, и она ему ответила. Вот и все.
Хаслер?
Разумеется.
Любовная история?
Нет, нет. Конечно же, нет. Это невероятно. Трудно предположить. Во всяком случае, нет никаких доказательств. На соответствующий вопрос Хаслер ответил без ссылок на Библию и с непривычной краткостью: «Не во мне дело!» — что дает повод кое-что заподозрить, но в еще большей степени оставляет вопрос открытым и не позволяет строить догадки, поскольку ответ ясно давал понять, что дальнейшие расспросы нежелательны. Для Элизабет же подобные тенденции в себе и в нем остались незамеченными. Она обратилась к нему, он пришел, курил сигары, пил водку, спрашивал, говорил цитатами из Библии, обещал помощь и пригласил Элизабет в субботу к себе. Если бы Эрп, обескураженный голосами за дверью, не повернул обратно от квартиры Хаслера, он накрыл бы их обоих да еще и третьего, которого мы здесь однажды упоминали под фамилией Бруха и (как второстепенную фигуру третьей категории) не будем описывать слишком подробно.
Любовная история?
Нет, две! Но не между Элизабет и Брухом, а одна между Брухом и Брухом и другая — между Элизабет и некой специальной областью, имеющей отношение к современному искусству.
Дело в том, что Хаслер пустил в ход завязавшиеся на новогоднем вечере у Мантека знакомства, чтобы содействовать бегству Элизабет из ведомства народных библиотек. Он знал, что руководящие товарищи не одобрят такого поступка, но это его мало волновало. Он всегда (по мере возможности) поступал так, как считал правильным, и поэтому внимательно выслушал все доводы Элизабет, согласился с ними и тотчас же взялся за телефонную трубку. «Добрый вечер, говорит Хаслер. Надеюсь, вы еще не спали… Вот именно, я беспокоюсь о вашем институте. Надеюсь, он растет и процветает… Да, отлично… А сотрудники?.. Печально, печально, но, может быть, тут я смогу вам помочь. Не нужна ли вам библиотекарша?.. Нет?.. Этого вы можете дожидаться до второго пришествия. Искусствоведов, разбирающихся в библиотечном деле, не бывает… Да, совершенно безнадежно. Есть только один выход: растить кадры! У меня тут есть кое-кто на примете… Да… Разумеется, точно, как аминь в церкви… Лучше сразу же, завтра… хорошо… до завтра. Ну вот!» Последнее относилось к Элизабет, которая после этого разговора плохо спала ночью, потому что искала ответа на два вопроса, которые ей обязательно зададут: почему вы хотите уйти со старой работы? Почему вы хотите работать именно у нас?