Итак, истинный конец точь-в-точь походил на столь хорошо придуманный до того момента, когда Эрп вошел в комнату с террасой, поставил чемоданы, поздоровался, смущенно улыбаясь, — нет, этого он не успел сделать, потому что Катарина уже повисла у него на шее и крепко обвила ее руками, от недостатка воздуха он покраснел так же, как она от радости. Сказать что-нибудь она не успела, а он говорил только: «Да, да, да» — словно она его спрашивала, останется ли он теперь тут, что она и сделала, но значительно позже, спустя много времени, после трижды повторенного вопроса о том, что он ей привез. На бледном лице Петера не отразилось никаких эмоций, он моргая смотрел на заходящее солнце, пока не окончились бурные приветствия сестры, потом подошел, исполнил обязательный поцелуйный обряд, спросил, должен ли он теперь освободить комнату. Все это время Элизабет сидела молча и неподвижно за столом в ожидании бестактного нежного приветствия, которому она воспротивилась бы, невзирая на присутствие детей, и, когда Карл всего лишь протянул ей руку, наконец произнесла: «Ты уже поел?» — и замолчала надолго, а Карл говорил с детьми, или, вернее, заставлял их говорить, придумывая разные вопросы, очень много вопросов, из страха, как бы они не спросили его о чем-нибудь. Позднее он посидел у кровати каждого из них и пообещал им (будучи достаточно размягчен) желаемое: Катарине — автомобильное путешествие в какой-нибудь город, в котором она еще никогда не бывала, Петеру — оборудовать для него комнату на чердаке, обоим — отвозить их каждое утро в школу. В столовой он не застал Элизабет. «Можно», — сказала она таким тоном, словно было совершенно естественно, что он стучался, прежде чем войти к ней. Она сидела за письменным столом. «Ты купила письменный стол? — спросил он, и немного погодя: — Нравится тебе новая работа?» — «Да». — «Это меня радует. Но надеюсь, ты знаешь, что работать тебе не обязательно». — «Обязательно». — «Я хотел сказать — из-за денег. Ты нужна детям».
Молчание показалось ей наилучшим ответом; он же, еще не знавший новой Элизабет, принял это за раздумье и решил, что наступило время рассказать ей, как все было, совершенно честно, без уверток, без пощады, никого и не пощадил (за исключением себя), внезапно все понял до конца, тут же изложил теорию, избегая при этом первого лица единственного числа, пользуясь безличным оборотом, поведал обо всем, отнюдь не умолчал о величии своей внебрачной любви, даже подчеркнул это величие, вознес любовь на мифическую высоту (став, таким образом, главным действующим лицом собственной легенды, героем, полубогом), ведь именно величие этого чувства, непостижимое уму, и помешало сохранить его в повседневной жизни, золотая цепь оказалась слишком тяжелой, чтобы долго носить ее, сплетенная своими руками сеть — слишком тесной, она стала кандалами, сковывающими движения, жизнь с такой любовью возможна лишь как жизнь только ради этой любви, а кому такое под силу, то была жизнь со взаимно расставляемыми ловушками, в которые они и попадались, так что оставался только один выход: насильственный разрыв (теперь он уже позади), кровоточащие раны, но зато и ясное сознание: ты поступил как надо, к тому же в этом возрасте уже осознаешь целительное действие времени. «Поверь мне, я скоро снова буду прежним». — «Вот именно», — сказала Элизабет, чего он не понял и чего она пока не стала ему разъяснять.
Но для этого будет много времени после окончания книги, в которой описаны еще два часа, всего лишь два часа одного вечера (не холодного и мокрого, а теплого и тихого) на берегу Шпрее, когда дети спали, а Элизабет готовилась к семинару по истории искусств (часто поднимая глаза от книги и глядя на стену) и потом без сна лежала в кровати и вспоминала, как обрадовались дети, а Карл в это время (впервые после войны) сам постелил себе (на тахте в столовой) постель, стоял в пижаме, на террасе, уставившись на луну, прислушивался к голосам запоздавших байдарочников, подбадривавших себя в темноте (без опознавательных огней) пением, смотрел на кукурузу и бобы на бывшем газоне и наконец тихо пробрался в дом и постучал в дверь Элизабет. «В чем дело?» Эрп нажал на ручку, но дверь была заперта. «Я только хотел спросить, когда ты утром уходишь». — «Раньше, чем ты. Спокойной ночи», — ответила она громко ему и тихо себе: «Если бы не дети, я бы знала, что делать. Да, только ради детей!» Но тут два часа истекают. И на чем-то ведь надо наконец остановиться, если герои не умирают. (А эти пока как будто не собираются.)
Может быть, она еще подумала: Неприятно, когда в доме чужой! Или: Разве не может человек измениться? Я ведь изменилась?
Может быть. Кто разберется в Элизабет!
Послесловие(Е. Книпович)
Имя Гюнтера де Бройна знакомо советскому читателю меньше, чем имена его ровесников (или почти ровесников) Дитера Нолля, Франца Фюмана, Макса Вальтера Шульца.
А между тем он также принадлежит к так называемому «поколению вернувшихся», то есть к гражданам ГДР, чье отрочество или юность прошли в гитлеровском рейхе, чья биография была так или иначе связана с несправедливой, захватнической войной.
Естественно, что в творчестве писателей этого поколения тема второй мировой войны, расплаты с фашизмом и за фашизм стояла иначе, чем в книгах старших — Бехера и Брехта, Бределя, Вольфа, Зегерс.
Старшие, испытанные борцы против фашизма, эмигранты, в книгах своих, написанных в дни войны или сразу после разгрома рейха, давали политически и философски точный ответ на все жесткие вопросы, поставленные историей. Для младших — в прошлом солдат фашистской армии — решение вопроса об исторической ответственности, о прошлом и будущем родной страны было неразрывно связано с вопросом о своем личном пути, о своем праве стать гражданином первого в истории государства немецких рабочих и крестьян. Нет, конечно, военные книги представителей «поколения вернувшихся» не были автобиографиями. Но личный опыт автора всегда присутствовал в изображении судьбы героя, причем оценка всех его поступков, мыслей, решений отличалась исключительной суровостью и беспощадностью. Более того, все книги эти показывали, насколько трудно бывшему гражданину фашистской Германии изжить прошлое, даже в тех случаях, когда он искренне хочет рассчитаться с ним.
В этом ряду стоит и первое крупное произведение Гюнтера де Бройна — роман «Ущелье» (1963), первая часть которого повествует о последних неделях войны, вторая — о послевоенных судьбах героев. Книга эта во многом близка другим, уже известным нашему читателю произведениям ровесников Г. де Бройна, таким, как «Приключения Вернера Хольта» Дитера Нолля или «Мы не пыль на ветру» Макса Вальтера Шульца. Впрочем, и биография Гюнтера де Бройна во многом совпадает с биографиями его ровесников.
Он родился в Берлине осенью 1926 года, был призван в армию уже к концу войны, после нескольких месяцев плена стал сельскохозяйственным рабочим в западной зоне, в 1946 году переехал в Берлин и, окончив педагогические курсы, работал учителем в деревне. Получив затем специальное и высшее библиотечное образование, он до 1963 года (когда целиком перешел на литературную работу) занимал ряд ответственных постов в библиотеках ГДР. Начиная с 1962 года Г. де Бройн опубликовал несколько сборников новелл, за один из которых ему была присуждена премия Генриха Манна.
И рассказы Г. де Бройна и роман «Ущелье» отличало еще более острое (чем в книгах других авторов) внимание к глубинной психологии героев и особенно ко всем пережиткам прошлого, которые могут таиться в закоулках человеческого сознания.
Действие нового романа Г. де Бройна — «Буриданов осел» — происходит в 1965 году. Герой книги Карл Эрп, закончивший войну двадцатилетним солдатом разгромленной фашистской армии, — сейчас сорокалетний, уважаемый гражданин ГДР. Испытание истинного качества характера своего героя Г. де Бройн проводит на материале его личной жизни. Способ этот вполне законный. Ведь еще Чернышевский в статье «Русский человек на rendez-vous», анализируя лишь один эпизод (объяснение любящих) в повести Тургенева «Ася», показал дряблость и трусливость, скрытую за якобы «благородными» решениями героя. И — более того — трусливость в личном Чернышевский справедливо истолковал как обнаружение скрытой в характере героя и общественной трусливости. Каков ты в любви, таков и в борьбе — вот смысл статьи Чернышевского. Таким же путем идет в своем романе Г. де Бройн.
Внешне Карл Эрп как будто бы вполне «прочный» гражданин социалистической страны. Он член СЕПГ, директор библиотеки, относящийся к своему делу отнюдь не формально. Он вполне выдержан в своих политических взглядах и высказываниях, в своих литературных вкусах.
Но вот в «личном», которое с тщательностью анатома исследует Г. де Бройн, дело обстоит не так благополучно и не только потому, что герой не проявляет здесь ни зрелости, ни мужества. Он еще и стремится с бессознательным лицемерием оправдать с помощью «передовой идеологии» проявление своей трусливости и эгоизма.
На первый взгляд роман Г. де Бройна — это всего лишь старая история о том, как сорокалетний отец семейства, уже с брюшком и устоявшимся общественным положением и бытом, влюбился в двадцатидвухлетнюю девушку, да к тому же еще свою подчиненную, и ушел из семьи, дабы начать новую жизнь.
Пословица гласит: «С милым рай и в шалаше». Очевидно, так должно было бы быть и в случае Эрпа. Однако «райская жизнь» в коммунальной квартире оказывается не по плечу избалованному благосостоянием и комфортом герою. Мелочи — возня голубей на чердаке над головой, чужой говор сквозь тонкую стенку, чужие запахи, звуки чужого телевизора, общая уборная, слабый напор воды и газа, «наводнения» из-за вечно лопающихся водопроводных труб, уханье типографских машин в доме рядом — все это пылью ложится на «высокую» любовь и «высокие» мечты. Конец предопределен — «блудный супруг» возвращается домой.
Но эта личная история не могла не иметь общественного резонанса. Личный «зигзаг» директора библиотеки, члена партии — это ЧП, во всяком случае, в масштабе района и министерства. Общественность в лице товарищей и начальников должна разобраться, о чем тут идет речь — о настоящей любви (а значит, и человеческой судьбе) или об «аморальном поведении».