на кремни и фитили, часть которых сбыть возвращающимся на родину солдатам в обмен на самодельные (из гильз) зажигалки, укомплектовать их оставшимися фитилями и кремнями и отвезти в магдебургские села, чтобы там обратить в сахар. Мать не возражает против такого пути к благосостоянию, но сокращает его, сдобрив сахаром крупяной суп, а утечку сахара сваливает на полицейскую облаву и с последними пододеяльниками отправляется в Пазевальк, чтобы раздобыть картофель. Она рада, когда муж полон идей, читает, говорит, следит за дочерью, и пугается, когда он вдруг умолкает, лишь изредка стонет, не дает ей указаний, а когда он перестает и читать, она бежит, не обращая внимания на его протесты, к врачу, который сразу же забирает его с собой. И опять слезы, которые всегда у нее наготове, капают на чужие ткани. Ради дочери, которую она не хочет таскать с собой по деревням или оставлять одну дома, она научилась у фрау Вольф (ранее подъезд К, после разрушения левого флигеля снимает комнату у Бродеров с выходом на черную лестницу) портняжить и теперь обшивает всех, кто может заплатить талонами на жиры, углем или зерном, шьет и для новой фрау Пашке, которая вышла замуж за старого вдовца, позарившись на большую квартиру, и спустя несколько лет родила ему ребенка от темнокожего американского сержанта, а теперь рассказывает на пятом этаже, что Пашке все еще боится Бродеров из-за той истории с евреями и постоянно бегает к властям, чтобы примелькаться там и втереться в доверие на случай, если против него имеется какой-нибудь материал. Но материала никакого нет, не появится он и тогда, когда Вильгельм Бродер после долгого отсутствия вернется из Шарите́ с четвертью желудка и больным сердцем и будет только медленно прогуливаться и вынашивать идеи. В то время как пенсионер почтового ведомства занимается полезной деятельностью — распределяет продовольственные карточки, проверяет заявки на ремонт печей, собирает средства для народной солидарности, Красного Креста, жертв землетрясений, для заключенных в тюрьмы Западной Германии патриотов, на национальные памятники, ведет домовые книги, проверяет списки избирателей, вешает над воротами портреты государственных деятелей и потом снимает их, водружает флаги, следит за входящими и выходящими из дома и дает справки, — пенсионер по инвалидности Бродер шествует по улицам Берлина, седовласый, неторопливо важный из-за своей одышки, и ищет следы знаменитых личностей, подробности о которых должна по вечерам раздобывать в библиотеке дочь. Началось все с Мендельсона, верность которому он пронес через все катастрофы. Могила на соседнем кладбище была разрушена и исчезла, дома его на Шпандауэрштрассе больше не найти, но зато уцелели ссылки на Лессинга и Николаи, на Кёрнера, Шульце-Делича и Карла Маркса, на Ранке, Цельтера, Xодовецкого, Хуфеланда, Литфаса, Гумбольдта и Гегеля. Список изо дня в день становится все длиннее, хорошо бы написать книгу о Берлине и его великих мужах. За эти годы Бродер стал скромней, не надеется уже сам во всем разобраться, вообще интересуется просто жизнью людей, прежде всего их возрастом, и сразу же возникают целые истории с множеством «Вот как?», и «Ага!», и «Тут Лессинг сказал Вольтеру: „Дорогой мой“», и пачки почтовой бумаги растут на буфете; девятнадцать пачек по пятьдесят листков, почти тысяча исписанных без полей страниц была готова, когда школьная реформа полностью вывела из строя изношенный сердечный механизм старого Бродера. Ибо чем начитанней он становится, тем более растет его преклонение перед людьми, понимающими то, что для него остается недоступным, и, так как дочь благодаря отличному табелю с его гордого согласия поступает в старшие классы средней школы, его уважение, после исчезновения старого Вальштейна не нашедшее другого подходящего объекта, принадлежит теперь ей и толкает его незадолго до ее выпускных экзаменов к роковому решению освободить дочь от участия в деле его жизни и самому переступить порог городской библиотеки, доныне им избегаемой из-за робкого благоговения. Так как дочь, давно уже de facto взявшая в руки управление семьей, по необъяснимым причинам не одобряет этого шага, Вильгельм Бродер однажды утром, когда она еще в школе, под предлогом посещения врача надевает костюм, белую рубашку с галстуком и уходит из дому и, поскольку Пашке смотрит ему вслед, заворачивает направо, в сторону Шарите́, на Ораниенбургерштрассе, делает крюк вокруг Острова музеев и спустя полчаса в полной растерянности стоит перед стеной ящиков с каталогами, на которые ему указала пожилая библиотекарша в ответ на вопрос о литературе по Шарнхорсту [4]. Чтобы не привлекать к себе внимания, он, следуя примеру остальных, ставит ящик на свой стол и просматривает карточки, все подряд, ибо не знает, где и как ему искать, а когда пытается отгадать, что могут означать цифры (XII, 279 с.) и сокращения (доп. изд., с факс. и илл. авт.), он уже и не знает, что, собственно, ищет. Сосредоточенно, словно должен выучить их наизусть, читает он названия издательств, обозначения годов и страниц, шифры и нумерацию поступлений, удивляется количеству имен авторов, пугается, что столько мужчин (и даже женщин) до него уже написали книги, иные даже по две, три, десять разных книг, пытается понять смысл таких названий, как «Швейцарский идиотикон» [5] или «Критика учения о переходе индогерманских лабиовелярных взрывных звуков в германские чистые лабиальные», горит нетерпением узнать что-нибудь о «Надгробных проповедях в Сером монастыре» или о «Гренландских процессах» [6], сидит несколько часов, красный от возбуждения, забыв об обеде и кофе, и пугается, когда молодая библиотекарша, давно наблюдающая за ним, осведомляется о его пожеланиях. Он обстоятельно объясняет, зачем явился сюда: он пенсионер, получает пенсию по инвалидности — желудок, сердце, десять минут требуется, чтобы подняться по лестнице, — он много ходит по людным улицам, каждый знает, куда идет, но не знает, откуда он явился сам, в историческом смысле, топчет камни мостовых, которые топтали и до него, живет в домах, где до него жили другие, и отцы, и деды тоже, те, без кого и его не было бы на свете, но он-то, Бродер, имеет в виду даже не предков, а знаменитых мужей, без которых люди были бы иными, не такими, как сейчас, даже если они не знают этого или не желают с этим считаться, взять, к примеру, Лейбница или Либкнехта, и Мендельсона, и Борзига [7], и Шамиссо, а если люди почему-либо не хотят верить этому, то пусть подумают о Марксе, а может быть, даже и о Гитлере — да, и о нем тоже. У библиотечной девицы нет ни желания, ни времени вступать в дискуссию, она уже все поняла и со словами «Систематизированный каталог, литература о Берлине, отдел истории, подотдел: берлинские знаменитости» тащит его в соседнюю комнату, ставит перед ним ящик с каталогом, потом, видя его беспомощность, передумывает, направляет его в читальный зал и заказывает ему несколько книг. Но это занимает некоторое время (девица должна проставить шифры на требованиях, отправить их в хранение, там должны найти эти книги, отправить в читальный зал, дежурная по читальному залу должна отнести книги к столу Вильгельма Бродера), в течение которого седовласый господин рассматривает книги на полках для свободного доступа читателей, обнаруживает там лексикон, хочет что-то поискать в нем, но не знает, что именно, в голове его теснится такое множество идей, что не так просто извлечь оттуда одну из них, и вот таинственная сила выталкивает на свет божий великое переселение народов, он находит карту, прослеживает путь остготов и вандалов, но сам не знает, для чего это ему, слишком уж это напоминает Бергфельде, Союз немцев за границей и Нойбенчен, он только знает, что теперь ежедневно будет приходить сюда и по вечерам ошеломлять дочь своими познаниями. Но вот книги появляются на столе, целая стопка старых и новых книг о Берлине и его знаменитостях, три стенки книг образуют открытое каре, и он сидит перед этими стенками, заслоненный ими и слегка наклонясь вперед, и бегло — с дрожащими руками и горящими глазами — просмотрев заголовки, больше не шевелится.Он спит, этот почтенный старый господин, думает дежурная, уже в пальто и шляпе, и громко щелкает замком сумочки, долго откашливается, гасит верхний свет и только после этого дотрагивается до его плеча. Да, он спит, но даже врач не сможет уже разбудить его, и дочь не сможет, дочь, считающая себя виновной, потому что у нее никогда не хватало мужества сказать ему, что его оригинальные мысли продумало и даже осуществило до него множество людей, лучше его подготовленных. Поскольку церковь верит, что мертвым нет дела до этого мира, а следовательно, и до разделения этого города на два города (и два мира), или же она надеется изменить горькую действительность, игнорируя ее, слезы матери текут вновь, как текли на похоронах Германа и Теодориха на кладбище у Шиллерпарка, куда сегодня уже нельзя попасть, да и незачем: дочь вскоре сдаст экзамены на аттестат зрелости, год проработав на электроламповом заводе, станет студенткой в Лейпциге, а у матери под боком есть могила одного из близнецов, который, как нарочно, дал себя убить при защите развалившейся биржи, и времени у нее остается совсем мало, ибо тоска по Вильгельму и его идеям, вынужденное безделье и сознание, что давно самостоятельной дочери ее помощь больше не нужна, вскоре сводят ее в могилу. После этих двух смертей Пашке собирает у старых жильцов из восьми подъездов деньги на венок, который в один прекрасный день появляется на кухонной табуретке во дворе рядом с мусорными ящиками, и принимает решение отказаться от кое-каких утомительных должностей. На чужом кладбище в районе Пренцлауэрберг дочь с грустью и с некоторым смущением, поскольку она недавно отреклась от церкви, принимает слова соболезнования от пастора, герра Пашке, фрау Вольф и возвращается в Лейпциг, а фрау Вольф вместе со своим мужем (профессия — кельнер, хобби — разведение почтовых голубей, в начале пятидесятых годов вернулся из плена) занимает всю квартиру на пятом этаже и обещает сохранить для нее заднюю комнату с отдельным выходом на черный ход, из окна которой видно еврейское кладбище, где среди апрельских и майских могил сорок пятого года снова возвышается надгробный памятник Моисею Мендельсону.