Когда Алекс через полчаса вернулся, ты прятала от него взгляд. Он сразу разделся, нырнул в постель и заснул, а ты еще долго лежала без сна — как в юности, когда ты иногда до рассвета ворочалась, мечтая… Да, о чем же ты мечтала, Марта? Наверное, о блаженстве любви, о чем же еще. Кто из нас не грезит этим в восемнадцать лет? Но есть ли кто-нибудь, кто видел его воочию? В какой-то момент казалось, что ты видишь, — но потом выяснилось, что это не блаженство, а лишь тень его. Потом исчезла и тень, и ты снова оказалась одна.
С этого вечера ты стала ждать очередного визита варягов, возбуждалась, когда слышала, что киевский поезд опаздывает, душилась сильнее, чем обычно, долго выбирала, что надеть. Алекс ничего не заметил — мужчины в этом смысле словно дети, они убеждены, что они — пуп земли, жена же подобна скорее мягкому дивану, на котором приятно поваляться, но который собственных желаний не имеет, разве только иногда выказывет потребность освежиться, приобретя новый наряд или сходив в театр и раз в году — пройдя легкий ремонт на морском курорте. А было ли тебе что скрывать от мужа? Вы больше ни разу не оставались с Вертцем с глазу на глаз, даже на десять секунд, ты сама старалась, чтобы этого не случилось, боялась. Но и это не помогло — и однажды ты обнаружила пятно. Пройдет, подумала ты — но нет, пятно стало расти и расти, и в конце концов ты поняла — это на всю оставшуюся жизнь. Ибо где взять скипидара, в количестве достаточном, чтобы его вывести? Обобрать весь земной шар, все равно не хватило бы. Неужели нет любви без обмана? Твой опыт говорит, что нет, обман — это естественная составляющая любви. Нет обмана, нет и любви. А пятно — оно и должно расти, ведь жизнь — не родниковая вода, она пачкает, и если на тебе нет ни единого пятнышка, значит — ты не жил.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТРОЯ В ОГНЕ. ГОДЫ 1917—1919
Глава первая. Крах
Свернув на Долгоруковскую, Алекс наткнулся на что-то и чуть не упал. Лунного света было недостаточно, но карманный фонарик позволил ему разглядеть жутковатое препятствие — на только что выпавшем снегу лежала в неестественной позе, закинув одну руку за голову и вытянув вдоль тела другую, молодая женщина, почти девочка. Уже одно то, что на ней не было верхней одежды, а лишь легкое платьице, не сулило надежды, и когда Алекс на всякий случай все-таки присел на корточки, он смог убедиться, что его опасения оправданны — глаза девушки закатились, и кожа лица была ледяной. Как именно ее убили, было непонятно, но какое это теперь уже имело значение? Алекс поправил платье, край которого непристойно задрался — или скорее был задран, — выпрямился и перекрестился. Делать было нечего, его сил на то, чтобы перенести труп, не хватило бы — завтра придет милиция, заберет. И то прогресс, было и такое время, когда мертвецы по нескольку дней валялись на улице. И разве сам он месяц назад не был на расстоянии волоска от той же участи — поскольку какая, в конце концов, разница, где ты лежишь убитый, на тротуаре или на полу конторы? Он до сих пор с ужасом вспоминал тот миг, когда увидел нацеленные на себя винтовки. Вообще-то он был сверхосторожен, пока со стороны Кремля слышались выстрелы, не ходил дальше, чем в булочную, — но когда тишина восстановилась, выбора у него не осталось, дела требовали его забот, как раз перед всей этой заварухой пришло несколько партий товара, аванс за них он, правда, уже уплатил, но теперь надо было пойти в банк и оформить перевод остальной суммы. До банка он еще добрался, но внутрь уже не попал, заведение было закрыто, кругом толпились нервные клиенты. Долго ждать не пришлось, вскоре на крыльце появился человек в кожаной куртке, который громкогласно и на жаргоне, более приличествующем извозчику, сообщил: можете расходиться, господа буржуи, банк национализирован. Алекс нечто в этом роде предчувствовал, снял загодя со счета довольно большую сумму, и все же новость оглушила его — как же он теперь заплатит за полученный товар? Озабоченный, он прогулялся на Мясницкую, чтобы написать отправителям и сообщить о случившемся, в конторе же было холодно, несколько дней не топили, Август Септембер не принадлежал к типу людей, которые в дни бунта выходят на работу, Алекс снял пальто и пиджак, развязал галстук, закатал рукава и пошел в сарай за дровами. Это его, наверное, и спасло — ибо именно в таком виде, стоявшего на коленях перед печкой со спичками в руках, его и застали те бравые молодцы (бравада у них, похоже, возникла после разгрома какого-то винного погреба) с красными повязками на рукавах, которые без стука ворвались в помещение.
— Ты — хозяин?
— Да какой я хозяин, не видите, что ли, печку топлю, я — простой работник, — буркнул Алекс. Ему поверили не сразу, проверили, в каком состоянии его ладони, и только, увидев мозоли, оставшиеся еще со времен хуторской юности, сказали: «Ладно, покажи, где зерно!» Алекс пытался еще объяснить, что обычного зерна у его хозяина нет, только семенное, но это уже никого не интересовало, ему велели взять ключи и показать, где склад, — и, после того как непрошенные гости погрузили мешки на грузовик и уехали, отправителям нельзя было обещать даже того, что он при первой возможности вернет им товар.
Снег хрустел, мороз щипал, мрачная громада дома приближалась. Еще несколько метров, затем Алекс повернул под арку и постучал в ворота.
— Кто там?
Голос у Богданова был глубокий — как и подобает актеру.
— Это я, Буридан.
— А, наш спаситель! Мессия!
Коротко проскрипел засов, и Алекс вошел в «цитадель», как он стал называть свой кооперативный дом после того, как с наступлением смуты собрание жильцов постановило закрыть все входы и выходы и учредить ночное дежурство.
— Никакой я не спаситель, а провалившийся снабженец. Придется вам меня уволить.
— Не получилось?
— Ни единого уголька. То есть где-то уголь, конечно, есть, но люди с винтовками к нему не подпускают. Говорят, директора Мосразгруза сняли как раз за то, что какая-то часть угля попала к таким, как мы, буржуям.
В течение семи лет Алекс чувствовал себя в этом богатом доме не совсем в своей тарелке, но прошлой весной, когда в снабжении Москвы появились первые прорехи, выяснилось, что он имеет и некоторые преимущества перед адвокатами, врачами и университетскими профессорами — его выбрали председателем кооператива и несколько месяцев он действительно оправдывал возложенные на него надежды, доставал уголь и продлевал договор на газ, организовывал подвоз молока прямо во двор и добыл в деревне цыплят, чтобы все желающие могли выращивать в подвале кур, — однако после большевистского переворота его предприимчивость уже не спасала, кур реквизировали, телегу с молоком не впустили в город, и, несмотря на многочасовое блуждание по вокзальным тупикам, он уже три дня не мог обнаружить ни одного вагона с углем.
— Ну, раз уж вы говорите, что нет, значит, нет…
Последней ролью Богданова в театре был дядя Ваня, и у этого своего персонажа он перенял такое необходимое в жизни качество, как смирение.
Алекс хотел уже пройти дальше, но вдруг вспомнил про убитую девушку — не будет ли она мерещиться ему всю оставшуюся жизнь? Сентиментальным стал, подумал он, но все-таки обернулся и рассказал Богданову о мертвом теле, виденном невдалеке от дома.
— Может, принесем ее сюда, в подворотню?
Актер — широкая русская душа, сразу согласился, и они отправились в недальний путь по Долгоруковской, обмениваясь по дороге короткими репликами.
— Что нового в доме? Никого больше не арестовали?
Один правый политик, приятель Пуришкевича, пропал сразу, как только городом завладели большевики, потом исчез и адвокат Архипов — что новая власть могла иметь против него, никто не знал.
— Сегодня жребий нас миловал. Но вот Кулебяковы уехали.
Этого можно было ожидать, профессор Кулебяков пару дней назад взял в подьезде Алекса за пуговицу, шепнул, что удаляется «на неопределенное время», и предложил купить мебель, точнее обменять ее на «провиант». Алекс честно предупредил его, что сейчас для такой сделки время самое что ни на есть неудачное, поскольку цена мебели примерно равна цене дров, но Кулебякова это не смутило, и он отдал за батон колбасы и банку меда половину своего интерьера и, возможно, махнул бы рукой и на другую половину, если бы Алекс не отказался сам, сказав, что дубовый гарнитур гостиной он в печку отправить не может, душа не позволит.
— А вы, господин Буридан, не собираетесь смыться из этого земного ада? — поинтересовался Богданов.
— Куда?
— Но вы же говорили, что у вашей матери в Лифляндии хутор. В деревне сейчас намного легче, все, у кого на селе родственники, сбегают туда.
Это было действительно так, вот и Дуня некоторое время назад уехала домой, но она была родом из-под Калуги, пуститься же со всей семьей в длинный путь по бившемуся в агонии государству Алекс не смел. К тому же он знал, что в Лифляндии у власти тоже большевики, и было еще непонятно, как они отнесутся к приехавшему из Москвы буржую — то есть даже очень понятно, это его и смущало.
— Отвык от хуторских работ, спина не выдержит возню с навозом, — пошутил он.
Труп лежал там, где Алекс его оставил.
— Вот дурочка, куда она отправилась среди ночи, в такое тревожное время, — вздохнул Богданов. — Нет у убийц совести. Я слышал, что создали какую-то чрезвычайную комиссию, Чека, может, им удастся навести порядок…
— Может, и удастся, — согласился Алекс.
Они подняли девушку и дотащили до «цитадели». Богданов принес из каморки дворника какие-то тряпки, расстелил на земле, они положили труп на них и накрыли тоже тряпками.
— Не страшно — вдвоем с мертвецом, как Эдмон Дантес? — спросил Алекс.
— А чего тут бояться, я в детстве видел, как сгорела целая деревня, люди вопили, как безумные, иные кидались в огонь от отчаяния, что потеряли все нажитое, — вот это действительно было страшно…
Алекс пожелал церберу местного значения спокойной ночи и пошел по двору к своему корпусу. Дом словно вымер, большинство окон темные, только кое-где можно было углядеть дрожащее пламя свечи. Вот тебе и ирония судьбы — купить современную квартиру с электрическим освещением, а теперь вернуться к образу жизни прошлого века. Три года шла война, и все сменившиеся за это время правительства, даже такое скверное, как Штюрмера, сумели обеспечить более-менее сносный быт, голода не было, театры давали спектакли, поэты кутили, устраивали оргии, а его семья каждое военное лето загорала в Крыму и купалась в теплом море, словом, где-то стреляли, газеты публиковали бравурные и наверняка фальшивые фронтовые сводки, София и Герман водили пальцами по карте, ища, где именно брусиловская армия пошла в контрнаступление, пламя патриотизма загорелось даже в них, однако это было почти единственное, чем бои себя проявляли в тылу, разве только количество инвалидов на улицах резко возросло, да и то в последний год, — но вот когда Ники отрекся от трона… Алекс хмуро подумал, что даже он, отнюдь не малоопытный человек, дал себя на денек-другой вовлечь во всеобщее в