— Они хотят, чтобы солдаты обеих армий прекратили войну и побратались, — добавила София.
Очередной большевистский бред, подумал Алекс, примерно в том роде, в каком наболтал ему знакомый извозчик Федя. Федя часто стоял у их дома и даже сделал Алексу предложение стать его «постоянным кучером», но Алекс посчитал названную им цену слишком высокой, к тому же он любил при возможности ходить в контору пешком. Тем не менее нередко он услугами Феди все-таки пользовался, и тогда тот знакомил Алекса со своими идеями, одну из которых Алекс хорошо запомнил. «У нас не было бы с немцами никаких недоразумений, — объяснял Федя, — ежели б между нами не было поляков. Царю следовало бы переселить поляков к китайской границе, и все было бы тихо-спокойно». Потом Федя исчез, кто знает, может, добрался до Кремля и определял теперь внешнюю политику большевиков.
— А Хуго объяснил, как он это братание себе представляет?
— Он сказал, что это очень просто, немцы всего лишь должны сделать то же самое, что русские уже сделали — прекратить стрельбу и обратить оружие против своих настоящих врагов, помещиков и капиталистов, — продолжила София.
— Тогда наступит мировая революция, — резюмировал Герман.
— То есть если до сих пор не было угля и хлеба только у нас, то тогда их не будет ни у кого?
Дети умолкли, их лица выражали смущение. Еще не научились спорить с отцом, обрадовался было Алекс, но был быстро разочарован.
— А ты, папа, не веришь, что правилен такой порядок, при котором все равны и никто никого не эксплуатирует? — спросила София.
Надо же, как товарищ социалист умудрился за один визит добиться революционной ситуации, подумал Алекс с ужасом. Даже только ради детей было совершенно необходимо, чтобы эта власть как можно быстрее сгинула.
— Люди никогда не будут совсем равными, всегда кто-то умнее и кто-то глупее, кто-то трудолюбивей и кто-то ленивее.
— Но ведь трудолюбивые отнюдь не всегда богаче ленивых, часто все совсем наоборот. Разве это справедливо?
— Вы и меня причисляете к тем, кто несправедливо разбогател?
София покраснела.
— Нет, папа, но не все же такие, как ты.
— Но они могут быть детьми трудолюбивых родителей. Когда я однажды завещаю вам нашу квартиру, по-вашему, будет справедливо, если ее у вас отберут?
— Если у какого-то бедняка семья еще больше и ей негде жить, то мы, конечно, могли бы немного потесниться, — провозгласила София храбро.
Алекс чуть было не икнул.
— А книги? Их вы тоже готовы раздать? И фортепиано? Вам понравится, если у нас конфискуют рояль?
Этот аргумент заставил детей задуматься. Что значит сосуществовать с другой семьей под одной крышей, они себе просто не представляли, но жизнь без чтения и музыки им, кажется, была не совсем по нраву.
— На рояле все равно уже играть нельзя, так что пусть конфискуют.
Марта стояла, опираясь на косяк двери, она вошла тихо и, наверное, уже некоторое время слушала разговор. Опять накручивает себя, подумал Алекс.
— Дети, не пора ли вам спать? — сказал он.
Дети послушно встали и разошлись по комнатам, Алекс же пересел на диван и жестом предложил жене присоединиться. Марта вздохнула, но подчинилась.
— Нам надо быть спокойнее, — сказал Алекс. — Время тяжелое, надо друг друга поддерживать.
Он обнял Марту за плечи и привлек ее к себе.
— Прости, — ответила жена, — нервы совсем расшатались…
Некоторое время они молча сидели в той же позе, дыша в унисон, затем Марта задвигалась, освободила одну руку, сунула ее в карман домашнего платья и вынула листок бумаги.
— Что это?
— Хуго оставил на всякий случай, хотя я и сказала, что вряд ли это тебя заинтересует.
На бумажке был написан какой-то адрес и фамилия — Эглитис.
— В Наркомземе ищут человека, который разбирался бы в семеноводстве. Хуго полагает, что тебе можно доверять, несмотря на подозрительный предыдущий этап жизни, — все-таки по происхождению крестьянин.
Первым импульсом Алекса было порвать бумажку, но, немного подумав, он изменил мнение.
— Да, возможно, это шанс…
Марта удивленно посмотрела на него.
— Неужели ты готов идти на службу к тем, кто превратил тебя в нищего?
Алекс пожал плечами.
— А что мне остается? Тогда мы хотя бы получим нормальные продовольственные карточки. Нынешние, сама знаешь, что они есть, что их нет.
Продовольственных карточек выпускали четыре вида, Алекс, как «бывший», вынужден был довольствоваться самой последней, четвертой, категорией, по которой обычно ничего, кроме спичек, не выдавали. До сих пор благодаря его запасам дела обстояли еще не так плохо — ну а когда они будут исчерпаны? Или если какой-то патруль найдет его тайник и конфискует еду? С адвокатом Коломенским именно так и случилось, он еще легко отделался, его не расстреляли, а лишь послали на «общественно-полезную работу», убирать снег — но разве работать в Наркомземе хуже, чем махать лопатой?
Так он Марте и сказал — жена выслушала его и положила голову на плечо Алекса.
— Если ты в состоянии это сделать, иди. До бесконечности так все равно продолжаться не может.
Он приходит каждую ночь, когда я, наворочавшись, наконец засыпаю, придет, встанет в изножье и ждет, когда я проснусь. На нем длинное черное пальто, на глаза надвинут капюшон, так что лица его я не вижу, а лишь слышу дыхание. Я протягиваю руку, ища Алекса, но в постели рядом никого. Тут он начинает тихо смеяться и вытаскивает булатный нож. «Кто ты?» — спрашиваю я сиплым голосом. «Свобода», — отвечает он, и поднимает нож. Я жду его удара, но вместо того он отворачивается и выходит из комнаты, держа нож наготове. Я вскакиваю, бегу в комнату ребят — он там, стоит у кровати Германа с занесенным над мальчиком ножом, я кидаюсь на него, хватаю за запястье, но он отталкивает меня, и в следующий миг я вижу его уже в изголовье Эрвина. «Чего ты от нас хочешь? — хриплю я. — Что мы тебе сделали?» — «Мне от вас ничего не надо. Просто вы позвали меня, я и пришел, — отвечает он. — Сбросил оковы, разнес стены тюрьмы, сорвал решетки с окон, и вот он я». И опять смеется.
Потом я просыпаюсь, в комнате холодно, а я в поту. В квартире тихо, все спят. Я прислушиваюсь к тому, как бьется сердце, как пульсируют сосуды в висках, как тяжело дышит Алекс. Мне страшно, хочется прижаться к нему, но нельзя, Алексу нужен отдых, завтра все начнется сначала — пешком на работу, весь день в Наркомземе, поздно вечером пешком же обратно. Он настаивает, чтобы мы перебрались в другую квартиру, но я не хочу, у меня дурное предчувствие, мне кажется, что, если мы однажды предадим свой дом, мы уже никогда сюда не вернемся. Скоро весна, тогда будет легче, возможно, Алекс вывезет нас на лето из города, хирург Костомаров недавно уехал, сказал, что попытается добраться до Киева, и попросил Алекса, чтобы он присматривал, насколько это возможно, за его квартирой и дачей. Дача — это не предательство. Костомаров звал с собой и нас — чтобы потом из Киева вместе бежать в Берлин, но мы не осмелились — у него двое детей, у нас пятеро. И вообще, для того чтобы появиться перед родственниками в качестве бездомных бродяг, просить милостыню — для этого ситуация должна быть совсем безнадежной. Сейчас это все же не так, на юге, говорят, создали армию из добровольцев, я думаю, так это и должно было случиться, иначе просто нельзя. Если все нормальные люди объединятся против большевиков, то, возможно, их уже к осени прогонят.
Но почему все так пошло? Мне часто вспоминается один эпизод, которому мы были свидетелями, когда Алекс как-то после театра повел меня для разнообразия ужинать к Тестову. Обычно мы ходили в «Альпийскую розу» или в «Билло», иногда и в «Савой», но на этот раз ему захотелось попробовать русскую кухню. У Тестова было много народу, почти все пьяны, столы тесно заставлены блюдами, когда Алекс заказал всего лишь одно холодное мясное ассорти на двоих и бутылку шампанского, на нас посмотрели как на ненормальных — как на ненормальных или как на нищих. Мне показалось, что один официант шепнул другому: «Не обращай внимания, это немцы». Просидели мы там недолго, и именно в тот момент, когда собирались уходить, из фойе послышался жуткий грохот. Мы были уже на ногах, я вздрогнула, но Алекс сказал, чтобы я не боялась, мы пошли в гардероб и в дверях чуть не столкнулись с посетителем, направлявшимся из фойе в зал. Вдребезги пьяный, с красными и словно бешеными глазами, он шатался, размахивал бумажником и как будто хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Выйдя в фойе, мы увидели, что большое зеркало разбито, а на ковре среди осколков лежит бутылка шампанского — она осталась целой. Официанты уже убирали, мы прошли в гардероб, Алекс спросил у швейцара, что случилось, и тот сказал: «Да ничего особенного, господа немного развлеклись». Рядом стоял один знакомый Алекса, пока я надевала шляпу, они поговорили немного, и, когда мы уже были на улице, Алекс пересказал мне услышанное от него — оказывается, это вовсе не было случайностью, посетитель, некий купец, именно так все и запланировал, он заявился в фойе с бутылкой шампанского, огляделся, швырнул бутылку с размаху прямо в зеркало и пробормотал: «Офц-нт…счт». И вернулся в зал.
Я думаю, из той дыры, которая образовалась, когда разбилось зеркало, и вошел человек в черном — и не только оттуда. Таких дыр, наверное, было неисчислимое множество. И в наш дом путь ему был открыт, через дверь, которую оставил неплотно притворенной Вертц. Это случилось еще летом, он приехал неожиданно, когда Алекса не было в Москве, принес гостинцев, сидел смущенно в гостиной, слушал, как София играет на рояле, выпил одну чашку кофе, другую, третью, и ушел. Создалось впечатление, что у него тяжело на сердце, что он хочет что-то сказать, извиниться за то, что случилось в марте, либо, наоборот, повторить признание, но не осмеливается, он же такой стеснительный. Только, уходя, он оставил дверь в квартиру слегка приоткрытой, словно для того, чтобы я позвала его обратно или чтобы юркнула за ним в подъезд, чего я, конечно, не сделала, — и вот через эту щель и вошел человек с булатным ножом.