Арутюнов оживленно закивал.
— Истинная правда, товарищ комиссар, нам, бедным армянам, тоже осточертели турецкие беи, которые вот уже пятьсот лет пьют нашу кровь, ах, если бы удалось освободить Анатолию от их ига, мы были бы вам благодарны до конца своих дней.
— Вот так, Буридан. Слушай и учись…
Теперь надо было быстро удрать.
— Ну что ж, товарищ Манучарянц, пойдем на склад.
Они вышли в приемную, оттуда в коридор. Дойдя до «будуара», Алекс остановился и сказал невыразительным тоном:
— Подождите меня в конце коридора.
Август не должен был видеть Арутюнова — доносчиком он не был, но болтуном — да. Когда Арутюнов пропал из виду, Алекс приоткрыл дверь.
— Если кто-то меня спросит, буду после обеда.
Во взгляде Августа, кажется, мелькнуло любопытство, но достаточно ли этого, чтобы встать, подойти к окну и посмотреть, куда это хозяин пошел и с кем? И вообще, если повернуть в другую сторону и сделать небольшой круг, он ничего не увидит.
Арутюнов терпеливо ждал его там, где велено. Как два чужих человека, они спустились по лестнице и вышли на улицу. Там Алекс снова остановился и сказал тихо, не глядя на друга:
— Пойдем сначала ко мне, я живу тут близко.
— Понял. Секундочку, я отпущу шофера.
С деланным безразличием Алекс следил, как Арутюнов подходит к пыльной машине, говорит что-то человеку за рулем, берет портфель и возвращается. Хорошо устроился, подумал он с удивлением, близким к восхищению, — машин едва хватало даже на кремлевских господ, Хуго вечно объяснял, почему так редко приходит, тем, что «машины не было». Он уже хотел подшутить над ловкостью Арутюнова, но подавил импульс — даже наружные стены комиссариата могли иметь уши.
Они шли молча. Один переулок, второй.
— Ну и жарища.
Это все, что Алекс осмелился произнести даже здесь, на безлюдной улице.
— Континентальный климат, безветрие.
Наконец знакомый двухэтажный дом, карикатура на тот, в котором он раньше жил, но пригодный для зимовки. Подъезд, воняющий подсолнечным маслом, — бывшие соседки, проститутки, были отправлены на фронт в качестве санитарок, и вместо них сюда вселился коммунист из Тульской губернии с семьей. А вот и дверь в квартиру, с облупившейся краской.
Первым не выдержал Арутюнов, как только они вошли, он положил портфель на пол и раскинул руки.
— Буридан, старый друг!
— Арутюнов, дорогой!
Они долго обнимались, хлопали друг друга по плечу и даже поцеловались, как русские.
— Какая у тебя гладкая кожа! — удивился Алекс. — Я тут бреюсь уже три месяца одним лезвием. Это предпоследнее, одно еще в запасе, а потом отращу длинную бороду и подамся в староверы.
— Я спасу тебя от этой страшной судьбы. Когда французы сбежали из Одессы, после них осталось немало парижских изысков. Я с их помощью сбриваю скупость красных начальников, но хватит и на тебя. А то, знаешь, деградация, она вещь скоротечная — сегодня старовер, завтра — скопец…
Арутюнов так и вытащил из портфеля первым делом пачку лезвий и только потом буханку белого хлеба, большой кусок сала и бутылку.
— Дрянной русский коньяк белого цвета, — прокомментировал он. — Закуска — любимое блюдо хохлов. Вот и все, что осталось от нашего давнего блеска, Буридан. А как мы с тобой жили — пили массандровское вино и шустовский коньяк, ели икру и венские шницели.
— Икрой я и сейчас не полностью обделен. Мой шурин ведь нынче важная персона, правая рука Троцкого. Или левая, точно не знаю. В любом случае как-то он явился к нам с двумя банками икры. Я удивился было, с чего такая щедрость? Оказывается, прекратился экспорт икры, и весь Кремль питался ее запасами, чтобы не испортилась. Больше им жрать было нечего, только икра. Шурин сказал, что Троцкий ее уже видеть не может, говорит, убери к черту, а то меня стошнит!
Они печально посмеялись, потом Алекс стал накрывать на стол. В чулане он, кроме пачки чая, ничего не нашел.
— А вот мне тебя нечем угостить. Обедаю на работе, а вечером дома, если очень проголодаюсь, грызу ногти.
— А где твоя семья?
— В деревне, в нескольких десятках километров от Москвы. Там проще, у крестьян можно выменять на одежду молоко и даже картошку.
Арутюнов оценивающе прошелся взглядом по комнате.
— Свой шикарный буфет ты все-таки сохранил. И кресла. Молодец, а то знакомый, у которого я ночую, зимой сжег в печке всю мебель, а потом и паркет.
— Ленив твой знакомый. Москва не Петербург, тут немало деревянных домов, время от времени тот или другой выдают на дрова, только тогда надо действовать быстро.
Они уселись, и Арутюнов предложил выпить за встречу. Алекс не осмелился допить до дна, даже небольшого глотка было достаточно, чтобы сердце забилось быстрее, настолько изнурен был организм.
— Рассказывай, — сказал он, осторожно, чтобы не повредить пищеварению, откусывая от бутерброда с салом.
Судьба Арутюнова мало чем отличалась от судьбы сотен тысяч других россиян, которых революция и Гражданская война выбили из привычного ритма жизни, разлучили мужей с женами и родителей с детьми, посеяли даже не панику, а смерть, разрушили дома и разбросали семьи по всему миру. Его старший сын вступил в Добровольческую армию и погиб во время Ледяного похода, жену с младшим сыном и дочерью Арутюнов отвез подальше от войны, в район Сочи, где жили его дальние родственники, а сам поехал искать старшую дочь, которая была замужем и жила в Каховке, в опасном месте, где власть постоянно менялась, большевиков сменял Деникин, Деникина Петлюра, Петлюру Махно, Махно большевики. Какой-то знакомый «спец» смастерил Арутюнову фальшивые документы на имя сапожника Манучарянца, но ошибся с годом рождения, сделав его моложе, чем он был, и из-за этого Арутюнов попал под большевистскую мобилизацию.
— К счастью, они быстро поняли, что в качестве снабженца от меня больше пользы, чем от пулеметчика.
Так началась «карьера» Арутюнова у красных, он кормил Тухачевского и Жлобу, Вацетиса и Сталина, все время боясь, что какой-то ростовчанин его узнает и выдаст, но пока опасность его миновала, начальники были им довольны, и только сам он страдал, что должен работать на тех, кого в душе презирал.
— Красные глупы, они знают только один язык — язык угроз. Дай поесть, а то поставлю к стенке! Разве хитрый крестьянин в такое время может не прятать продукты? Я с ними всегда спокойно договоривался, объяснял, что идет война и во время любой войны армия отбирает у гражданского населения сколько может, потому отдай лучше мне половину добровольно, другую тогда я оставлю тебе.
Дочь Арутюнов так и не нашел, из Каховки она эвакуировалась в Харьков, из Харькова в Белгород, из Белгорода в Тулу, а там ее следы пропали. От остальных членов семьи его отделила линия фронта, Сочи одно время и вовсе был у грузинов, пока Деникин их оттуда при помощи дашнаков не выбил.
— А почему ты сразу, как эта кутерьма началась, за границу не уехал? — поинтересовался Алекс. — С юга это ведь было не так сложно, как отсюда. Даже из нашего дома — не из этого, а из того, где я раньше жил, — несколько семей сбежало в Ростов, чтобы потом оттуда эмигрировать.
— Ну да, одно время Большой бульвар, где когда-то находилась твоя квартира, Буридан, весьма напоминал Невский проспект, графы и графини прогуливались в ожидании парохода, который отвезет их в Константинополь. Ох, сколько тогда в Ростове было доступных женщин! Не каких-то там казачек,
а настоящих дам, которые уже понимали, что их песенка спета, и брали от жизни, что еще возможно. Ел и пил там и я, но все, как говорится, по усам стекло, и в рот ничего не попало. Но скажи мне, Буридан, как ты себе представляешь, чтобы я вместе со своей женой и детьми высадился с парохода в Константинополе? Какие мне для этого понадобились бы фальшивые документы? Да даже если бы это были прекрасные документы, на фамилию, скажем, графа Фредерикса, куда мы дели бы свои карие глаза и кривые носы? Ты что, не слышал, что турки проделали с армянами в пятнадцатом году?
Кое-что про эту резню Алекс читал, он поинтересовался подробностями, но Арутюнов вдруг ушел от вопроса.
— Буридан, дорогой друг, это не застольный разговор! Чтобы говорить о таком, надо быть очень-очень пьяным, настолько пьяным, что уже не помнишь, что ты мелешь, а до такой степени мне напиваться нельзя, иначе забуду свою новую фамилию. Лучше рассказывай ты, как ты все эти годы жил? Почему ты не сбежал в Берлин или хотя бы в свою Остзейскую губернию?
Алекс рассказал, как сначала ему было жаль бросать свою большую и красивую квартиру, как потом он надеялся, что власть большевиков продержится недолго, и как, наконец, обнаружил, что, в общем-то, бежать уже и некуда — всюду фронт.
— Конечно, твои дела не так уж и печальны, — сказал Арутюнов, когда Алекс умолк. — Ты все-таки старший инспектор по семеноводству, нужная государству профессия. Когда война закончится, можешь и повышение получить.
— Арутюнов, мы же с тобой свободные люди, самостоятельные предприниматели! Как ты представляешь меня, до конца жизни выполняющего чьи-то приказы? В глубине души я все же надеюсь, что белые победят…
Арутюнов стал вдруг смертельно серьезным и понурил голову. Небольшого роста, он почти утонул в «троне», его плечи опустились. С испугом Алекс увидел, что это уже совсем не тот Арутюнов, который когда-то на его свадьбе держал вдохновенные, остроумные речи. Конечно, годы есть годы, но случилось еще что-то, и это относилось к душе друга — он словно поставил крест на своей жизни. Интересно, подумал Алекс, как я выгляжу в его глазах, произошли ли со мной такие же бесповоротные изменения?
— Не надейся! — прохрипел Арутюнов наконец с горечью. — Белые не победят. Я был на фронте, я видел. Красные разобьют их в пух и прах.
— Почему ты так в этом уверен?
— Они более голодные.
Алекс задумался — тут было что-то, близкое к правильной оценке ситуации. Действительно, ведь и он перевидал немало сторонников новой власти, их отличала от людей царского времени большая жизненная сила.