— Знаешь, как белые идут в бой? — продолжил Арутюнов. — С папироской в зубах. Они полагают, что это большой шик, но по-моему — глупость. Так они показывают, что хотят не победы, а смерти. — Он еще немного помолчал и завершил: — Так что, Буридан, я скажу тебе — не надейся ни на кого, кроме как на самого себя. Теперь новый порядок, надо к нему приспособиться. Мы, армяне, к этому привыкли, я имею в виду к приспособлению, мы это вынуждены делать веками, то мы приспосабливались к древним римлянам, то к персам, то к византийцам, то к туркам — приспособимся и к большевикам. Учись этому. Наша с тобой песенка, как у этих петербургских дам, спета, мы больше хозяевами не станем. Теперь очередь за нашими детьми. Сделай все, чтобы у них что-то получилось, — я только ради этого еще и живу. Ах, найти бы старшую!
Алекс вдруг вспомнил что-то.
— А ты не знаешь, что стало с моими тестем и тещей? Марта волнуется, уже два года от них никаких вестей.
Но тут Арутюнов помочь ему не мог.
— Я думаю, они давно в Германии, — сказал он. — Когда прусские войска эвакуировались из Ростова, все местные немцы, которые еще хоть как-то держались на ногах, удрали с ними. В порту был жуткий кавардак, каждый старался влезть на пароход. Фон Пиллау хотел увезти с собой купленные у тебя сельскохозяйственные машины, так народ рассвирепел и скинул их прямо в Дон.
Они еще немного посидели и повспоминали общих знакомых, о Менге и Вертце оба ничего не знали, то ли они остались в Киеве, то ли сбежали на родину. Прямо перед революцией Арутюнов встретил алексовского приказчика Цицина, тот успел закончить сельскохозяйственную школу и собирался ехать
в Персию, в экспедицию, раскрывать тайну происхождения пшеницы.
— Если успел, то повезло парню, — заметил он. — Спасся из этого ада.
Потом Арутюнов заторопился, они встали, обнялись на прощание, вышли на улицу и отправились молча, как два незнакомца, на склад менять мандат на семена.
Глава пятая. Командтровка
Мать взяла Алекса за руку, и они вышли во двор. Лошадь была уже запряжена, отец помог Алексу забраться на телегу, натянул вожжи, и они двинулись в путь. Собаки некоторое время бежали за ними и лаяли, но незадолго до леса отстали. Скоро выехали на проселочную дорогу, и телегу затрясло сильнее. Солнце светило, сначала было тепло, а потом стало невыносимо жарко.
— Папа, поедем через лес! — попросил Алекс.
Отец не ответил, Алекс повернулся к нему и увидел, что в телеге, кроме него, никого нет, а вожжи валяются на соломе. Лошадь начала брыкаться, он потянулся за вожжами, но те выскользнули у него из рук. Тогда он полез за ними, перевалился через край телеги, перевернулся и остался лежать на траве. Купальницы, ромашки и васильки колыхались над его головой, а над ними серело небо. Вдруг Алекс почувствовал, что спине становится горячо, сел и увидел, что мох горит. Он вскочил, стряхнул с коротких, до колен, штанов сенную труху и побежал. Трава была высокая, он все время застревал в репейнике и наконец угодил в куст крапивы. Это была не молочная крапива, а высокая, железная, она кусала, как огонь. Вырваться оказалось невозможно, Алекс заплакал и стал звать маму, и она пришла, взяла его на руки и высвободила из крапивы. Тут же рядом был лес, где расположился цыганский табор. Уже стемнело, горел костер, цыгане пели и плясали. Девушка с длинными черными волосами играла на тамбурине, она отошла от других, пританцовывая, подошла к Алексу и наклонилась над ним.
— Мальчик, хочешь поиграть на тамбурине?
Алекс протянул руку, но цыганочка со смехом отвела тамбурин в сторону. Вдруг Алекс почувствовал, как кто-то хватает его сзади и поднимает в воздух. Он хотел закричать, но не успел, его сунули в большой мешок и затянули горловину. В мешке было темно и душно, Алекс колотил руками и ногами по грубой ткани, но все его удары тонули в пустоте. Скоро ему стало нечем дышать, он начал задыхаться и снова звать маму, но на сей раз мама не пришла, и он услышал, как кто-то шепчет ему в ухо:
— Мальчик, сиди тихо, а то мы тебя утопим!
Это был мужской голос, и Алекс подчинился. Мешок снова подняли, кто-то взвалил его на спину, теперь Алекс мог бы наносить этому человеку удары через мешковину, но боялся. Глаза постепенно привыкли к темноте, и Алекс увидел, что он в мешке не один, ему составляли компанию поросенок и двое цыплят. Поросенок хрюкал, цыплята пищали. Алекс взял одного птенчика и прижал к щеке. Цыпленок был мягкий и теплый, и он заснул.
Когда он проснулся, то обнаружил, что находится на ялтинской набережной. Солнце клонилось к закату, набережная, как всегда в такой час, была полна отдыхающих. Мужчины в белых костюмах гуляли под руку с дамами в длинных белых платьях, постукивая тросточками по мостовой, женщины время от времени поднимали руки к шляпам, чтобы их не унес ветер. Кто-то взял и Алекса под руку, он посмотрел — это была сожительница Богданова, худая еврейка.
— Александр Мартынович, будьте осторожны! — сказала она шаловливо.
Алекс не понимал, почему он должен быть осторожным, но спросить не осмеливался. Они свернули с набережной и оказались в каких-то зарослях. Здесь пахло сладко, было тепло и влажно. На небольшой поляне еврейка остановилась, ее черные глаза смотрели призывно. Алекс снял пиджак и постелил на траву рядом с упавшим с дерева цветком магнолии. Потом он обнял еврейку и стал ее целовать в шею и ухо. Еврейка, озорно смеясь, выгнулась назад, чтобы Алекс до нее не дотянулся, но теперь Алекс смог поднять ее на руки и положить на землю, на пиджак. Еврейка вытянулась и закрыла глаза, ее нос дергался. Алекс лег на нее, стал опять целовать в ухо, но сразу же отстранился, ибо его словно обожгло. Он взглянул и увидел, что волосы еврейки горят. Она извивалась и смеялась, как будто не замечая, что с ней происходит, Алекс схватил валявшуюся на земле ветку какого-то хвойного дерева и хотел сбить ею огонь, но еврейка злобно толкнула его ногой в грудь, так что он покачнулся, упал, ударился головой о ствол дерева и потерял сознание.
Когда он очнулся, богдановской сожительницы уже не было. Алекс поднял пиджак, стряхнул с него пыль, надел и стал искать выход из зарослей. Много времени на это не понадобилось, он почти сразу увидел зарево заката и зашагал к нему, но, когда вышел на открытое пространство, обнаружил, что стоит на холме, а кругом раскинулась степь. Пахло ковылем и еще чем-то, принюхавшись, Алекс распознал запах горелого. Закатывавшееся солнце осталось за спиной, Алекс обернулся и увидел, что оно начало двигаться. Словно огромный огненный шар, оно катилось по степи прямо к нему, и было понятно, что убежать от него не удастся. Зачарованный, Алекс стоял и смотрел, как солнце приближается и приближается, уже стал чувствоваться его жар, сперва слабо, потом все сильнее, еще немного, и пламя добралось до Алекса. Он попытался отбежать в сторону, но ноги не слушались. Тогда он упал и стал кричать:
— На помощь! Жжет! Отгоните солнце!
Но никто на помощь ему не пришел, только чей-то незнакомый голос сказал сверху, словно с неба:
— Бредит. Это тиф.
Ночь, но никак не уснуть. Дети давно спят, они не понимают, что случилось, или, если даже понимают, это не мешает им погружаться в забытье. Для них в неизвестности еще не кроется ничего страшного, для этого нужно, чтобы человек имел прошлое — у детей же пока есть только настоящее и будущее. Вот почему нынешняя неизвестность порождает в них только надежду, но не отчаяние. Отчаяние возникает тогда, когда у тебя отнимают нечто, к чему ты привыкла, и отнимают безвозвратно. Раньше у тебя был муж, а теперь его нет, и ты понятия не имеешь, увидишь ли его еще когда-нибудь.
Два с лишним месяца прошло с тех пор, как Алекса отправили в Киев в командировку. Не позднее чем через десять дней я вернусь, сказал он. Когда прошло десять дней, а его не было, ты подумала, что, наверное, он был чересчур оптимистичен, Киев далеко, поезда ходят абы как. Надо получить семена свеклы, задокументировать это, найти вагоны, прицепить их к поезду. Две недели на это уйдет точно. Когда две недели прошли, ты подумала — и три немного, время сложное, кто знает, куда делись семена или насколько перегружена железная дорога. А вот когда минуло три недели, ты заволновалась всерьез. Теперь прошло уже трижды три недели, все поезда, которые уехали за это время в Киев, вернулись обратно, но Алекса нет. Мало ли что могло случиться. Он мог попасть в лапы разбойников или ЧК — собственно, какая разница? В комиссариате о нем ничего не знают, Эглитис посмотрел на тебя, когда ты пришла к нему за сведениями, с подозрением, обронил: «Наверное, сбежал к Врангелю»… Как он может такое подумать, разве он не знает, что у Алекса семья, пятеро детей? Все-таки, не такой уж он плохой человек, продлил срок действия продовольственных карточек Алекса, иначе тебе вообще нечем было бы кормить детей. Конечно, и этого недостаточно, раньше Алекс приносил что-то еще, теперь ты должна управляться сама. Дети — молодцы, Герман и София каждое утро ходят на рынок продавать семена, Эрвин и Виктория собирают ветки, чтобы было чем топить. Лидия опять болеет, слабенькая, а как поправить ее здоровье, надо, чтобы комната была потеплее и еда получше, но где ее взять? Приходил Август Септембер, предложил продать наш буфет, тот, из «мызы», и купить взамен дрова и еду. Интересно, кому сейчас нужна мебель? Август не хотел ответить на этот вопрос, но ничего, однажды ты это у него выпытаешь. Искушение было немалое, но все-таки ты ответила: «Нет!» Марта скорее умрет вместе с детьми, но свой талисман она не отдаст. Пока буфет стоит у стены, можно еще надеяться — однажды мы увидим небо в алмазах!
Светлеет. Заснуть бы, хоть на пару часов, и увидеть сон — о другом мире, о другом человечестве. Чем яснее для тебя становится внутренняя картина идеальной жизни, тем страшнее кажется реальность. История не имеет закономерностей, тут все зависит от отдельных личностей. Придет некий монстр, вроде этого Ленина, и уничтожит все, что до него создали трудом и талантом. Может, поступить, как Шарлотта Корде? Если я не могу чувствовать себя женщиной, как Аньес Сорель, нежиться в ванне и душиться благовониями, если не в моих силах и, как Жанне д’Арк, стать во главе войска, чтобы разогнать банду разбойников, захвативших власть, то прикончить этого симбирского Марата я, может, все же смогла бы. Кинжала у меня, правда, нет, но есть небольшой браунинг, который Алекс мне купил, когда пропала связь времен, и положил в ящик буфета, а глаз у меня лучше, чем у Каплан. Пойду в Кремль как бы искать Хуго, а сама сверну туда, где сидит это чудовище в бухарском халате, подаренном туркестанскими рабочими. «Владимир Ильич, у меня к вам вопрос». — «Пожалуйста». — «Вы в Бога верите?» — «Бога, дорогая моя женщина, не существует». — «Это хорошо, что вы так считаете, значит, мне не надо давать вам времени на то, чтобы помолиться».