— Может, тогда поселимся для начала в Дерпте?
— Я и сам об этом подумал, оттуда и к хутору ближе. А когда дети закончат школу, не придется отправлять их в другой город, ведь университет как раз в Дерпте. Меня беспокоит, и весьма, только одно…
Он остановился, вынул из кармана бланк заявления и протянул Марте.
— Попробуй прочесть.
Марта взяла бумагу, посмотрела…
— Это на каком языке? На эстонском?
— Именно, — сказал Алекс. — Там теперь все делопроизводство переведено на эстонский язык. Государственный. Ты его не знаешь, и дети тоже.
Это было действительно так, все эти годы Алекс жалел, что его потомство не знает отцовского родного языка, но делать было нечего, так получилось, они с Мартой между собой говорили по-русски, он с детьми тоже по-русски, а Марта по-немецки, в школу до войны Герман с Софией ходили немецкую, там они учили также французский и латынь — где им было взять время еще и на эстонский? Несколько слов они, конечно, знали, поздороваться с бабушкой смогут, но не более того.
— А на каком языке идет обучение? — спросила Марта.
— Школы, в основном, тоже эстонские, но сохранилось несколько немецких и русских, там же много и русских, и немцев, особенно немцев.
— Тогда все в порядке, — сказала Марта, возвращая ему бланк, — дети у нас неглупые, со временем выучат и эстонский.
— А ты?
— Обо мне не думай. Надеюсь, ты-то будешь и дальше говорить со мной по-русски?
Алекс стоял, колеблясь. Как Буриданов осел, подумал он со злостью, но что поделаешь, это было самое трудное решение в его жизни, и его нельзя было принимать, не взвесив десяток-другой раз все аргументы за и против.
— Может, не стоит так торопиться? — сказал он. — Кто знает, возможно, и тут жизнь наладится? Войну белые, конечно, проиграли, но теперь-то большевикам придется поразмыслить над тем, как жить дальше. В комиссариате уже говорят, что продотряды себя не оправдали, и надо делать что-то другое, может, раздадут крестьянам землю и даже позволят мелкое предпринимательство…
Марта не отвечала, и в ее молчании было нечто, беспокоившее Алекса, в подобных случаях у него всякий раз возникало ощущение, что жена скрывает от него какую-то важную мысль.
— И, знаешь, честно говоря, мне будет очень неприятно вернуться на родину нищим, — признался он наконец. — Ты не знаешь эстонцев — они ужасно злорадные, наверняка будут насмехаться — вот-вот, поехал в Россию за длинным рублем, и чем все кончилось? В представительстве я уже почувствовал на себе такие взгляды…
Что-то как будто изменилось в Марте, ее глаза увлажнились, и в них проглянула такая же безмерная тоска, как тогда, давным-давно, когда она слезла с «трона» и вернулась под свой карагач. То была первая их встреча, и теперь они словно оказались в той же точке.
— Но мы ведь не обязаны оставаться в Дерпте, — сказала она, слегка опершись на руку Алекса.
— И куда же нам ехать, не к маме же на хутор?
— В Берлин.
Только теперь Алекс понял, о чем втайне все это время помышляла жена. Берлин, столица могучей Германии. Кипучая деловая жизнь, родственники, которые, возможно, немного помогут… Жив ли еще старый грюндер, непонятно, но его сыновья, внуки…
— Да, это шанс, — согласился он, — но, боюсь, я там ничего не добьюсь. Германия для меня все-таки совсем чужая страна, и языком я владею плохо…
— Я тебе помогу, — сказала Марта. — Если дяди нас хоть немного поддержат…
Алекс вспомнил Эберхарда и Теодора — у депутата знакомств должно быть много, да и гинеколог вхож в самые разные семьи. Будет ли какая-то польза от племянников, Фердинанда и Константина, неизвестно, вряд ли, но черт с ними, есть же еще Сильвия с Конрадом… Если кто-то из Беккеров замолвит за него словечко, наверняка какая-нибудь большая немецкая фирма возьмет его на работу. А потом, когда станут очевидны его знания и умения, можно будет подумать и о том, чтобы снова основать собственное дело… Действительно, он же был не последним человеком в семеноводстве…
— Ладно, решено, — сказал он и сразу почувствовал, как возвращаются силы.
Марта не ответила, только прижалась к нему. Солнце грело, вдали загремел духовой оркестр. Они обернулись — по улице маршировала колонна красноармейцев под красными флагами, за ними полз грузовик, обтянутый транспарантами с намалеванными на них лозунгами, в кузове — солдаты с винтовками, штыки кверху. Один из лозунгов гласил: «Крестьянин, если ждешь Врангеля, как с неба ангела, вспомни сказку про барскую ласку…» Интересно, это что еще за сказка, подумал Алекс. Он спросил у Марты, но и жена не знала.
— Наверное, что-то вроде того, как барин мучает крепостных, — предположила она и добавила одобрительно: — Рифмы неплохие.
Вот-вот, подумал Алекс, живут люди десятилетиями, любят, воюют, страдают — и что в итоге от них остается?
Глава третья. Приготовления
Эглитис читал одно-единственное предложение целую минуту, что было рекордом даже для него, и становился все мрачнее. Как всегда, когда он старался скрыть раздражение, его монолитный подбородок задергался и во взгляде появилась такая алмазная острота, что Алекс невольно сжался — еще разрежет тебя пополам.
— Этого я от тебя не ожидал, Буридан! — процедил наконец начальник сквозь зубы.
— Тоска по дому, — попытался Алекс смягчить его гнев.
— Двадцать лет твоя тоска по дому спала, а проснулась именно теперь, когда последние белогвардейцы скоро будут сметены в Черное море и мы наконец начнем строить коммунизм? Странная у тебя тоска по дому, Буридан, я бы сказал, вражеская тоска…
— Ничего вражеского в ней нет. Если бы наша героическая Красная армия не добилась мира на Западном фронте, никуда бы я тогда не поехал. Просто теперь вышло так, что я оказался по одну сторону границы, а мать, братья, сестра и прочие родственники — по другую. У нас, у Буриданов, сильное семейное чувство.
— Смотри-ка, на все у тебя находится объяснение. А ты думаешь, между мной и моими родными не возникла граница? Черт побери, я три года о родителях ничего не слышал, не знаю, живы ли они вообще, однако я государство рабочего класса предавать не собираюсь! В тебе же, я вижу, буржуйская кровь заговорила…
Алекс молчал, давая Эглитису отбушевать — за эти два с половиной года он хорошо узнал начальника, тот был злой только на словах, в душе же весьма мягок.
— И чего еще от вас, эстонцев, ожидать, — продолжил Эглитис в том же духе, — твой протеже Октобер Новембер, или как его там, говорят, был и вовсе первым, кто оказался в очереди, когда эта ваша комиссия начала прием.
Он горько усмехнулся, довольный, что хоть как-то смог унизить Алекса, и взялся за перо.
— Ладно, как я понимаю, от меня ничего не зависит, ты подлежишь уже другой юрисдикции. А то я отправил бы тебя прямо на фронт.
Алекс оглянулся — плотно ли прикрыта дверь.
— Если хочешь, могу, добравшись, разузнать, как там твои родители, и написать тебе…
— Не надо! С буржуазной Латвийской республикой я никаких отношений иметь не желаю!
Обмакнув перо в чернильницу, Эглитис своим широким, волнистым, похожим на женский почерком начертал в верхнем углу заявления резолюцию и поставил подпись.
— Ладно, что-нибудь узнаешь, напиши, — сказал он приглушенно. — Только по почте не посылай, передай через Гуковского.
Отдав Алексу бумагу, он вернулся к прежней степени громкости.
— Наверное, Марта тебе голову заморочила. Протестантские пасторы в одном правы — женщина от лукавого. Моя тоже каждый вечер спрашивает, когда советская власть наконец начнет производить крем для рук, у нее, видите ли, кожа трескается. Что та самая советская власть ей вручает контрамарку в театр чуть ли не на каждый вечер, это в порядке вещей.
Алекс встал и протянул начальнику на прощание руку.
— Да, по московским театрам Марта точно будет тосковать.
Эглитис посмотрел на него, с грохотом отодвинул стул и вышел из-за письменного стола. Неужели собирается меня обнять, подумал Алекс, но нет, начальник ограничился рукопожатием.
— Говорить тебе «Ступай с богом!» не буду, и не потому, что бога нет, а поскольку убежден — мы еще встретимся. Однажды пролетарская революция доберется и до твоей Эстонии!
Типун тебе на язык, подумал Алекс, поспешно удаляясь.
Передав в приемной Рашель Борисовне подписанное заявление, он нежно сжал на прощание ее ухоженные пальцы — кое у кого с кремами все уже было в полном порядке — и пошел к выходу — его работа в этом заведении была завершена.
— Александр Мартынович!
Он был уже на половине мраморной лестницы и теперь, обернувшись, увидел, что к нему, перепрыгивая через ступеньки, бежит стройный молодой человек.
— Александр Мартынович, не узнаете?
Слегка запыхавшись, он остановился перед Алексом. Действительно, в этом курчавом юноше было что-то знакомое, как мгновенье назад знакомым показался и его жизнерадостный, энергичный голос.
— Цицин?
— Конечно, Цицин, кто же еще! Товарищ Эглитис сказал, что вы только что вышли из его кабинета, я включил максимальную скорость, подумал, вдруг догоню. Александр Мартынович, я вам чрезвычайно благодарен! Если бы вы в Ростове не показали мне, каких чудес можно достичь путем селекции, я так и остался бы приказчиком.
Алекс чуть было не спросил, действительно ли Цицин, как ему сказал Арутюнов, ездил в Персию, но в последний момент подумал, что может выдать «товарища Манучарянца», и смолчал.
Однако Цицин сам заговорил о поездке.
— Александр Мартынович, я только что вернулся из экспедиции в Персию. Вы представить себе не можете, сколько интересного нам удалось выяснить о происхождении пшеницы! Если у вас найдется немного времени, я вам расскажу.
— К сожалению, я спешу.
— А можно вас проводить?
Алекс заколебался — идти вместе с Цициным в Эстонское представительство, вокруг которого вечно крутились агенты ЧК?
— Лучше все-таки поговорим где-то здесь.
Настроение Цицина еще больше поднялось, и он повел Алекса в кабинет, который выглядел скорее как склад, за лишенной таблички дверью оказалось помещение, почти доверху забитое небольшими мешками.