— Видите, Александр Мартынович, что мы привезли с собой? Это семена полбы, по ним можно изучать этапы возникновения пшеницы. Понимаете, что это значит для семеноводства? Но я не об этом хотел с вами поговорить. То есть об этом тоже, но есть еще одно дело, более важное. Присядьте, Александр Мартынович, я сейчас вернусь!
Мешков было немало, и у Алекса стало тепло на сердце — да, ему тоже казалось, что история пшеницы начинается с полбы. Едва он успел сесть на единственный стул, как Цицин вернулся с двумя стаканами горячего чая, один он поднес Алексу, сам же с другим обосновался на подоконнике.
— Александр Мартынович, Эглитис говорил вам, что мы собираемся создать государственный семенной фонд? Представляете себе, какие это открывает возможности для семеноводства! В капиталистическом обществе оно было в частных руках, что чрезвычайно тормозило его развитие. Но теперь государство дает нам мандат создать единый фонд, где будут работать первоклассные специалисты и где будут на научной основе выводиться новые сорта. Мы создадим систему семеноводства, которая будет снабжать крестьян самыми лучшими семенами! Понимаете, что это означает? Мы забудем о голоде, всего лишь несколько лет или максимум пара десятилетий, и вся наша страна превратится в огромный цветущий сад!
Семенной фонд! Это была идея самого Алекса, он неоднократно говорил о нем Эглитису, но до таких грандиозных планов его фантазия не доходила.
— Хорошая мысль, желаю тебе успеха!
— Александр Мартыновыч, только у нас одна очень серьезная проблема. Видите ли, фонду нужен директор, человек с опытом, я не подхожу, слишком молод, мы, все, кто этим занимается, молоды, а вот люди постарше почти все уехали. Вы — единственный, кто мог бы с этой работой справиться!
Внутри Алекса что-то дрогнуло, но он сдержался, не подал виду.
— Разве Эглитис не говорил тебе?
— О чем? О том, что вы тоже собираетесь уехать? Но вы же еще здесь, значит, не поздно передумать! Я понимаю, вы тоскуете по дому, но домой вы можете поехать просто в гости, теперь, когда заключен мирный договор. Может, вы боитесь, что вам, как «бывшему», не будут доверять, но, право слово, Александр Мартынович, эти времена прошли, я сам говорил с товарищем Лениным, и он сказал мне, чтобы мы смелее привлекали к работе старых специалистов. Кстати, он ждет нас с вами у себя в Кремле в следующий вторник! Ну как, вы согласны?
Цицин всерьез огорчился, когда Алекс все-таки сказал «нет», пытался его переубедить, живописал картины прекрасного будущего, строил планы, как они вместе победят глупость и тупость и научат крестьян правильно обрабатывать землю. Когда ничего не помогло, он опечалился, настолько, что с трудом удерживал слезы. Хороший парень, славный парень, подумал Алекс, — но именно эти доброта и душевность показывали особенно ясно, что предложение надо отклонить. Он не стал объяснять, в чем на самом деле вопрос — что он слишком стар и не сможет уже привыкнуть к той самой «новой жизни», о которой Цицин говорил с таким восторгом, а вместо этого сказал:
— Видишь ли, Цицин, у меня своя родина, она долго была порабощена, теперь мы обрели свободу, и я должен сделать все, чтобы и там не было голодных.
— Это я понимаю…
И все же, выйдя на улицу, Алекс почувствовал себя неуютно. Кто знает, подумал он, может, сейчас я упустил главный шанс своей жизни? В конце концов, он по происхождению был таким же голодранцем, как те, которые здесь и сейчас принялись строить эту «новую жизнь». Если бы революция случилась на двадцать лет раньше, подумал он, может, и я был бы теперь с теми, кто в нее верит?
***
Дом выглядел отнюдь не столь мрачно, сколь в последний раз, когда Алекс был здесь. Тогда возникло впечатление, что уехали последние жильцы, дым «буржуйки», как стали называть печки, подобные той, которую он некогда установил в своей квартире, выходил только из двух-трех окон, теперь же на балконах висело белье, а во дворе играли какие-то незнакомые дети. Они были плохо одеты, совсем не так, как раньше холеные отпрыски адвокатов и докторов, но их радость от игры меньше от этого не становилась, скорее наоборот.
Алекс не хотел сразу входить в свою квартиру, а для начала постучался к Богданову. Актер был дома, готовился к спектаклю, он постарел (а кто из нас молодеет?), похудел (Алекс тоже не мог похлопать себя по пузу), и его когда-то роскошные усы совсем обвисли, но голос был все тот же — глубокий, сочный.
— Кого я вижу! Александр Мартынович! Наш Одиссей вернулся на Итаку! — Он приглушил голос. — По правде говоря, мы уже выпили за упокой вашей души. То вы каждые две недели приходили посмотреть, все ли в порядке с квартирой, а тут — почти полгода ни слуху ни духу. В прежнее время можно было подумать, что вы укатили с молодой любовницей в Ниццу, но сейчас — кому из нас не грозит судьба бедного Йорика? Только тому, у кого нечего взять — могильщикам и актерам. Кстати, не переживайте по этому поводу, ведь говорят, что кого однажды похоронили, тот проживет долго.
— А наш феникс, я смотрю, встает из пепла?
— О да, но крылья у него уже не те! Знаете, Александр Мартынович, кто ныне наши соседи? Слева от меня живет стрелочник, справа машинист, наверху кочегар, внизу кондуктор. Натуральная Восточно-Сибирская железная дорога! Вот обрадовался бы старик Витте, он же вечно ратовал за российские магистрали. Комиссар их тоже приходил, обещал притащить во двор испорченный паровоз, чтобы дети смолоду знакомились с будущей профессией, следовали зову крови и благородной династической идее. Ведь даже Владимир Ильич якобы сказал, что железная дорога — это аорта пролетарского государства!
Он пригласил Алекса в комнату, но тот покачал головой.
— Спасибо, тороплюсь, только пришел проверить, как там квартира, не вселился ли кто-нибудь.
— Вселился, как же, и не кто-нибудь, а сам новый начальник Николаевского вокзала. В мае прикатил, я пытался было объяснить, что хозяин не уехал, даже работает в комиссариате и может в любую минуту объявиться, но он и глазом не моргнул, сказал, объявится, поговорим. И, добавил, поглядим еще, что это
за миллионер, который сумел купить такие хоромы. Я сказал, что никакой вы не миллионер, а просто семья у вас большая, в меньшей квартире не поместилась бы, он спросил, сколько вас, я ответил — семеро, на это он расхохотался, как Мефистотель, разве это большая семья, говорит, вот у меня — шестнадцать голов! И действительно, когда ребятишки его посыпались из кузова, я попробовал сосчитать, но не смог, запутался. Да, трудно вам будет отстоять свою квартиру.
— А я и не буду, мне бы только вещи забрать, я эмигрирую.
— Эмигрируете?
Богданова, казалось, новость напугала, так же, впрочем, как и всех остальных, с кем Алекс делился своими планами — сначала они пугались, но потом не могли скрыть зависть.
— Ну да, я же чухна, если вы не забыли. Нам разрешили оптироваться, вещи имеем право взять с собой. У меня в квартире осталось кое-что такое, что было бы жалко бросить, рояль, например.
Богданов огляделся и снова приглушил голос:
— Господин Буридан, взвесьте хорошенько, может, обойдетесь без него? Я понимаю, у вас все законно, но, видите ли, это личность опасная. У вас на стене висело фото, вы, госпожа Марта и дети, все одеты как положено, он посмотрел и сказал: «Где же я видел этого человека? Он часом не родственник Савинкова? Так похожи внешне». Я объяснил, что никак нет, Савинков же великоросс чистой крови, а вы, как сами только что упомянули, чухна, не поверил, велел, как появитесь, сразу сообщить ему, он позвонит в ЧК.
Алекс поблагодарил Богданова, вышел во двор и остановился, колеблясь. Да, Марта опять была права, когда настояла, что «мызаскую мебель» надо обязательно взять с собой, сейчас и она пропала бы. Книги он потом сам помаленьку, стопку за стопкой, перетащил в новую квартиру, но тут все равно осталось еще немало такого, что пригодилось бы на новом месте, хотя бы белье и посуда. Кстати, что касается белья, новые хозяева наверняка уже стали им пользоваться, и Алекс мог ручаться головой, что Марта никогда не согласится лечь на простыни, на которых спали какие-то чужие люди, будь они хоть дворяне, не говоря уже о железнодорожниках, неизвестно было даже, будет ли она есть суп из «оскверненных» тарелок, так что вопрос был, в основном, в рояле. Это был дорогой инструмент, как в прямом, так и в переносном смысле слова, все они, Марта, дети да и сам он, привыкли, что в доме должна звучать музыка, но, с другой стороны, у Алекса не было ни малейшего желания затевать с красным начальником сражение за имущество. Власть таких людей в нынешней сложной обстановке была почти неограниченной, и этот новоиспеченный хозяин его добра мог наделать ему немало пакостей.
К черту, куплю в Эстонии новый, подумал он, и уже собирался уходить, когда, словно в продолжение его мыслей, из открытого окна во двор донеслись звуки музыки. Не надо было даже поднимать голову, чтобы определить — они идут из его квартиры. Играли на рояле, точнее, бренчали, и что бренчали?! Нет, это не были ни Верди, ни Шопен, даже не «Чижик-пыжик» — это было «Яблочко», и кто-то громко и фальшиво орал:
Эх, яблочко,
Да с горки скокнуло,
Спекулянт кричит:
«Пузо лопнуло!»
Вся злость, которую Алекс в течение этих последних лет сдерживал, вдруг всплыла на поверхность, и он подумал — ладно, пусть они спят на моих простынях, пусть едят с моих тарелок, но играть на моем рояле пошлые частушки я не дам! — подумал, решительно повернулся и направился к своему, теперь уже, увы, бывшему подъезду.
Глава четвертая. Отъезд
Когда перед домом остановилась машина, ты сразу подумала, что это может быть только Хуго. Но брат приехал не один, за ним из кабины выбрались еще двое — папа и мама, оба постаревшие, но живые, несмотря ни на что, живые — какое счастье! А где же Альфред?
Это ты и спросила, после приветствий, объятий, спросила озабоченно, но услышала в ответ, что и с младшим братом ничего дурного не случилось. «Когда немцы стали покидать Ростов, я сказала ему: мы с твоим отцом — люди старые, нам уже поздно перебираться в другую страну, а ты езжай, начни новую жизнь, здесь у них все равно ничего толкового не выйдет…» Да, все, как и прежде, решает мать, отец тихо соглашается, кивает головой.