Мама была еще в кухне и нарезала морковку для супа, она спросила, как экзамен, и, услышав ответ, молча кивнула — этим все и ограничилось, у мамы не было привычки хвалить детей за хорошие отметки, она воспринимала это как нечто само собой разумеющееся. «Вы и должны хорошо учиться, вы же Буриданы!» — отрезала она однажды, когда Герман стал ворчать, что мама не радуется его аттестату. Услышав мамино предупреждение соблюдать тишину — Эрвин, закрывшись в папином кабинете, готовился к экзамену по римскому праву, — София на цыпочках прошла в «девичью». Комната была пуста, Виктория и Лидия отправились на Эмайыги купаться, их школьный год уже завершился. Переодевшись в домашнюю одежду, она вернулась в гостиную, взяла со стола книгу и устроилась на диване — в отличие от матери и сестер ей не нравились «троны», по ее мнению, они были малоудобны. Обычно София читала по-французски, иногда, когда бралась за русскую литературу, по-русски, но сейчас у нее был на половине один эстонский роман. Произведения местных писателей она читала редко, они были скучны, но этот оказался исключением, Эрвин, первым его прочитавший — брат взял себе за правило не пропускать ни одной книги на эстонском, — рекомендовал его и Софии, и она разделяла его восторг — все в этой вещи было «как в жизни», то есть так, как в деревне у бабушки, куда отец отправлял на лето детей в первые годы в Эстонии, когда бабушка была еще жива. Тяжелый труд, примитивные, если не сказать грубые нравы, и что самое главное — полное отсутствие взаимопонимания. Пока дядя Тыну был трезв, все обстояло еще не так скверно, но как только он напивался, начинал ругать отца, который их «эксплаитуирует», еще хуже обстановка становилась, когда в гости приходил другой брат отца, дядя Адо, который, казалось, недолюбливал племянников, он едко называл Софию «барышней», хоть та и помогала бабушке во всех работах, кроме дойки. Одно время на хуторе жила и батрачка, но скоро отец ее уволил, за что — София толком не поняла, однако какая-то тайна там была, поскольку оба сводных брата ругали потом отца самыми грязными словами до тех пор, пока бабушка не призвала их к порядку. Батрачка Софии не нравилась, в ней было что-то чужое, опасное, София стеснялась себе в этом признаться, но иногда она непроизвольно сравнивала ее с животными. В книге, которую она читала, люди были схожи с их хуторской родней, потому она и пришлась Софии по душе. Она одолела уже немало жутких эпизодов, вроде того, как один хуторянин вбил в соседское пастбище остриями вверх массу больших железных гвоздей, дабы кто-нибудь поранился, теперь она хотела узнать, что будет дальше.
Она успела прочесть две главы, когда пришли Виктория и Лидия, загорелые, в хорошем настроении. Обе они сдали переходные экзамены в гимназии и теперь отдыхали, ходили каждый день купаться и возвращались усталыми и голодными. На сей раз они передали Софии привет от их бывшего соседа по «Бельвью» Арнольда Лоодера — Лодыря, как его, буквально переводя его фамилию на русский, называла Виктория, которого случайно встретили на пляже. Арнольд тоже был «оптиком», его семья приехала из России месяцем позднее Буриданов и нашла приют в той же гостинице. Потом Арнольд поступил на экономический факультет, но через некоторое время вынужден был по экономическим же причинам бросить учебу и работал теперь налоговым инспектором. Девушки долго смеялись над этой странной тавтологией — «бросить экономический факультет по экономическим причинам», но то был горький смех.
Обед был готов, на стол они втроем накрыли буквально за пару минут, последним из кабинета появился Эрвин, бледный и нервный, Софию поражало то, как изменился брат — мальчиком он был таким живым, а сейчас стал стеснительным и скромным. Хотя Эрвин и был лучшим учеником курса, не признававшим иных оценок, кроме пятерки, он все равно боялся каждого экзамена, как огня, и успокаивался только тогда, когда пугающее испытание оставалось позади. София несколько раз пыталась внушить брату, что ему не стоит волноваться, пусть мандражируют те, кто хуже знает предмет, но Эрвин отвечал, что умом все понимает, но ничего с собой поделать не может.
Мать сварила первые в этом году щи и теперь напомнила всем, чтобы они загадали про себя какое-либо желание, в Бога мать не верила, но за всякие приметы держалась крепко, например, когда кто-нибудь сообщал о своих успехах, сразу приказывала ему трижды сплюнуть, чтобы не сглазить. София суеверной не была, но желание все же придумала — пусть Арнольд продолжит учебу. За столом обсуждали, как провести лето, в прошлом году отец снял загородную дачу у реки, но на этот раз у него были «экономические трудности» — опять это противное выражение! На хутор теперь, после смерти бабушки, никто ехать не хотел, Эрвин собирался на месяц отправиться в летний лагерь общества молодых христиан, не то чтобы он был верующим — таковым из них не был никто, — просто там можно было заниматься спортом, особенно, играть в волейбол, что брат очень любил, сестры же решили воспользоваться приглашением Августа Септембера, у которого был дом в Кясму, и провести несколько дней на море.
После обеда София заспешила, с последнего класса гимназии она подрабатывала репетитором, вот и сейчас у нее была ученица, которой предстояла переэкзаменовка по математике. Когда ей в первый раз предложили взять уроки, она заволновалась, понравится ли это родителям, вдруг они посчитают унизительным, что дочь ходит к кому-то домой натаскивать недоучек, но те сразу одобрили идею, папа даже обрадовался: «Видишь, с какого раннего возраста образование начинает приносить тебе дивиденды!»
Ученица жила недалеко от вокзала в большом двухэтажном каменном доме, принадлежавшем ее родителям. Отец ее был директором завода, мать руководила какой-то благотворительной организацией, дочь же, кроме «тряпок», ничем не интересовалась, не проходило ни одного урока без того, чтобы она не продемонстрировала Софии новое платье или туфли. Делала она это отнюдь не для того, чтобы похвастаться, ее как будто заставлял прихорашиваться некий инстинкт, и София иногда думала — а то, что меня тянет читать книги, тоже инстинкт? Она удивлялась себе, почему-то ее совершенно не привлекали «танцульки», которым она предпочитала игру на фортепиано, да и молодые люди не вызывали в ней чувств, подобных описанным в романах, она рассматривала их только как товарищей. «Мама, может, со мной что-то не так?» — спросила она однажды, но мать успокоила ее, объяснив, что и сама до встречи с отцом тоже не интересовалась мужчинами. «У меня было немало ухажеров, но мне было на них наплевать, только этого вот чухонца я почему-то пригрела, сама не знаю почему». София серьезно выслушала мать, но подумала, что ей все равно трудно себе представить, как вокруг нее вертятся поклонники.
Сегодняшний урок был последним, семейство ученицы ехало отдыхать в Нарва-Йыезу, Софии выдали обычную плату и даже добавили некоторую «премию», которую она не хотела принимать, пока ей не сообщили, что
ее ученица ходила сегодня в школу и математичка похвалила ее за успехи. Уже смеркалось, когда она вторично за этот день шла через Тоомемяги в сторону дома, размышляя, как наилучшим образом воспользоваться неожиданными деньгами. У моста Ангела навстречу ей вышел некий подвыпивший субъект, который попытался с ней заговорить и даже попробовал взять ее под локоть. София не любила пьяниц, но умела себя с ними вести и сказала очень спокойно и строго: «Пожалуйста, не приставайте к незнакомой девушке!» — и действительно, пьяница сразу отшатнулся. Он был скверно одет, «в лохмотьях», как это называли в книгах, и когда София отдалилась на несколько шагов, то почувствовала, что ей стало его жалко, тем более что пьяница зловеще кашлял. Почему в мире столько бедности, глупости и зла? — подумала она, находясь под новым впечатлением. И болезней, добавила она тут же. Среди ее знакомых уже несколько человек умерло от туберкулеза, особенно София переживала за одного однокурсника, чрезвычайно талантливого молодого человека, который угас буквально за один семестр. Жил человек, хотел что-то совершить, делать добро, но больше его нет, и все его мечты останутся неисполнившимися, размышляла она. Неужели невозможно придумать лекарство, которое бы излечивало эту страшную болезнь, «чуму двадцатого века», как называли туберкулез? Какие огромные суммы бессмысленно растрачивались в ресторанах и игорных домах, если с деньгами более разумно обращаться, можно наверняка улучшить условия жизни бедняков, переселить многих из подвалов в нормальное жилье и хотя бы таким образом ограничить распространение болезни — но разве богатые думали о других? Все, на что их хватало, это послать сиротам на Рождество по кулечку с конфетами, и уже совесть спокойна. А как деньги на благотворительность собирались? В основном, на всяких балах — и сколько стоила одна лишь организация подобного мероприятия?
И вдруг Софию осенило, она поняла, что делать с «премией» — они могут продлить на несколько дней свой отдых на море и, следовательно, больше поплавать, чтобы набраться здоровья и подготовиться к новому учебному году.
***
Прибыв в Ригу, Алекс с вокзала отправился прямо в контору Менга, и как только вошел и посмотрел на Татьяну, понял, что ничего не изменилось.
— Ты опять пила.
— Нет, Алекс, клянусь Богом, нет!
Татьяна даже перекрестилась, но Алекс только презрительно буркнул.
— Ему ты можешь морочить голову, но не мне.
Менг уже ждал его, Алекс спросил, позволит ли он Татьяне уйти пораньше, чтобы приготовить что-нибудь на обед, Менг, разумеется, разрешил, Алекс отослал девушку — да какую там девушку, уже зрелую женщину! — домой, и они стали разбирать бумаги. Дела шли тяжело, покупательная способность народа и в Эстонии, и в Латвии оставляла желать лучшего, да еще эти чертовы кооперативы, с которыми надо было любой ценой поддерживать хорошие отношения, поскольку для хуторян именно они были главным авторитетом.
— Рабское нутро, — проворчал Алекс, но делать было нечего, если бы не Август Септембер, которому удалось заполучить теплое местечко в центральном кооперативе, его шансы были бы еще хуже. Август, в основном, помогал с экспортом продукции хутора, но у него имелись знакомства и в семенных кооперативах — у того самого неудачника Августа, который всегда держался в тени Алекса, за его спиной! Но опять-таки делать было нечего, нравы на родине господствовали совс