И к чему такая политика привела? Он, как всегда, оказался прав — в Берлине к власти пришли те, у которых в сердце горел огонь мести. Мог ли усатый болван, который считал себя учеником его, Муссолини, стать опасным для Европы? Конечно, мог, потому что за ним стояла великая Германия, великая, естественно, не культурой, а численностью — но это-то как раз и важно. Германские варвары и раньше нарушали покой южной Европы, Италии в том числе, а сегодняшний рейх — это уже не богатая и довольная собой пивная империя Бисмарка, а разоренная страна, такая же бедная, как Италия десять лет назад, когда он пришел к власти. Бедность же всегда опасна, но разве англичане и французы это понимали? Парламентский строй лишил эти народы последних остатков способности мыслить — ибо для мышления нужны личности, парламентаризм же благоприятствует посредственностям.
У него ситуация была получше, ему не надо было бояться депутатских истерик — вот для чего служил закон о запрете партий. Ему навсегда запомнились слова Чемберлена: «Главное, чтобы мы, орлы, между собой договорились, а птицы помельче полетят за нами». Это можно было истолковать как единство великих людей, а можно было — и как великих держав. Таковых в Европе было четыре: Италия, Англия, Франция и Германия, и договор между ними был единственным, что могло бы гарантировать мир.
Проект такого пакта у него был заготовлен, вчера он дал его перепечатать, сегодня надо было сделать последние уточнения. Он позвонил, и когда Наварра вошел, махнул ему рукой — орать на весь огромный Маппамондо было трудно, поэтому он пользовался языком жестов.
Наварра ушел и сразу же вернулся с папкой в руках. От письменного стола его отделяло метров двадцать, и все время, пока он одолевал это расстояние, Муссолини, как всегда в минуты ожидания, вспоминал про Арнальдо. Какая непонятная штука — жизнь! Из его тела было вытащено штук сорок минных осколков, в течение трех недель по две операции за день, на него совершили четыре покушения, даже задели его нос, но, несмотря на все это, он сидел здесь и правил страной, а вот его брат, добродушный скромный Арнальдо, был уже целый год как мертв.
Наварра положил проект на стол и сказал, что прибыли первые посетители.
— Кто там?
— Руджеро.
— Пусть войдет.
Он сам велел вызвать Руджеро из Аддис-Абебы, время настало, дольше медлить было нельзя. С первого же дня прихода к власти Муссолини только и думал, как бы возродить империю, но в то время это было невозможно, сначала следовало поставить на ноги государство. Теперь эта цель была достигнута, и можно было двигаться дальше.
Руджеро, войдя, выбросил вверх руку немного неуклюже — военные так и не привыкли к новому приветствию. Муссолини не торопился, дал Руджеро немного потомиться, притворяясь, что читает проект. Наконец он поднял голову и, словно сейчас только заметив военного атташе, жизнерадостно выскочил из-за стола.
— О, Витторио! Любимец негритянок!
Руджеро засмущался — именно этого Муссолини и добивался. Он велел атташе сесть, сам же стал расхаживать перед ним взад-вперед, одновременно знакомя его со своим планом.
— Понимаешь, Витторио, нет великой державы без колоний. Земной шар поделен несправедливо, англичане и французы захватили все лакомые куски, а мы с немцами сидим на мели. Такое положение дел совершенно возмутительно. Они словно господа, а мы — пролетариат. Подобное неравенство я дальше терпеть не намерен. Италия должна вернуться в семью великих держав.
Он рассказал Руджеро об экономических успехах последнего времени, похвалил воздушный флот, оговоривишись, что тут он, может, и не самый беспристрастный оценщик, поскольку один из шести его министерских портфелей как раз по ведомству авиации, но как премьер он может все-таки быть своим подчиненным доволен (Руджеро волей-неволей рассмеялся), а потом приступил к главной теме — завоеванию Абиссинии.
Руджеро сразу вспотел, было видно, что идея эта ему не очень по душе, но спорить не стал, не хватило смелости. И с такими людьми мне придется создавать империю, подумал Муссолини удрученно, даже Микеланджело был нужен мрамор, чтобы высекать скульптуры, а что можно высечь из таких трусов? Только группу Лаокоона.
Когда он спросил мнение Руджеро о своем плане, тот стал с притворным восхищением его хвалить.
— Можем ли мы наткнуться на какие-то трудности? — спросил Муссолини.
— О нет, нет! — Несколько раз нервно сглотнув, Руджеро наконец с трудом выдавил: — Разве что климат. Ну и Хайле Селасси.
— Он что, действительно так популярен среди своих негров? — поинтересовался Муссолини.
Руджеро подтвердил это судорожным кивком.
— И нет ни одного племенного вождя, который его недолюбливал бы?
— Ну, такие, конечно, найдутся.
— Так в чем же дело?
И он послал атташе в кассу за деньгами, выделенными на подкуп вождей.
После сорок третьей аудиенции Муссолини сделал Наварре знак: баста! Проект четырехстороннего пакта он в промежутках между встречами успел отредактировать и отправить на перепечатку, после обеда к нему был приглашен французский посол, которому он хотел передать текст первому. Теперь был самый удобный момент ознакомиться с письмом Рендзетти, Муссолини заметил его сразу, как только сел за стол, но нарочно оставил на то время, когда первый поток посетителей иссякнет и появится возможность сосредоточиться. Рендзетти был его доверенным лицом в Германии, и к его посланиям Муссолини относился с особым вниманием — Рендзетти единственный предугадал победу Гитлера на выборах.
На этот раз он писал, что Гитлер собирается последовать примеру Муссолини и не исключено, что буквально завтра (то есть сегодня, отметил Муссолини машинально), канцлер может попросить у рейхстага чрезвычайные полномочия. Что дело к этому идет, Муссолини стало ясно сразу после поджога рейхстага — иначе зачем эта оперетта? Дальнейшие шаги Гитлера можно было представить без особых раздумий — запрет остальных партий, сосредоточение власти в руках национал-социалистов, широкая программа общественных работ, необходимая для борьбы с безработицей, постройка мостов, автострад и так далее. Все указывало на то, что Муссолини может быть доволен: его идеи стали завоевывать мир. Разве и Черчилль не сказал: «Будь я итальянцем, я надел бы черную рубашку».
Но смогут ли немцы, народ дикий, провести принципы фашизма в жизнь таким образом, чтобы их не скомпрометировать? Ведь весь их национал-социализм был словно бунтом выскочившего из средневекового эпоса племени древних германцев. У немцев не было вкуса, а вкус, по мнению Муссолини, был необходим в любой области жизни. Разве можно доверять человеку, любимый композитор которого Вагнер?
Конечно, великие люди могли иногда и бросить перчатку установившимся традициям — как он сам, когда надевал с фраком гетры, специально, чтобы немного подразнить буржуев. Однако у Гитлера чувство юмора отсутствовало напрочь, он на полном серьезе считал нордическую расу выше остальных — если так, то самый развитый народ в мире должен был жить в Лапландии.
И потом этот антисемитизм… На этот счет Муссолини мог только презрительно буркнуть: ну и параноик! Наверное, у немцев был по отношению к евреям комплекс неполноценности — у потомков римлян такового, естественно, не наблюдалось.
Оставалась одна надежда — попробовать Гитлера немного обтеcать. К счастью, тот относился к Муссолини как к гуру, даже попросил несколько лет назад в подарок его фото с автографом. Муссолини тогда, конечно же, отказал, что, учитывая причуды человеческой души, должно было еще более увеличить почтение Гитлера.
Он взял ручку и написал Рендзетти письмо, в котором попросил предупредить Гитлера — с антисемитизмом тот далеко не пойдет, это настроит против Германии всю мировую плутократию, а также местных христиан.
Закончив послание, он его перечел и остался доволен — его стиль за время служения государству не пострадал, он все еще писал длинными красивыми периодами. Нечего удивляться, что большинство мировых политиков так уважительно относилось к его мыслям. Может, настанет час, когда и в Англии к власти придут фашисты?
Он сложил письмо, сунул в конверт, позвонил, и когда Наварра открыл дверь, подал ему знак — зови следующего.
После обеда начались боли в животе, Муссолини втиснулся глубоко в кресло, согнул ноги в коленях и прижал к животу, но ничего не помогало. Может, они мне врут, и это все-таки рак, подумал он, но сразу рассердился на себя из-за мимолетней слабости. Римлянин не боится ни боли, ни смерти, римлянин принимает их с высоко поднятой головой и улыбкой на устах. «Послушай, ты, противный краб, что ты там ковыряешь?» — стал он подразнивать своего оппонента и притронулся к больному месту. «На, хватайся за палец, я тебя вытащу и сварю!» По поводу смерти вообще волноваться не стоило, все равно умрут все, и Гитлер, и Франко, и Чемберлен, и Сталин — если что-то и стоило волнений, то только бессмертие.
Через четверть часа боль ослабела, остался только легкий фон, на что не следовало обращать внимание. Муссолини хотел уже продолжить работу, когда вдруг вспомнил Кларетту. Зеленые глаза девушки мерещились ему часто, Кларетта была как бы земным воплощением той абстрактной любви, которую к нему питал popolo di Roma. Во время их первой встречи, на берегу, девушка буквально дрожала, Муссолини еще спросил у нее, не холодно ли ей, но она честно ответила, что причина ее трепета — он, дуче.
Он взял трубку и велел соединить себя с квартирой Петаччи. Девушка была дома, Муссолини иногда казалось, что она вообще не выходит, боясь пропустить момент, когда зазвонит телефон и ее позовут в палаццо Венеция.
Через три четверти часа Кларетта уже стояла рядом с ним у окна, выходившего на внутренний дворик. Черные волосы девушки были красиво подстрижены и причесаны, а зеленые глаза сверкали, как у кошки.
— Правда ли, дуче, что вы одной силой взгляда остановили поток лавы?
Муссолини усмехнулся — ну да, пару лет назад он ездил смотреть на извержение вулкана, которое прекратилось на его глазах, журналисты подали это как достижение его сверхчеловеческой воли, что, конечно же, было преувеличением, однако Муссолини нравилось думать, что, возможно, в его взгляде действительно есть нечто магнетическое.