Работа немного продвинулась, но не настолько, насколько он надеялся — вот что значит нет архитектора, который стоял бы над головой. А что, если снова возникли финансовые трудности? Однажды работы уже приостанавливались, пока Видлинг и Ко спасали свое экономическое положение, «черный понедельник» больно ударил по Германии, американцы вывели свои инвестиции, и сразу выросла безработица и уменьшилась покупательная способность — вот Гитлеру и ничего не стоило прийти к власти. И что теперь будет? До Рима Герман смотрел в будущее весьма мрачно, но то, что он увидел там, его немного успокоило — Гитлер ведь был большим поклонником дуче, а про того Герман не мог сказать ничего плохого. Кто знает, может, и в Германии жизнь помаленьку войдет в нормальное русло, прекратятся политические убийства и уличные потасовки, начнут строить автобаны, больницы, школы — для него, как для архитектора, это было бы весьма выгодно. Ну, а если ребята в коричневых рубашках так уж хотят устраивать свои сборища, пусть, его это, в сущности, не касается.
Смерив еще раз взглядом здание, которое уже заметно поднялось над фундаментом — теперь, после Рима он многое сделал бы иначе! — Герман заставил себя отвернуться от своего детища и побрел в сторону дома. На улицах царила тишина, воскресный вечер, бюргеры сидели в креслах и слушали радио. Альбертштрассе, Хоэштрассе, Сидониенштрассе — а вот и знакомый перекресток, как только Герман, в первый раз гуляя по Лейпцигу, заметил Софиештрассе, он сразу решил, что именно здесь снимет себе квартиру, имя сестры казалось хорошим предзнаменованием.
Все было как всегда, из-за штор пробивался свет, как хозяева, так и жильцы, все были дома, даже в его окне как будто что-то отсвечивало, наверное, отражались последние лучи заката. Поднявшись на второй этаж, Герман отпер замок, толкнул дверь — черт побери, в комнате действительно горела лампа. Кто же это может быть, подумал он озадаченно, но сразу успокоил себя — наверняка прилежной хозяйке захотелось перед возвращением арендатора слегка прибрать квартиру. Но это была не хозяйка — едва он переступил порог, как кто-то накинулся на него сзади и сбил с ног. Грабители, подумал Герман, и попытался закричать, но не успел, его ударили каким-то тупым предметом по голове, и он потерял сознание.
Когда он очнулся, то обнаружил, что сидит на стуле, а по его груди течет холодная вода — так его, наверное, хотели привести в чувство. Руки были связаны сзади, а рот заткнут какой-то тряпкой, но уши и глаза остались открытыми, и он мог видеть напавших на него людей и слышать, о чем они говорят. Нет, к нему забрались не грабители, это он понял сразу, как узнал Майера. Каменщик, в коричневой форменной рубашке, при виде которой Герман всегда презрительно морщил нос, стоял у книжной полки, вынимал оттуда том за томом и бросал на пол. Кроме него в комнате находились еще двое, один, такой же коричневорубашечник, рылся в гардеробе, другой сидел за столом и писал что-то — единственный, кто был одет нормально, в костюме с галстуком.
— Вы посмотрите, что этот иностранец читает! — ерничал Майер. — Генрих Манн, Золя и, естественно, Ремарк, как же без Ремарка-то, ведь это он издевался над нашей войной и унижал германский народ. Я вам говорил, герр Шуберт, этот Буридан опасный человек, коммунист и, возможно, даже шпион. Вы знаете, что он родился в России? Я не удивился бы, узнав, что жидомасоны его уже там завербовали разжигать мировую революцию…
Заметив, что Герман пришел в себя, он умолк. Человек в костюме на секунду перестал писать, взглянул мельком на Германа и возобновил свое занятие. Майер сразу же снова открыл рот.
— Герр Шуберт, я скажу вам еще одну вещь — этот человек вбил себе в голову стать немцем, он соблазнил одну чистокровную немку и собирается на ней жениться. Без особой цели он так не поступил бы, наверняка получил соответствующее задание — глубоко внедриться в наше общество и там продолжить свою подстрекательскую деятельность…
Человек в костюме сделал нервный жест:
— Ладно, Майер, не преувеличивайте!
— Я — преувеличиваю? Я отнюдь не преувеличиваю! Я полгода работаю вместе с этим инородцем и имел достаточно возможностей слышать, как он хулит все немецкое и расхваливает другие народы. Наша архитектура, видите ли, ему не нравится, столица лягушатников, по его мнению, красивее нашего Лейпцига и даже Берлина — что это еще, если не подстрекательство?
— Успокойтесь же, Майер! — сказал человек в костюме, кладя ручку на стол. — Если у него и были такие планы, то теперь с ними покончено.
— Я все-таки думаю, герр Шуберт…
— Хватит, я сказал! Развяжите его!
Майер недовольно фыркнул и не сдвинулся с места, но второй тип в коричневой рубашке подошел к Герману и стал возиться с веревкой.
— Только без глупостей, понятно? — сказал он тихо и грозно перед тем, как окончательно распустить узел. Затем он выдернул тряпку изо рта Германа, но остался за его спиной, готовый в любую секунду снова накинуться на него.
Человек в костюме повернулся к Герману.
— Господин Буридан? — спросил он холодно.
— Да, я Буридан. А вы кто такие? Как вы попали в мою квартиру? — ответил Герман с вызовом.
Он хотел добавить, что если они тотчас не уберутся, то он обратится в полицию, но человек в костюме опередил его, он вывернул лацкан, и Герман понял — нет смысла звать того, кто уже здесь.
— В чем дело? Что вы от меня хотите? — буркнул он.
— Можно попросить ваши документы? — уронил чиновник с прежней холодностью.
Германа охватили дурные предчувствия, он сунул руку в карман пиджака, вытащил паспорт и хотел встать, но коричневорубашечник за его спиной выхватил документ и сам передал полицейскому чиновнику. Тот взял паспорт, пролистал его, дошел до страницы с отметкой о виде на жительство, не говоря ни слова, взял со стола ручку и перечеркнул штамп двумя жирными росчерками.
— Что вы делаете? — взбесился Герман.
Он хотел вскочить, но не смог, поскольку тип, стоявший сзади, схватил его за плечи и крепко прижал к стулу. Чиновник тем временем хладнокровно вытащил из кармана печать, подул на нее и с силой нажал на паспорт.
— Ваш вид на жительство аннулирован, — сказал он. — Вам дается двадцать четыре часа, чтобы покинуть Германию.
Он посмотрел на часы.
— Советую вам поторопиться, если опоздаете, я не отвечаю за вашу безопасность.
— Герр Шуберт… — снова пытался вмешаться Майер, но чиновник его прервал.
— Все, Майер. Уходим, — сказал он, вставая.
Майер неохотно повиновался, когда они втроем шли к выходу, Герман еще слышал его доносившийся из прихожей голос:
— Герр Шуберт, я вас предупреждаю…
Потом хлопнула дверь.
Герман не помнил, как собрал вещи, рассчитался с хозяйкой и распрощался с ней. Наверное, он мог пуститься в путь и утром, времени оставалось достаточно, но он не имел ни малейшего желания ночевать в квартире, где с ним обошлись столь беспардонно. Путь на вокзал пролегал мимо дома Видлингов, в окнах еще горел свет, он заколебался, может, зайти и сказать, что случилось, — но потом решил, что лучше позвонит с вокзала, ему не хотелось предстать перед невестой в столь жалком состоянии. Однако на вокзале не оказалось времени, поезд уже стоял на пути, и он махнул рукой — можно ведь послать письмо и из дому, если Беттина его по-настоящему любит, она и так все выяснит, пойдет в полицию и устроит скандал.
А потом? — спросил он себя. На Беттину и ее скандалы полиции, естественно, начхать — вот только если папаша Видлинг использует свои самые крупные знакомства, чтобы восстановить его вид на жительство… Но захочу ли я вообще вернуться в эту страну, подумал он тотчас, есть ли у меня хоть малейшее желание еще раз увидеть этих мерзавцев в коричневых рубашках?
Такого желания он в себе не обнаружил, но никаких твердокаменных решений по поводу будущего принимать тоже не стал — время покажет. Один вопрос ему все же не давал покоя — почему гитлеровцы стали такими наглыми? Вломиться в квартиру гражданина другого государства, избить его, перевернуть все вверх дном — это же было явным нарушением закона… Загадка разрешилась на пограничной станции, когда в поезд вошел мальчик, продававший газеты. Уже целую неделю Герман не читал ни одной, поэтому сейчас он купил целую кипу. Сначала он собирался оставить их на Польский коридор, когда придется долго и нудно ехать при опущенных шторах, но тут его внимание привлек заголовок на первой странице.
Оказалось, что рейхстаг предоставил Гитлеру чрезвычайные полномочия.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
РОДИНА. 1933—1935
Глава первая. Герман и Беттина
Как листва, зеленые, — как цыплята, желтые, — как небо, голубые, а еще и кремовые, розовые, сиреневые — падали письма в почтовый ящик Буриданов на улице Променаади, откуда мама, папа, София или Лидия (главным образом Лидия — самая молодая и активная) их выуживали и доставляли Герману в его комнату на мансарде. «Герман, танцуй!» — озорно требовала Лидия, помахивая цветным конвертом, словно веером, и Герману ничего не оставалось, как, игнорируя боль в ноге — ой, вреден север, вреден, — сделать пару символических, имитирующих тарантеллу или мазурку шагов. Повторялись эти неуклюжие балетные спектакли практически каждое утро, и если бы почту приносили дважды в день, то танцевать пришлось бы еще чаще, потому что Беттина иногда забывала написать о чем-то важном и уже через час отправляла в путь следующее послание. Герман добросовестно отвечал на все письма, с той только разницей, что его сообщения были короче и прозаичней, ему казалось неуместным выливать на бумагу свои эмоции, как это совершенно необузданно делала Беттина. «Не могу жить без тебя… Лейпциг кажется холодным и чужим… Печаль смотрит на меня с каждой стены, изо всех углов…» Эти и другие выдающие книголюба фразы, в которых кроме узнаваемых литературных штампов иногда попадались и оригинальные метафоры («Ты уехал, оставив меня такой же недостроенной, как дом моего отца!»), доказывали, что Беттина его действительно любит; и хотя Герман себе таких криков души не позволял, в отличие от ироничных реплик, которыми он не пренебрегал («А эта печаль на тебя смотрит и тогда, когда ты красишь губы перед зеркалом?»