Но жена только покачала головой.
В прихожей Алекс столкнулся с Лидией — младшая спешила в школу.
— Что вы сейчас рисуете? — поинтересовался он.
— Натюрморт! — сообщила Лидия радостно — дочь была в восторге от новой специальности. Алексу ее учеба, правда, обходилась недешево, но он не жаловался — было приятно знать, что в семье растет и художница. Марта к увлечению дочери относилась скептично, она не была уверена, хватит ли той таланта, но препятствовать все же не стала, считая живопись более невинной забавой, чем тайный кружок марксизма, куда Лидия ходила в прошлом году; когда Марте удалось вытянуть из Лидии это признание, она устроила ей головомойку.
На улице дул обычный позднеосенний пронизывающий ветер, и Алекс с удовольствием поднял бы воротник, однако он не хотел выглядеть рядом с дочерью мужланом, Лидия смотрелась шикарно в своем новом пальто и красном берете, который послала ей в подарок германская невеста Германа, один идущий навстречу студент, по крайней мере, приветствовал ее с явной симпатией.
— Кто это? — спросил Алекс, когда тот остался позади.
— А, да кто-то из Эстонского общества студентов, — ответила дочь равнодушно.
Поклонников у нее, кажется, хватало — и неудивительно, подумал Алекс с удовлетворением, Лидия выросла настоящей красавицей, без характерной для эстонок приземистости, кряжистости, угловатости, в ней все было другое, Алекс даже не мог определить, какое именно, но другое. В Беккеров, подумал он скорее с гордостью, чем с завистью — ведь у местных эстонцев тоже ни у кого не было такой жены, как у него, возможно, потому так трудно и давались ему все дела, люди смотрели на него косо, особенно женщины — что, мы тебе не подошли?
На следующем углу их дороги разошлись, Лидия пошла дальше прямо по Променади, Алекс же свернул налево, к рынку. Там теперь была его так называемая контора — там, где невестка его сестры Эльзы на одном из прилавков торговала продукцией его хутора. Sic transit gloria mundi, подумал он горько, латыни он не знал, но те сентенции, которые Марта часто повторяла, за годы выучил. Да, когда-то мешки с его пшеницей добирались аж до Константинополя и его имя было известно чуть ли не каждому русскому помещику, выращивавшему приличное зерно, — и где теперь все это? Понятно где, пропало в вихре революции — ни с чем иным, кроме как со стихией, Алекс случившееся сравнить не мог, и если была в чем-то разница, то только в том, что вихри налетают и исчезают, а революция осталась. Разок, правда, возникла надежда, что все закончилось, когда пришли нэпманы и в России дела опять сдвинулись с места, но теперь с этим снова было покончено, хуторян уже загоняли в колхоз, а это им не нравилось — ведь отчего в богатой России случился голод?
В Эстонии не было власти большевиков, но тут мучили другие напасти — государство было очень маленькое, и, как Алекс недавно сформулировал: чем меньше государство, тем меньше деловых возможностей. Ох, как ему пришлось напрягаться, чтобы оплатить учебу детей, в какой-то момент все пятеро одновременно посещали университет, старший к тому же в Германии, где все дороже, теперь, кажется, самое трудное позади, но только в смысле расходов, не доходов. Да и каких было ждать доходов с тартуского рынка, который целиком мог поместиться в одном-единственном китайгородском складе?
Тыну несколько дней назад привез с хутора новую партию товара, покупали неплохо, Алекс взял деньги, отсчитал невестке Эльзы ее долю и задумался: что делать дальше? Или, другими словами: зайти к Августу Септемберу или нет? Август год назад перебрался из Таллина в Тарту, его сделали начальником здешнего отделения, Алекс так и не понял, было это повышением или наоборот. Скорее наоборот, наверное, хотели избавиться и ничего другого придумать не смогли, вообще удивительно, что тот так долго продержался в столице — кто-кто, а Алекс знал пределы способностей Августа, тому просто повезло, он воспользовался единственным выпавшим ему в жизни шансом, вел в смутное переходное время темные дела с большевиками, заработал денег, с их помощью заимел нужные знакомства, вступил в «правильную» партию, а когда торговля с Россией угасла, нашел уютное местечко в центральной конторе потребительских обществ. К Алексу, несмотря на свою крутую карьеру, Август относился с прежним почтением, раньше, в Таллине, помогал с экспортом хуторской продукции, а теперь подыскивал для бывшего хозяина работу, отправлял инспектировать магазины кооператива и давал составлять экспертные акты. Платили за это так себе, и иногда приходилось по нескольку недель кормить блох в какой-нибудь провинциальной гостинице, но все равно Алекс с радостью брался за любое задание, потому что только так он мог использовать свои знания и опыт. После того, как им с Менгом пришлось заморозить дело, Алекс вдруг почувствовал, что значит, когда мужчина не может заниматься тем, что он умеет. Начинать что-то свое в Тарту было бесполезно, кооператив крепко удерживал монополию, на работу в магазин кооператива Август, может быть, его бы и устроил, но этого не хотел сам Алекс — не мог он себя представить снова, как раньше с Эглитисом, в чьем-то подчинении.
Он подавил в себе гордость — что поделаешь, такова жизнь. Вчера Август выполнял мои приказы, бегал на вокзал разгружать мешки с зерном и на телеграф отправлять сообщения, сегодня мой черед постучаться в его дверь. Осенние работы на хуторе закончились, самое время отправиться в командировку.
Августа в конторе не оказалось, он пошел посмотреть, как идет строительство дома. Герман спроектировал Августу великолепный дом, Алексу стало прямо завидно, когда он его увидел на ватмане — во дворе сын предусмотрел даже фонтан! Правда, от этого «излишества» Август отказался, да и вообще велел все сделать попроще и подешевле — Герман расстроился, но Алекс объяснил сыну — подумай, кем был Август до того, как я его взял работать в свой магазин? Кассиром ростовского речного вокзала. Ну, им он и остался. Как бы то ни было, Герман получил первый гонорар на родине, что пришлось очень кстати, потому что свои германские деньги он по глупости поменял на эстонские кроны, — а тут пришел Тыниссон и устроил девальвацию…
Домой идти не хотелось, и Алекс совершил небольшую прогулку. На Ратушной площади он встретил Ланге, учителя фортепиано, под чьим руководством один за другим овладевали музыкальным искусством все его дети, кроме Эрвина, напрочь лишенного слуха. Когда они прибыли из России, Ланге был хотя и немолодым, но довольно крепким мужчиной, а сейчас он еле передвигался, опираясь на палку, и когда Алекс его поприветствовал, ответил настолько формально, что у Алекса возникло подозрение, узнал ли он его вообще? Через несколько лет я стану таким же, подумал он со страхом. Было огромное желание успеть еще что-то сделать в жизни — но что? Вдруг он понял Адо, наверное, сводный брат тоже чувствовал нечто подобное, а с ним и многие из тех, кто шумел на митингах. Ему, Алексу, было всего лишь шестьдесят три, он мог бы еще много принести людям пользы, а вместо этого он шатается по городу, не зная, что делать со временем, — и, дойдя до этой мысли, он ощутил, как его тело пронзила острая боль.
Дома было тихо, Марта, закончив домашние хлопоты, сидела в гостиной на диване, поджав ноги, и читала. Зрелище было точно таким же, как тогда, когда Алекс впервые ее встретил, с той только разницей, что тогда было лето и Марта устроилась во дворе под карагачем, но тоже с книгой. Эта схожесть так вдруг умилила Алекса, что он сел рядом с женой и обнял ее. Марта вздрогнула, без слухового аппарата она не заметила появления Алекса, но сразу успокоилась и склонила голову на его плечо, книгу все же в сторону не отложив. Так они некоторое время сидели молча, потом Алекс поцеловал ее волосы, встал и отправился в кабинет пролистать журнал по семеноводству, пришедший с утренней почтой.
Глава третья. Труды и дни
— Лягте на бок. Свободную руку вытяните и накройте ею голову.
Пациент был опытный и хорошо знал, в каком положении надо лежать, так что Софии не пришлось больше ничего объяснять или показывать. Она проверила, готов ли аппарат, взяла шприц и вонзила между четвертым и пятым ребром. Быстро пройдя сквозь кожу и ткани под ней, шприц достиг париетальной пленки. Было ощущение, будто он прорывается сквозь какое-то препятствие, — теперь надо было быть осторожной, чтобы по инерции не задеть легкое. Медленно она продвигалась дальше, пока препятствие не исчезло и шприц словно погрузился в вакуум.
Она бросила быстрый взгляд на манометр — все в порядке, давление отрицательное.
— Линда, воздух! — сказала она сестре, стоящей рядом с аппаратом.
Аппарат представлял собой два соединенных шлангом сосуда, наполовину заполненных водой. До сих пор сосуды находились на одном уровне, но теперь Линда подняла один из них, и вода из него потекла вниз, в другой сосуд, выталкивая воздух. София почувствовала, как шланг за шприцем словно ожил — воздух из второго сосуда начал поступать в шприц и оттуда в плевру больного. Все происходило очень просто, однако процедура требовала от врача ювелирной точности, воздух должен был попасть именно между париетальной и висцеральной пленками, пройдешь чуть-чуть глубже — и попадешь в легкое; остановишься раньше — тоже окажешься не там, где надо.
София вытащила шприц и протянула сестре.
— Вот и все, — сказала она пациенту. — Теперь легкое не будет напрягаться, может отдохнуть и поправиться. Самое лучшее лечение — это всегда то, что делает сам организм.
Добавив обычные наставления — не вставать сразу, а полежать еще пару минут, — она подошла к раковине. Ей самой тоже не помешал бы небольшой отдых, но для этого не было ни времени, ни даже места — туберкулезный диспансер со своими четырьмя работниками вынужден был помещаться в двух комнатах, в первой составляли анамнез и за ширмой аускультировали, во второй проводили искусственный пневмоторакс и брали анализы, и все это шло непрерывно, безостановочно, «как на конвейере Форда», — пошучивала иногда София. Отдыхом для нее были те две-три минуты, когда она после процедуры делала запись в истории болезни.