аже Тыннисон, старый дурак, приветствовал отставку правительства Улуотса! Убежденному англофилу его, Пятса, половинчатая демократия казалась злом большим, чем социализм, ощетинившийся выкрашенными в красный цвет штыками. Чего же тогда ждать от тех, кто принимал сказки Карла Маркса всерьез?
Потому и на всем, что он в последние четыре дня предпринимал, лежала печать обреченности. Да, он созвал заседание правительства, чтобы обсудить ультиматум, но разве он не знал уже до его начала, какое будет принято решение? Да, он долго торговался со Ждановым, пытаясь подсунуть в качестве главы правительства какого-нибудь более или менее известного человека, но разве чутье сразу же не подсказало ему, что из этого вряд ли что-либо выйдет? Вот и сейчас: когда демонстранты столпились перед дворцом, он решил выйти на балкон и поговорить с ними; так, по его мнению, должен был себя вести президент. И зачем? Разве он уже не знал, что его освищут?
Торчать на балконе было бессмысленно, он отвернулся от толпы, вошел внутрь и тяжело сел в екатерининском зале на первый попавшийся стул. Было что-то символическое в том, что судьба эстонского государства решалась во дворце, построенном русскими царями. Или если не здесь, так на Вышгороде, в вотчине немецких баронов. Что за проклятие тяготеет над этим куском земли, почему к нему тянется каждый, кто накопит достаточно сил, хоть великие державы, хоть государства поменьше. Кого тут только не видывали, даже датчан и поляков, не говоря о шведах. Только французы в такую даль не добрались, и коли уж они не сумели этого сделать при Наполеоне, то теперь это им вряд ли удастся. У англичан с их империей тоже забот хватает, кораблей для Балтийского моря им уже не набрать. Так что кто здесь появится в будущем, известно одному Нострадамусу. Может, американцы. Приедут, застроят Таллин небоскребами, поцарствуют век-другой и передадут эстафету следующему. Если только среди эстонцев не появится его реинкарнация, которая опять завоюет независимость, лет эдак на двадцать. Не было в мире никакой правды, кроме силы, и никакого права, кроме права сильного. Большие народы могли себе позволить роскошь искать смысл жизни, у маленьких все уходило на то, чтобы выжить.
А пока вместо американцев явился начальник канцелярии, сообщил, что демонстранты образовали делегацию и та требует аудиенции. Даже запорожские казаки обращались к турецкому султану письменно, почему бы и эстонцам так не поступить, тут как будто с грамотой порядок? Наверняка хотят опять его оскорбить, бросить в лицо пару крепких слов. Ладно, пускай...
Вошли трое, один говорил довольно вежливо и ясно, объяснял, что Пятсу следует сделать: провозгласить Эстонию социалистическим государством и освободить политзаключенных.
Что касается социализма, на это у него власти не было, конституция ему столь широких полномочий не давала. Относительно освобождения политзаключенных можно было бы и подискутировать, если бы те уже не болтались на улицах и не подстрекали без всяких помех народ. Или им не понравился его тон, или еще что-то, но второй член делегации стал браниться, обозвал Пятса негодяем — так оно всегда, каждый человек выбирает из своего лексикона именно то слово, которое лучше всего характеризует его самого. Вслух последнюю мысль Пятс высказывать, естественно, не стал, просто повернулся к делегатам спиной. С наибольшим удовольствием он вообще бы вышел из зала и не только из зала, но и из дворца, поехал бы в Клоостриметца на свой хутор, переоделся и поглядел, что полезного можно сделать в саду. Однако присяга не позволяла. Президент не слесарь, который в любой момент может уйти с работы. У президента, как у всякого государственного мужа, есть обязательства перед народом.
“Казаки” ушли, через некоторое время самый разумный из них вернулся, но все с тем же. Пятс говорил с ним как с ребенком, объяснял, что, даже если кто-нибудь, кого можно подвести под статус политзаключенного, действительно до сих пор еще сидит в тюрьме, чему он не верит, он все равно не может приказать его выпустить, поскольку закон не дает ему такого права, он может только амнистировать заключенного, для чего тот должен написать заявление, — но “казак” все равно рубил свое. Так и не поняв друг друга, они снова расстались, а через некоторое время пришел начальник канцелярии с новым известием — опять приехал Жданов.
Все то время, пока Пятс беседовал с кремлевским послом, его не покидало чувство, что он участвует в каком-то грандиозном спектакле, — и то, разве он не знал, что русские в театральных делах мастера, не зря ведь Станиславский был из их породы. Его роль в этом представлении была совсем крошечной, но он играл ее старательно и добросовестно. Как же так, неужели никто, кроме Вареса, не годится в премьер-министры? У Вареса ведь совершенно нет политического опыта, в экономике он тоже не разбирается, он врач, по слухам, неплохой, но что толку от медицинских знаний главе пусть маленького, но все-таки государства? Когда облаченный во френч собеседник в ответ на его реплику злобно сверкнул глазками и сообщил, что, как Варес справится со своими обязанностями, Пятса не касается, его дело только утвердить того в должности, у Пятса что-то щелкнуло внутри, и он чуть не указал Жданову на дверь, однако быстро свой порыв подавил. Обычный гражданин может выказывать свои чувства и настроения, но президент должен контролировать не только каждое слово, но и жест. Поскольку что будет, если он даст себе волю? Об этом лучше было даже не думать. Нет, за себя он не боялся, он боялся за свой народ. Ибо те, с кем он тут пытался торговаться, были уже не обычные русские, это были большевики, и даже не старые большевики, его ровесники, наивные мечтатели, стремившиеся улучшить мир, а новые, самодовольный народец, у которого к тому же горит под ногами земля, и потому он никого и ничего не щадит. Ведь не случайно русские засуетились, почему осенью они довольствовались базами, а теперь вдруг стали требовать большего? Ответ был прост: падение Франции ввергло грузинского разбойника в панику, он испугался, что его старый приятель Гитлер, с министром иностранных дел которого он в Кремле пил шампанское, переадресует освободившиеся танки на восток. На Россию. И где у этой России самое слабое место? Естественно, здесь, где сидел он, Пятс. Проклятие тяготело над этим куском земли не в мистическом, а в абсолютно практическом смысле — он был великолепным плацдармом, с которого любой враг мог напасть на Россию, и наоборот. И это означало, что с эстонцами как с людьми уже никто не считается, их для Сталина просто не существует. Слишком многое лежало на весах, ни больше ни меньше, как судьба большевистского государства. И если бы Пятс стал сопротивляться, русские устроили бы тут такую бойню, по сравнению с которой Северная война показалась бы уличной потасовкой.
Исходя из этих соображений, он и действовал последние четыре дня и в том же духе вынужден был вести себя и дальше. Прикинувшись для виду, что взвешивает, согласиться ли на требование Жданова, он вскоре уступил — ладно, если никто иной не подходит, пусть будет Варес. Заметив на лице Жданова довольную ухмылку — наконец-то старик образумился, — он, правда, снова внутренне дернулся, но и на этот раз не стал ничего выказывать. Подождав, пока бронированная машина с незваным гостем отъедет от дворца, он велел немедленно найти будущего премьер-министра и вызвать к нему. Пока этим занимались, у него было немного времени, чтобы передохнуть и все обдумать. Кто знает, может, Варес еще не самый плохой кандидат, могло быть и хуже, что бы он, например, делал, если бы русским вздумалось посадить на это место хотя бы того самого братишку, который недавно обозвал его негодяем? Варес по крайней мере был человеком образованным, к тому же его земляком; конечно, то, что он наряду с врачеванием писал стихи, говорило не в его пользу, но, с другой стороны, преступлением его виршеплетство тоже не назовешь. Так что к прибытию Вареса Пятс с его персоной уже почти смирился — и все же, увидев в составе будущего правительства, заготовленный списочек которого ему подал нервный господин доктор, фамилию известного каждому запойного пьяницы, не смог удержаться и потребовал его заменить. Это, разумеется, было ошибкой: от Вареса тут ничего не зависело, в спектакле, который Кремль бесплатно давал всему миру, тот был таким же статистом, как и он сам. Каркнув, что ему нужно это предложение “согласовать”, черная птица улетела — и что Пятс на этом выиграл? Ничего, все стало только хуже, потому что из города стали поступать сообщения о беспорядках — вот что значит, когда власти нет! Теперь было уже не до споров, кто станет тем или иным министром, главное, чтобы наконец появился кабинет. Он приказал немедленно найти Вареса и вернуть во дворец, но тот исчез, испарился, словно сгорел дотла, обратился в пепел, от которого толку было еще меньше, чем от него самого. Впрочем, вместо Вареса прибыл Улуотс и продемонстрировал, что и пепел может на что-то сгодиться, стал усердно посыпать им голову — дескать, как это он осенью так глупо доверился Сталину... Пятс мог в утешение старому соратнику сказать только, что он и сам надеялся на лучшее. О своем преемнике Улуотс думал, что тот совершенно не знает жизни — еще одно подтверждение тому, что люди склонны распространять свои качества на других. Наконец Варес вернулся все с тем же списком в руках, но Пятс был рад уже и этому. Подписав бумагу о назначении нового правительства, он ощутил внутри судорогу, примерно такую, как тогда, в Крестах, когда получил известие о смерти жены. Нечто подобное чувствовали, наверное, и другие — не иначе как Улуотс вдруг пал ему на грудь и стал лить слезы, столь обильные, что намочил Пятсу пиджак. Пятс снес его истерику, но говорить, что это ему понравилось, не стал бы, привык к другим манерам. В конце концов, если кому-то сейчас следовало плакать, то ему, ведь он был словно мать, подписавшая смертный приговор своему сыну. Это государство создал он, неужто оно должно было и пасть при его участии? Снова возникло желание послать все к черту, позвонить в войска и дать команду открыть огонь по большевикам!.. Но разве кто-нибудь послушался бы его? Уже в 1918-м, отдавая приказ о мобилизации, он наивно полагал, что весь народ как один человек поднимется на защиту родины, однако, как выяснилось тогда и как с большой долей вероятности можно было предположить и теперь, воевать никто особенно не рвался.