В одиннадцать часов Черчилль сел за письменный стол, положил перед собой чистый лист бумаги и задумался. Что сказать по поводу сегодняшнего события соотечественникам, истории и вечности? Одно было ясно: злорадствовать он не станет. Да, Сталин вел себя как последняя скотина все время, пока они с Германией воевали, хозяин Кремля ехидно посмеивался и даже снабжал Гитлера сырьем; но сейчас не время вспоминать об этом, это лучше придерживать в качестве козыря на случай, если русские когда-нибудь предъявят ему какие-либо претензии. Сейчас они были в одной лодке, в которой могли бы сидеть уже с тридцать девятого, если бы Чемберлен последовал его совету. Тогда препятствием стали балтийские страны, на которые Сталин точил зуб; ну а теперь они так и так уже потеряны. И вообще, кто твой друг? Естественно, враг твоего врага.
Вот об этом и надо было говорить — о том, что у Великобритании сам собой появился союзник, которого его правительство собирается всячески поддерживать. Клементина уже предложила собирать через Красный Крест деньги для голодающих русских солдат, и наверняка Сталину кроме продовольствия понадобится еще много чего. И с Рузвельтом в этом вопросе договориться было куда проще, чем о вступлении в войну. Господин президент относился к коммунистам заметно теплее, чем к нему. Оставалась одна проблема — собственный народ. Как сделать, чтобы его не стали обвинять в оппортунизме, ведь в молодости, да и позже он призывал переломить большевикам хребет? Может, он и не боялся бы этого, но один подобный грех на его душе уже был, когда он дважды прогулялся «через паркет», сперва от консерваторов к либералам, а через несколько лет обратно. Посему надо было как-то объяснить, почему он сейчас так сразу выбирает с кем ему быть. Многие, наверное, предпочли бы, чтобы он соблюдал нейтралитет — пусть, дескать, русские и немцы всласть поубивают друг друга, мы благодаря этому получим передышку и вмешаемся решительно только тогда, когда те или другие начнут побеждать. Но тогда будет уже поздно! Да, конечно, это аргумент, который он обязательно использует, но дело было в другом.
Черчилль почувствовал, как все его тело до последней жировой складки заполняется полыхающим гневом. Кого мы ненавидим больше всего? Разумеется, тех, кто нас унижал. Что стоило Гитлеру разбить его войска под Дюнкерком? Отступление велось беспорядочно, переправа не была подготовлена, в воздухе немцы имели подавляющее преимущество, и танки Гудериана, как сообщила разведка, уже достигли нормандского побережья в нескольких десятках кило-метров от Дюнкерка — те самые танки, которые годом раньше переехали Польшу, как котенка, и при гуле моторов которых у французов начинался понос. Если бы Гудериан продолжил наступление, катастрофа была бы неизбежна — но Гитлер вдруг дал приказ остановиться. Почему? Военные специалисты полагали, что из боязни чрезмерно рассредоточить войско; но Черчилль понимал, что дело не в этом. Гитлер был неплохим стратегом, он не сделал бы такой ошибки. Фюрер просто не хотел воевать со своими арийскими собратьями, он никогда этого не хотел — не Германия же объявила войну Великобритании, а наоборот. Гребите, гребите через Канал домой, львята, словно говорил Гитлер своим решением, я вашей крови не жажду. Гребите домой и спокойно все обдумайте. Наверняка тогда вы придете к выводу, что воевать с Германией бессмысленно, разумнее договориться с ней и поделить мир.
С одной стороны, им, конечно, крупно повезло, спаслось много солдат, если б они все попали в плен или погибли, защищать саму Англию было бы некому; но с другой — столь скверно Черчилль никогда раньше себя не чувствовал. Поскольку после Дюнкерка он стал премьер-министром и формально (фактически он им уже был) весь позор случившегося пал на него. Гитлер не хотел уничтожить его войной — он хотел уничтожить его миром. Унизительным миром, к которому вынуждают более слабого.
С этого дня война, которую они вели, уже не была войной между Германией и Великобританией, это была война между Черчиллем и Гитлером. Кто из них двоих войдет в историю в качестве победителя, хотя бы морального, вот в чем был вопрос. И в этой войне Черчиллю было все равно, кто его союзник — будь то хоть коммунист, хоть негр из племени банту, да даже грязный индус.
Он встал и подошел к окну. Сквозь все еще довольно свежую зелень парка открывался вид на воздвигнутый на вершине холма памятник Бурской войне. Он был бездарным, как все подобные монументы, но Черчиллю он нравился, поскольку напоминал ему молодость. Он тоже воевал с бурами и не только с ними, но еще и в Судане, Индии и Афганистане, везде рискуя жизнью. Во имя чего? Тогда он полагал, что во имя человека. Теперь он стал прагматичнее, ибо увидел, что все попытки служить идеалам наталкиваются на стену непонимания. Особенно это касалось индусов — неблагодарный народ. Англичане вытащили их из Средневековья, и чем они ответили? Ненавистью. Где получили образование господа Ганди и Неру? Да в Англии же! И чем они занялись, как только вернулись на родину? Начали бороться за независимость. Вот почему Черчилль отбросил романтические порывы и сосредоточился на главном, на сохранении империи. Ни пяди земли он не отдаст из тех тысяч квадратных километров, которые, став премьер-министром, получил под свою опеку. Во имя достижения этой цели разрешалось все или, по крайней мере, почти все. Такой бойни, как в Амрицаре, он, конечно, устраивать не будет, он не настолько глуп, такое только взращивает ненависть, но использовать во имя сохранения Индии противоречия между мусульманами и индусами — это само собой. И если господа Ганди и Неру сделают попытку сейчас, во время нынешней войны, организовать беспорядки, как ирландцы во время предыдущей, он их обоих вместе со всем их Национальным конгрессом посадит за решетку, это уж точно.
Он отошел от окна и снова сел за стол. Сталин тоже правил империей, потому Черчиллю было нетрудно понять мотивы его поступков. Разве сам он не ценил выше всех прочих королей Великобритании Эдуарда I, которому удалось завоевать Уэльс, навсегда присоединив его к Англии? То, что они имели сегодня, были естественные границы Великобритании, так сказать, от моря до моря, и наверняка Сталин в качестве естественных границ Российской империи рассматривал территорию от Тихого океана до Балтийского моря. С этой точки зрения особый интерес Сталина к балтийским странам был вполне понятен. Последнее, впрочем, не означало, что он, Черчилль, не должен был противостоять этому интересу в меру своих сил и возможностей; в борьбе империй каждый форпост имел значение, поэтому Великобритания и впредь, по крайней мере на словах, должна была поддерживать независимость балтийских стран — не превращая, однако, эти страны в яблоко раздора между ним и Сталиным. Гитлер совершил ошибку, открыв второй фронт, и было бы величайшей глупостью этим не воспользоваться.
Темы балтийских стран, таким образом, в речи по радио касаться не стоило.
А чего стоило? О чем он будет говорить?
Вдруг его осенила идея. Конечно же, ему не следует спешить на помощь большевикам — но он может поспешить на помощь русскому народу, на который так внезапно напала чужая армия. Мирные люди выращивают пшеницу в украинской степи и добывают уголь в донбасских шахтах, и вдруг налетают орды гуннов под командой щелкающих шпорами прусских офицеров, сжигают их дома, сеют смерть, уничтожают мимолетное земное счастье… вот-вот, что-то в этом роде…
Он снял с ручки колпачок и стремительно написал первые предложения:
«Национал-социалистический режим характеризуют самые дурные черты коммунизма. У этого режима отсутствуют всякие опоры и моральные принципы, кроме жадности и… — Чего еще? Правильно! — …чувства расового превосходства».
Глава восьмая. Муки Сталина
Вино давно утратило вкус, но Сталин все равно опустошил очередной бокал, скорчив гримасу отвращения. Убить сознание, раствориться, исчезнуть в пустоте и никогда больше не возродиться, вот чего он сейчас хотел. Мать оказалась права, когда жалела, что сын не стал священником, только на роль грязного попа он и годился, ничтожного дармоеда, чья единственная обязанность — врать простодушным, врать, врать и врать. С руководством страны он не справился. Поднять пинками смердов из векового сна, погнать их строить электростанции и заводы, создать наимощнейшую в мире танковую и воздушную армию, а потом, подобно последнему оболтусу, все проиграть — нет, это был слишком тяжкий удар даже для него, хладнокровного, закаленного этапами и ссылками человека.
В голове металась одна-единственная мысль: почему я ничего не предпринял, почему я так глупо дал Гитлеру себя провести. Он знал почему — потому что он недооценил Гитлера. Разве европеец может состязаться в коварстве с грузином? Сталин был уверен, что не может, воспитание не позволит. Для европейца договор — дело святое, пока тот его удовлетворяет, он его не нарушит, а когда удовлетворять уже не будет, сообщит за две недели, что вынужден его разорвать. Вот почему после заключения пакта он был так уверен, что Гитлер у него в руках. Мечта исполнилась, империалистические страны начали войну между собой, осталось провести мобилизацию, вторгнуться в Европу и установить там диктатуру пролетариата. Смог ли бы он преодолеть Пиренеи, это, конечно, вопрос сомнительный, но уж Германию и Францию он должен был завоевать, плюс, разумеется, все карликовые государства, которые попались бы по пути.
Но Гитлер, как выяснилось, не был европейцем, он вообще был не человеком, а сатаной, поскольку только сатана мог переиграть его, Сталина.
От злости он чуть было не швырнул пустой бокал в стену, уже поднял руку, но снова опустил: тогда придется позвать уборщицу, чтобы принесла новый, а он не хотел видеть ни одной чужой рожи, своей, в зеркале, ему было вполне достаточно — глаза красные, усы неопрятно торчат, щеки воспалены, точь-в-точь как у отца, когда тот возвращался после пьянки, только вот отец мог себе это позволить, он был простым сапожником, а Сталин… Ну и кто я, если не сапожник, подумал он мрачно, сапожник в роли главнокомандующего. Особенно жалко он повел себя в первые часы войны: враг уже перешел границу, а он, как страус, прятал голову в песок, надеялся, что свершится чудо, явится Шуленбург и передаст извинения Гитлера: простите, герр Сталин, наши генералы немного посамовольничали, я дал им приказ прекратить это дуракаваляние, сейчас они уберутся с вашей территории и будут ждать трибунала, вы же, пожалуйста, предъявите счет, мы компенсируем ваши потери; в конце концов Шуленбург действительно явился, но вместо извинений у него был при себе военный меморандум, и не на одном листке, а на нескольких десятках, что еще больше взбесило Сталина, поскольку показывало, как долго и педантично Гитлер готовился к свое