Когда делегация, вдохновленная его скорым возвращением, покинула комнату шагом куда более бодрым, чем в нее вошла, Сталин поднялся с дивана и, пошатываясь, отправился в ванную, чтобы сунуть голову под холодную воду. Что поделаешь, он все-таки был незаменимым человеком.
Глава девятая. Теоретик
В Берлине шел дождь, здесь же сияло солнце, обдавая ярким светом проносившийся под крылом самолета осенний лес. Вид был знакомым, примерно такой Розенберг часто видел природу в юности, к примеру когда ехал на поезде из Ревеля в Ригу или из Риги в Москву. До тех мест отсюда, из Восточной Пруссии, было неблизко, но единство ландшафта впечатляло, поистине никаких границ тут быть не должно — и уже и не было. «В багрец и золото одетые леса...» — неожиданно пришли в голову стихи, которые он зубрил в школе. Кто автор-то, Пушкин? Он вспомнил, как в Ревеле на улице Вана-Пости лежал на диване, задрав на его спинку длинные ноги, и читал «Евгения Онегина». Тогда эта вещь ему нравилась, поскольку отличалась от обычного нытья, присущего русской литературе, — жизнерадостная, остроумная, талантливая, вот только происхождение автора настораживало… Возможно, потому большевики и превратили Пушкина в икону, подумал он, евреев, наверное, умиляли его темные кудрявые волосы и смуглая кожа. Но лучше всего свой народ знал, конечно, Достоевский, только он понимал, что русский человек не может жить без страданий, что в них он в буквальном смысле нуждается. И что всеобщая любовь к людям для этой нации не какой-то там безжизненный библейский постулат, а универсальная модель мира — любить всех, богатых и бедных, трудяг и преступников, добропорядочных матрон и проституток, более пылко, конечно, преступников и проституток, поскольку они несчастнее. Насколько это отличалось от европейской культуры! Европа держалась ценностей рыцарских времен, в России же рыцарства никогда не было. Что общего могли иметь, к примеру, Дмитрий Карамазов и Эрнани? Два разных, никогда не встречавшихся мира. Что сделал бы Карамазов, окажись он в положении Эрнани? Наверное, просто кокнул бы старого да Сильву — допустим, он и обещал покончить с собой при первом требовании старика, что из того, это была только уловка, чтобы перетянуть его на свою сторону в борьбе с королем, будущим императором; а вот Эрнани взял и действительно закололся, и в какую минуту?! В наисладчайшую, между венчанием и брачной ночью. Позже Дмитрий, разумеется, стал бы каяться, удалился бы в монастырь, молился и ел траву, не моясь и не причесываясь, — и именно в таком виде в него, скорее всего, влюбилась бы некая графиня, кинулась к его грязным ногам, целовала бы их и просила разрешения вымыть. Они отправились бы вместе на каторгу, как Раскольников и Мармеладова, а по дороге деревенские бабы жалели бы их, кормили-поили — а вот жандармам, которые, выполняя служебный долг, конвоировали убийц, доставались бы одни плевки…
Такая вот страна, такие люди. Теперь с ними шла война.
Самолет потихоньку стал снижаться, и Розенберг покрепче ухватился за подлокотники, ближе к земле трясло довольно сильно.
На Растенбургском аэродроме его встретил нервный начальник отдела общей политики Бройтигам, наиважнейший соратник Розенберга в том большом сражении, которое он вел, так сказать, за душу Гитлера — ибо людей, жаждущих завоевать эту душу, хватало, и каждый имел свои интересы и цели.
— Как у фюрера настроение?
— Как у Наполеона после Аустерлица. Киевский котел ликвидирован, пленных столько, что невозможно сосчитать, Манштейн перешел Перекоп, от этой новости голос фюрера аж задрожал, вы же знаете его странности, он полагает, что Крым важнее Ленинграда, из-за румынской нефти. Ну и для полноты его счастья Гудериан вчера начал наступление на Москву. План тот же, что и прежде: обойти танками основные силы русских и окружить их. Только у Лееба некоторые затруднения, говорит, Пулковские высоты хорошо укреплены, никак не может взять.
Розенберг слушал с интересом, в военной тактике он был дилетантом, но Россию знал хорошо, каждое место, которое Бройтигам упоминал, вызывало ассоциации.
— Известно ли, кто еще примет участие в сегодняшнем совещании? Геринг?
— Геринг вылетел утром инспектировать армию.
Это была хорошая новость, в прошлый раз именно Геринг сорвал планы Розенберга, добившись того, что рейхскомиссаром Украины назначили брутального Коха.
— Протокол будет вести Борман?
— Точно еще неизвестно, возможно, Ламмерс.
И это годилось, Бормана, никчемного пустышку, который стал играть незаслуженно большую роль при Гитлере, Розенберг не выносил, и Борман, естественно, отвечал ему тем же, в ход совещания он, скорее всего, не посмел бы вмешаться, но для того чтобы повлиять на решения фюрера, он имел свои рычаги. А вот Ламмерс был безопасной канцелярской крысой, человеком точным и корректным, как все подобные крысы, к тому же совершенно лишенным собственной точки зрения.
В машине они о делах не говорили, шофер по совместительству работал понятно где. Не то чтобы Розенберг боялся Гиммлера, но чего ради он должен выдавать тому бесплатную информацию?!
Минут через десять на горизонте появились построенные в сосновом бору бараки, немного подальше — бункеры. Северный, как Розенберг помнил с предыдущей поездки, принадлежал Гитлеру. Тут он, вождь великого народа, работал и спал, как какой-нибудь лесоруб. Тягой к сибаритству фюрер, правда, никогда не отличался, это вам не Геринг, который ел и пил за десятерых и с удовольствием утащил бы в свой Каринхалле все шедевры Ренессанса, но ныне Гитлер вроде решил полностью предаться самоистязанию: раз мои солдаты борются с трудностями военного похода в такую дикую страну, как Россия, то и я могу кормить комаров в Мазурских болотах. Или это было просто возвращение к modus vivendi его молодости? Гитлеру до сих пор нравилось рассказывать про окопную жизнь времен Первой мировой, может, это и не было позой, может, он действительно скучал по котелковому братству?
В дверях бункера Розенбергу пришлось довольно долго ждать, один за другим оттуда вышла целая армия генералов во главе с Кейтелем и Йодлем, наверное, только что закончилось оперативное совещание. Они все отдавали ему, рейхсляйтеру, честь — пришлось отвечать, так что к концу рука изрядно устала. Видел бы это самодовольный офицер, который в феврале восемнадцатого в Ревеле отказался принять его в немецкую армию, ибо он, Альфред Розенберг, видите ли, подданный оккупированной России! Это была одна из их с фюрером точек соприкосновения, тут они понимали друг друга полностью, Гитлеру, когда-то австрийскому подданному, пришлось пережить того же рода унижения.
Наконец путь был открыт, Розенберг вошел и сразу оказался лицом к лицу с цербером местного значения Борманом. Ох, благие времена, когда эту роль исполнял лиричный Гесс, поклонник оккультизма и мистицизма. В глазах Гесса кроме нирваны можно было иногда увидеть и самую настоящую боль за мироздание, а за бульдожьим взглядом Бормана была только плохо скрываемая ненависть.
— Фюрер занят! — прорычал Борман, но едва его пасть захлопнулась, как дверь отворилась и торжественно, словно сквозь триумфальную арку, в помещение вошел хилый двойник Юлия Цезаря с аккуратно причесанными усиками и вдохновенной улыбкой на губах.
— Мой милый Розенберг! Добро пожаловать в волчье логово!
Волка Гитлер напоминал меньше всего, скорее он смахивал на козла, но место это и впрямь было логовом, это верно, иными словами, убежищем, в которое человек прячется от неприятной действительности; ибо верить, что жители Берлина приветствуют восточную кампанию, мог только душевнобольной.
Сегодня Розенберг обнаружил на лице Гитлера выражение, которого он никогда не предполагал на нем увидеть, — философскую задумчивость. До сих пор ему казалось, что рефлексия это нечто, о существовании чего Гитлер не имеет понятия, теперь обнаружилось, что даже люди власть имущие могут иногда блуждать в высших сферах.
Фюрер долго и сердечно жал руку Розенбергу — «жал», конечно, сильно сказано, скорее слегка сдавливал обеими своими слабыми руками.
— Как ваше здоровье, милый Розенберг? Нога все еще болит?
Розенберг смутился.
— Благодарю за участие, мой фюрер, стало немного лучше. Мне очень жаль, что из-за меня сорвалось путешествие в Ревель…
Гитлер хотел посетить в начале месяца только что освобожденную Эстландию и звал Розенберга с собой, ничего плохого он наверняка в виду не имел, с его стороны это был всего лишь дружеский жест, но Розенберг знал, что, если он нанесет визит в свой родной город, пусть и вместе с фюрером, возродится старая клевета о его неарийском происхождении, и поскольку периостит, как всегда при наступлении осени, дал о себе знать, он сослался на него, дабы объяснить, почему вынужден отказаться от столь заманчивой поездки.
— Отнюдь не из-за вас, милый Розенберг, — прервал Гитлер его извинения. — Во всем виноват этот инвалид Хорти, которому врачи запретили подниматься в воздух, не мог же я бросить адмирала, поэтому пришлось довольствоваться путешествием в Мекленбург на поезде. — И, как с ним часто бывало, продолжил без перехода: — Разве не комично, что Венгрией правит морской офицер?
— А разве сама Венгрия не комичное явление? — улыбнулся Розенберг.
Гитлер оживился.
— Вы правы, Розенберг, то, что случилось в восемнадцатом году, не должно повториться, это была наикрупнейшая геополитическая катастрофа века. С народами нельзя обращаться, как с тканью для платья — отрежем немного отсюда и немного оттуда, а потом сошьем. Швы будут видны — и кровавые швы. Немецкий народ еще никогда не был так унижен, как в Версале, даже римляне относились к нам с большим уважением, хоть в те времена мы действительно отставали от них в развитии. Наполеон был только эпизодом, но на сей раз нас хотели поработить навеки. Однако это у них не получилось, мы разорвали цепи, и будущее, что бы ни думали наши враги, принадлежит нам.
Розенберг посчитал, что самое время брать быка за рога.