Бурлаки — страница 4 из 5

_{КНИГА ВТОРАЯ}

^{Глава I}РЕЧНАЯ ПЕХОТА

1

— Смотри, Ховрин! Раньше здесь было управление пароходства Каменских и Мешкова, шкуродерной компании, а нынче…

Любуясь новой позолоченной вывеской, на которой было написано «Рупвод», я пошутил:

— Ты, Андрей Иванович, тоже переменил свою вывеску? Был Андрей Заплатный, а теперь по советскому удостоверению — Андрей Иванович, товарищ Панин.

— Не переменил, а сбросил к черту. Пусть сейчас буржуи пощеголяют в заплатах, а нам они до смерти надоели.

— Кто?

— И буржуи, и заплаты…

В районном управлении водного транспорта — рупводе, куда нас проводил матрос с винтовкой, указали на дверь, обитую черной клеенкой.

— Сюда входите, товарищи.

В большой комнате, обставленной пароходской мебелью — камышовыми диванами и креслами, — за столом, заваленным бумагами, чертежами, сидел человек с изможденным, старческим лицом, в поношенном бушлате. Он встал из-за стола и первым поздоровался с нами, назвав свою фамилию:

— Калмыков…

— Бывший начальник постов? — с недоумением пробурчал Панин.

Калмыков, улыбнувшись, ответил:

— Да. Бывший начальник постов.

— Как же это понять? Был начальником при старом режиме — золотые пуговки, а сейчас…

— …стал начальником Камского пароходства, — закончил Калмыков. — У меня в то время разные были посты. На вашей карчеподъемнице тоже был пост. Товарища Кондрякова помните?

— Михаила-то Егоровича?

Как не помнить Кондрякова? Как забыть то время, когда мы вместе с Андреем Ивановичем и Кондряковым мыкали горе у подрядчика Юшкова и на карчеподъемнице и как иногда приезжал к нам начальник постов Калмыков?

— Ты, Андрей Иванович, еще выговаривал Кондрякову, не родня ли, дескать, ему Калмыков, — припомнил я.

— А я почем знал, что он наш человек. Как-никак, начальник… А ты, товарищ Калмыков, сразу бы тогда и сказал, кто ты такой и что у тебя за «дела» с Кондряковым.

— И что у нас на уме? Тоже сказать? Приходилось, товарищ Панин, осторожно работать. Уже перед самой Октябрьской революцией, при керенщине, попался. Видите, до чего довели гады? А мне сорока лет нет…

Калмыков тяжело закашлял. Судорожно вздрагивали плечи и бледные руки.

Андрей Иванович сказал:

— Как же так, дорогой товарищ Калмыков? Тебе же лечиться надо, отдыхать надо.

— Отдыхать не время. Только сейчас по-настоящему начинается борьба за Советскую власть.

— Когда же ты отдыхать-то будешь? — не унимался Панин.

— После победы.

— А если не выдюжишь?

— Что ж поделаешь. Буду считать, что не зря на свете жил…

Я пытался понять, о чем говорит этот больной хороший человек. Октябрьская революция победила — о какой еще победе идет речь? О какой борьбе?

Однако переспрашивать Калмыкова и вмешиваться в разговор я стеснялся…

Калмыков подошел к карте Камы, висевшей на стене.

— Смотрите, товарищи. Вот Боровской затон, Королевский, Заозерье, Курья… Все это большие затоны, но они мертвые. Суда снегом занесло… Мастерские не работают.

— Почему не работают? — спросил Панин.

— Машинные команды по деревням разбрелись, — ответил Калмыков и, закашлявшись, сел за свой стол.

— Товарищ Калмыков, — сказал Панин. — Мы с Сашкой можем хоть сейчас поехать в любой затон. Я ведь механиком был.

Калмыков пропустил мимо ушей предложение Панина.

— Часть пароходов нам заводы помогут отремонтировать. А дальше что? Не на прикол же ставить суда в начале навигации? Своих-то специалистов у нас пока нет, а старые капитаны да помощники саботируют. Взять ваш бурлацкий увал. У вас там немало укрывается опытного народа. Каменским да Нобелю они служили, а рабочей и крестьянской власти не желают. Перепишите всех капитанов и отправляйте их на транспорт… Под конвоем, если понадобится… Чтобы не сорвать первую советскую навигацию, приходится крайние меры принимать, товарищи…

Панин медленно встал, уперся руками в стол и глухо проговорил:

— Я так понимаю, товарищ Калмыков, что нам, значит, ехать обратно в Строганове.

— Да! — подтвердил Калмыков.

— А если я на своем, не на купеческом пароходе послужить хочу? Сколько лет ждал такого счастья, а выходит, что…

— Я тоже не прочь, товарищ Панин, а видишь — сижу на берегу! — резко оборвал Панина Калмыков и закончил уже гораздо спокойнее: — Этого сейчас революция требует… Вот когда проведем первую советскую навигацию, там видно будет. Может, нам с тобой целой флотилией придется командовать. Молодой товарищ, — Калмыков кивнул в мою сторону, — через несколько лет, безусловно, будет настоящим советским капитаном… — Калмыков встал. — Задерживать вас больше не могу. Поезжайте домой и действуйте. На помощь, вам мы посылаем еще нескольких товарищей из рупвода…

Мы пожали Калмыкову руку и вышли в коридор. Мимо проходили матросы с винтовками, судовые рабочие в промасленных бушлатах; проплыл старый капитан в форме из довоенного сукна, с «капустой» на фуражке; показался высокий молодой человек в поношенной офицерской форме, со следами погон на широких плечах. Панин насторожился.

— Мишка Чудинов!.. Сынок самого директора мешковского пароходства. Папаша ихний в скитах скрывается, а сынок, видимо, подмазывается к Советской власти. Вдруг да пошлют такого к нам в Строганове — греха не оберешься…

«Здорово жили буржуи, — думал я, глядя на потолок, где были вылеплены разные фигуры. — Теперь настоящие хозяева нашлись — наш брат матросня…»

В тот же день мы выехали из города.

Панин сердился, злобно покрикивал на лошадей. Вечером, перебравшись через Каму, мы въехали в Полазненский волок. Огромные сосны сплетались вершинами над дорогой, сквозь заиндевевшую хвою сверкали редкие звездочки. Дорогу перебегали зайчишки, где-то далеко в логах выл одинокий волк.

На одном из поворотов раскатившиеся сани ударились о пень, лопнула завертка. Панин остановил лошадей, вылез из саней.

— Сели на мель моряки сухого болота, — зло сказал он.

Я ответил:

— В передке есть запасная.

— Что?

— Завертка, говорю, есть запасная.

— Я про попа, а ты про попадью! Если бы не товарищ Калмыков, ни за что не согласился бы я в такое распрекрасное время сидеть дома на печке да сажу перегребать.

— Мы с тобой, Андрей Иванович, беспартийные. Почему не сказал об этом Калмыкову? В Строганово тогда других бы, партийных, назначили, а нас на транспорт.

Панин молча приладил завертку, сел в сани, передернул вожжами и только тогда ответил:

— Ничего ты не понимаешь! Приедем домой и в партячейку вступим. Днем раньше, днем позднее — какая беда. Калмыков и так знает, что мы большевики.

У первой же деревни на выезде из волока мы наткнулись на завал — дорога была перегорожена бревном. Из-за угла крайней избы вышли два парня с шомполками. Панин засунул руку за пазуху.

— Кто едет? — издали спросили парни.

— Не подходи! — крикнул Панин. — Брякну «бутылкой» — одни лапти останутся.

Ребята остановились.

— Вы чего подорожничаете?

— Деревню караулим. Вчера в волости председателя убили.

— Ну-ка, айда сюда! — позвал я караульщиков. — Мы строгановские, из города едем.

Парни с опаской подошли.

— Кто у вас председателем был? — спросил Панин.

— Еремей Иванович из Гарей. Может, слыхали? Домой шел с собрания. Из ружья убили… бандиты, должно быть, или кулаки. В волоку стали пошаливать.

Мы показали удостоверения и поехали дальше… Панин погонял лошадей, а я лежал, уткнувшись лицом в сено. Жаль мне было дядю Еремея.

В полночь выехали на просторные луга. Впереди в лунном свете замаячила гряда бурлацкого увала.

Панин обернулся ко мне:

— Не горюй, Сашка. Отплатим мы гадам за твоего дядю Ерему. Понимаешь теперь, что такое есть борьба?

2

Все большие дела волости решались в нижнем этаже двухэтажного дома лесничего, занятого под волостной исполнительный комитет.

После нашего приезда из города председатель волостного партийного комитета Ефимов устроил партийное собрание. Пришли Захар, Федот Сибиряков, Панин, начальник милиции Чирков. Были и незнакомые мне люди. У двери сидел человек лет пятидесяти в рыжей меховой куртке шерстью наружу, и сам рыжий. Это был плотный коренастый дядя. Ладони у него, как лопаты, усы большие, свисающие книзу, на широком лице поблескивали маленькие, глазки. Около него стоял флотский матрос в широких брюках. Был он выше всех ростом. Из-под бескозырки выбивались пряди черных густых волос. Лицо бритое, красивое.

С Ефимовым, сидевшим у стола, вполголоса разговаривал солдат в поношенной шинели. Одна нога у него деревянная, у стены стояли костыли.

Среди незнакомых выделялся бритый худощавый человек, то ли солдат, то ли офицер. На сером кителе были следы от орденов. Справа у него висел полуаршинный маузер в желтой кобуре.

В тесной комнатушке было так накурено, что керосиновая лампочка мигала от дыма.

Рыжий вдруг неожиданно бойко вскочил со стула и пинком раскрыл дверь.

— Не нашли лучше этой дыры, — проворчал он сиплым, но сильным голосом. — Большевики давно вышли из подполья. Завтра с утра начну ремонт.

— Какой ремонт? — спросил Ефимов.

— Старого волостного. Игрушку сделаю.

На этом собрании меня и Панина принимали в партию. Я целый день писал заявление, а получилось всего несколько строчек.

Я страшно волновался, рассказывая о своей жизни, а на вопросы отвечал, как во сне. Когда казалось, что все уже закончено, и я сел на лавку, вдруг рыжий спросил меня:

— Зачем, парень, в партию вступаешь?

Что отвечать, когда я уже обо всем сказал?

— Не знаю, — ответил я. — Как же без партии-то?

За меня вступился Панин.

— К чему придираешься? Он рабочий, а не золотопогонник. Он всех нас моложе — Сашка Ховрин, а у него от старого режима живого места нет. Сейчас его якорь чистить не заставишь, он узнал, что такое большевистская власть. Он за нее, за нашу власть, теперь кому угодно глотку перегрызет. Товарищу Ховрину сейчас, правильно он сказал, нельзя жить без партии.

Так случился переворот в моей жизни — меня приняли в партию большевиков.

Когда дошла очередь до Панина, он вдруг заявил:

— Может, здесь беспартийные есть, может, офицеры? Я…

Ефимов остановил его:

— Здесь, кроме тебя, беспартийных нет. Только тебя еще не приняли в партию… Ты про себя рассказывай. Нечего на других-то кивать.

— А это кто? — Панин указал на человека с маузером.

— Товарищ Панин! Ты Василия Спиридоновича Пирогова знал? — с ехидцей спросил Ефимов.

— Дружки были, вместе в тюрьме сиживали.

— Где он сейчас? — снова спросил Ефимов.

— Что за допрос? Сам знаешь. Во время забастовки казаки зарубили.

— Так вот, это его сын Михаил Пирогов. В войсках действовал по заданию большевистской организации… Ясно?

— Ясно! — подтвердил Панин, шагнул к Пирогову и, протянув ему руку, сказал:

— Ты, Миша, прости меня. В городе я на Калмыкова окрысился, а здесь на тебя.

Матрос спросил Панина:

— С чего ты, братишка, как анархист, на людей кидаешься?

— На меня, видишь, всю жизнь кидались: и хозяйчики, и приказчики, и начальство…

3

Из балагана я перешел на жительство к Панину на паровую мельницу, которая по наследству, так сказать, досталась ему в заведование.

Панин сумел на время снять с рейдовского баркаса, поставленного на зимовку в устье Обвы, динамо-машину. И у нас в сторожке было светло и тепло. Частенько помольцы из дальних деревень любовались нашей удивительной лампочкой, которая горит без керосина.

— Шибко баско! — восхищенно говорили мужики. — К нам бы в деревню такую оказию. Сколько керосина жжем, и достать-то его не всегда можно. Вечером ничего — вместе с солнышком спать ложимся, а утром лучинку палим, как в стары годы.

— Видать, что вы кержаки, — отвечал им Панин. — В лесу родились, пню молились. Вот погодите. На все мельницы скоро динамы поставим. Во всех деревнях электричество будет.

— Ну, увидим… — Мужики чесали затылки и выходили из сторожки к своим мешкам.

В сторожке было две комнаты: передняя, где стояли чугунная печь, скамейка, стол и шкафчик с канцелярией, и задняя, жилая, с русской печью. За печкой мой топчан. Панин спал на полатях.

Готовила на нас бывшая стряпуха мельника Новикова, пожилая сварливая Варвара. Боялись ее на мельнице и уважали больше, чем нас с Паниным. Идя в сторожку, мужики еще на улице тщательно очищали лапти от снега, снимали армяки, стряхивали мучной бус и только тогда осторожно открывали дверь. С нами все здоровались попросту: «Здорово живешь», — а перед Варварой снимали шапки и низенько кланялись: «Наше вам почтение, Варвара Игнатьевна».

Когда пришла Советская власть, Варвара забрала у хозяина ключи, и он в чем был, в том и скрылся из волости, оставив нетронутым все свое добро.

Любо было глядеть на Варвару, когда она помогала солдаткам таскать пятипудовые мешки. За глаза называли ее полумужичьем.

Нас Варвара и в грош не ставила, но была заботливой хозяйкой.

Без завтрака на работу не выйдешь, без ужина не уснешь.

Однажды я угорел в бане. Варвара, подождав меня положенное время, встревожилась и прибежала в баню. Сорвала с крюка дверь, закутала меня в шубу и притащила в сторожку. Потом дня три отпаивала какой-то травяной настойкой, держала взаперти и все ругалась, что, дескать, навязались на ее шею, один — младенец, другой — старый дурак.

— Даже в баню сходить толку нет! — ворчала Варвара. — А косорылый не позаботится, почему долго парится его помощничек. Ну и люди!

Панин пошутил однажды:

— Варвара! Пойдешь за меня замуж?

— Если бы мне скостить лет двадцать, — ответила Варвара, — я бы, пожалуй, пошла за Сашку. Я бы из него человека сделала. А ты — немазана телега.

— Видно, тебе моя рожа не нравится?

— Чего не нравится? Ты не виноват. Злые люди тебя изуродовали. А только постыдился бы говорить о женитьбе на старости лет.

После партийного собрания мы пришли домой поздно.

Разворчалась наша Варварушка:

— Полуношники! Сами покоя не знаете, и другим из-за вас никакого покоя нет. Пятый раз самовар подогреваю. Где шлялись?

Я ответил хозяйке с гордостью:

— Мы на партийном собрании были. Меня, тетка Варвара, в партию приняли.

— Да ну! И Андрюху, поди?

— Андрея Ивановича тоже приняли.

— Значит, вы каждую ночь будете по собраниям ходить, а я одна за вас на мельнице отдувайся… Завтра сама на собрание пойду.

— Только тебя там и не хватало, — ухмыльнулся Панин.

— А что я, хуже вас, что ли?

— Ты — баба, значит, женщина, а мы мужики.

Варвара плюнула в угол и напустилась на Панина:

— Был ты Заплатный и остался Заплатным. Чего городишь? А еще партийный. При Советской власти все равноправные. На собрание завтра пойду и пойду! Ко мне учительница Фаина Ивановна приходила. Завтра, говорит, женское собрание в школе, обязательно, говорит, приходи, Варварушка… Не хотела идти, а сейчас надумала.

У печурки забулькал самовар. Варвара сорвала трубу, заглушила шипящий самовар крышкой, поставила его на стол и стала угощать нас чаем с домашними шаньгами.

После чаепития Варвара вымыла и прибрала посуду, велела нам ложиться спать и ушла домой.

Панин долго ворочался у себя на полатях, потом слез, зажег свет и вытянул из-под стола свой бурлацкий сундук.

— Вставай, Сашка! — позвал он меня.

Я нехотя оделся и вышел из-за печки, где было так тепло и уютно.

— Успеем выспаться. Учиться будем, — предложил Андрей Иванович.

Он вынул из сундука какие-то книжки и положил на стол.

На одной я прочитал: «Манифест Коммунистической партии».

— Читай эту с самого начала, я слушать буду.

Читать было трудно. Книжка была напечатана давно, на тонкой бумаге, уголки почернели, а то и совсем оборваны, некоторые слова еле видны. Читал я медленно, с остановками, но Панин слушал внимательно и терпеливо.

— Вот оно как, Сашка, — сказал Панин, когда я окончил читать. — Нам нечего терять, а завоюем мы, то есть рабочие, весь мир…

— Откуда у тебя эта книжка? Больно уж хорошая…

— Кондряков нам давал на карчеподъемнице. Ты был молодой, я тогда тебе не показывал.

— Сейчас новые, поди, напечатаны такие книжки. Зря мы в городе не купили…

— Ты спроси у товарища Ефимова. У него должны быть новые. Каждый день будем читать по вечерам, — предложил Панин. — Учиться будем.

Улеглись спать. Панин долго кряхтел и ворочался на полатях. Скрипели полатины, за стеной гудела машина. Не спалось и мне. Я думал о том, что написано в «Манифесте». Многое было непонятно. Вот сейчас бы сюда Михаила Кондрякова… А разве, кроме него, нет в Строганове знающих товарищей? Тот же товарищ Ефимов. Давно в партии, в Сибири в ссылке был, на кораблях плавал. Ученый человек.

Уснул я только под утро и проспал до восьми часов. Наскоро выпив кружку чаю, пошел в село.

Тянула поземка — низовой ветерок, через дорогу струились снежные ручейки. В придорожном ельнике хрипло кашляла ворона. «Летом — к ненастью, сейчас зима, значит, к оттепели давится ворона», — подумал я, вспомнив народную примету.

С запада катилась таежная туча, от нее до земли протянулись, как конские волосы, космы снежной крупы.

Вдали широкая, скованная льдом Кама; посредине ее змейкой вьется дорога, окаймленная зелеными вешками. А дальше дремучий бор, гора с белоснежной шапкой, за горою дымок дальнего завода.

Подходя к селу, я заметил, что из трубы старого волостного правления идет дым.

Я быстро прошел околицу и вышел на площадь. Двое крестьян приколачивали над дверью правления новую вывеску: «Волостной исполнительный комитет». Рыжий, что был вчера на собрании, командовал:

— Правый угол выше! Еще!.. Ниже немного. Лупи!

Около стояли любопытные. Кто-то сказал:

— Федюня из Тупицы тоже хотел лошадку себе завести. Сперва дугу купил, а лошадь так и не удалось до самой смерти. Они то же самое делают. Дугу повесили, а лошадки-то нет.

Рыжий услышал этот разговор и расхохотался на всю площадь. Мужики, глядя на него, тоже стали ухмыляться в сивые бороды, а потом и по-настоящему расхохотались: так был заразителен смех рыжего.

— Сравнил! — давясь смехом, проговорил он. — У нас, дядя, конь боевой, породистый. Грудь — во! Мы его причешем, в порядок приведем — залюбуетесь.

Заметив меня, он окликнул:

— Товарищ Ховрин! Тебя, кажется, так зовут. Полюбуйся, чем занимается новый председатель волисполкома Меркурьев. В нашем лесном домишке мне, понимаешь ли, тесновато…

Я снова, как и на собрании, оглядел его. Большой, как настоящий водолаз! Конечно, для такого места надо немало.

— …и задумал я, — продолжал он, — отделать старый дом волостного правления. Мастеров здесь хоть завались: что ни штурвальный, то и маляр. А материалов: красок, обоев, гвоздей — у каждого капитана на сто лет нахапано. По Каме, по всей Волге строгановских живодеров грошевиками зовут. По грошику, по грошику — и натаскали разного хлама невпроворот… — И закончил непонятными словами: — А мы, значит, экспроприируем экспроприаторов.

К новому исполкому подошла группа женщин с ведрами и тряпками. Впереди Захар с винтовкой, в солдатской папахе с красной ленточкой.

— Товарищ Меркурьев! — обратился к рыжему Захар. — Принимай гражданок. Привел их полы мыть.

Среди женщин были торговка Анна Григорьевна, попадья, капитанши.

— Где ты их насобирал? — спросил Меркурьев.

— А по домам, — ответил Захар. — Хватит барынями сидеть. Пусть поробят на Советскую власть.

Меркурьев снова заразительно расхохотался.

— На Советскую власть пусть поработают, говоришь? Да рано еще полы-то мыть. Потом уж как-нибудь, после ремонта… Идите, бабочки, домой.

Женщины не заставили себя долго просить и, гремя ведрами, разбежались от исполкома врассыпную.

— Опять не на ту линию попал, — проговорил Захар и, повесив голову, зашагал через площадь.

Вечером на паровой мельнице тоже шла перестройка. Помольцы переделывали крутые мостики на пологие. Распоряжался деревенский силач Федюня. Правая рука у него была на перевязи, ходил при помощи костыля и уже не хвастался своей силой.

Перед ужином пришла Варвара в суконной шубе, в расписных валенках. Она бережно сняла пуховую шаль, аккуратно повесила на вешалку шубу и явилась перед нами в розовой кружевной кофточке. Подошла к зеркалу и стала поправлять прическу. Панин от удивления даже руками развел. Спросил:

— На свадьбу, что ли, собралась, христова невеста?

— На собрание.

— На какое собрание? — переспросил Панин.

— На женское. Вчерась говорила. Забыл?

— А чего так расфуфырилась?

— В первый раз в жизни на собрание иду. Раньше-то нашу сестру на сходы не пускали, людьми не считали, теперь наше времечко пришло. Я даже баню истопила. Сегодня у меня вроде праздника. Сами теперь постряпушками занимайтесь. Сколько раз говорила и снова скажу, что я вам больше не слуга.

Повертевшись перед зеркалом, чего с ней раньше никогда не бывало, Варвара Игнатьевна снова оделась и гордо выплыла из комнаты.

Панин долго, растопырив руки, стоял посередине комнаты, потом повернулся ко мне и промолвил со вздохом:

— Ну и баба!

Мы поглядели друг на друга и рассмеялись.

— Сашка! Что мы будем делать без Варвары? Обожди-ка. Растапливай печь, а я скоро приду. — С этими словами он, надев шапку, вышел из сторожки.

Я отправился в дровяник. С трудом разыскал запрятанный Варварой топор-колун, наколол дров, перетаскал их в сторожку и затопил русскую печь.

Не успели прогореть дрова, как явился Панин с корзиной свежей рыбы.

— Сходил к рыбакам, — объяснил он. — Понимаешь, что я придумал? Сварганим уху для нашей Варварушки. Довольная будет… Должна быть довольная.

Рыбу из корзины я переложил в миску и поставил на шесток. Когда она оттаяла, принялся чистить. В это время Андрей Иванович налил в чугунку воды, накрошил картошки, всыпал горсть соли, положил три лавровых листа и поставил чугунку на угли. Как только сварилась картошка, мы спустили в чугунку рыбу.

Раз десять мы вынимали из печки готовую уху и пробовали, спорили. Панин утверждал, что она недосолена, а я боялся пересола. Одним словом, варили мы уху любовно, чтобы как можно лучше угодить нашей хозяйке. Не умея орудовать ухватом, вытаскивали чугунку из печи тряпками.

Когда, наконец, с варкой было покончено и чугунка, покрытая тряпкой, стояла уже на шестке, я заметил Панину:

— У тебя весь лоб в саже!

— Сам-то на кого похож? Чернее трубочиста. Аида к умывальнику!

Мы помылись и почистились. Панин надел чистую рубаху и пиджак. Я нарезал хлеб, приготовил вилки и ложки. Мы сели к столу и стали ждать Варвару.

Пришла она, разделась и села за стол. Мы наперебой угощали хозяйку:

— Тетушка Варвара, подложить рыбки?

— Кушай на здоровье, Варвара Игнатьевна!

Когда от рыбы остались хвосты да косточки, Варвара стала рассказывать:

— Ой, как хорошо объясняла Фаина Ивановна! Каждая, говорит, кухарка должна уметь управлять государством. Это прямо про меня товарищ Ленин сказал, дай ему бог здоровья. А председатель-то, медведь, сидит рядом со мной и ухмыляется. Я как дам ему тычка! Ты, говорю, чего, бес, смеешься? И пошла, и пошла! Посади, говорю, меня на твое место, не хуже тебя с делами справлюсь. Какое угодно дело дай — ничего не испугаюсь. Хватит, говорю, мужикам над бабами кулаками махать! Прошло то времечко, прокатилося и никогда больше не воротится. Бабы смеются, в ладошки хлопают, а Меркурьев покраснел, как вареный рак…

— Дальше-то что?

— А то… Меркурьев, председатель, мне на собрание в исполкоме велел приходить, не обойтись, видно, ему без Варвары.

— Вот это и есть равноправие, — сказал Панин.

После ухи стали пить чай. Варвара Игнатьевна выпила целых четыре стакана. Мытье посуды нам не доверила. Все сама прибрала.

— Уха хорошая была, тетушка Варвара? — удержавшись, спросил я.

— Какая уха? Не уха это, а рыбья похлебка. Хоть бы лучку положили.

Я так и сел на скамейку. «Никак, — думаю, — не угодишь нашей хозяйке».

Варвара подошла ко мне и ласково сказала:

— Ты не горюй! Как есть сиротка. Пошить на тебя, постирать некому. На меня имей надежду. Приедет твоя матушка Анна Филипповна из Сибири, тебя ей с рук на руки передам, умытого, причесанного…

4

Во всех волостях уезда «волостные» были построены одинаково. Когда войдешь, направо — канцелярия урядника, налево — арестное помещение, «каталажка», в конце зала с деревянными столбами, поддерживающими потолок, «присутствие» — комната, где сидели старшина с писарем. У окна рядом с железным ящиком стояла старинная винтовка времен Севастопольской обороны с кремневым затвором, что-то вроде символа царской власти.

Полы в «волостных», за исключением присутственных мест, никогда не мылись. Перед большими праздниками и накануне сходов сторожа скоблили половицы железными лопатами и мусор выметали метлой. В воздухе всегда висел противный запах.

В Строганове волостное правление было в два этажа. В верхнем когда-то помещалась школа, а теперь гулял ветер. На крыше торчала занесенная снегом пожарная клетка с колоколом…

Теперь работники скребли, мыли, красили старое помещение «волостного».

Из нижнего каменного этажа в верхний деревянный построили широкую лестницу с балясинами, полы зашпаклевали и выкрасили охрой. Тяжелые, просиженные насквозь скамьи выбросили на дрова, вместо них заказали стулья и табуретки.

Меркурьев, обходя помещение, возмущался:

— Напустил же духу на всю Россию Николай Романов! — И говорил малярам: — Керосин или скипидар в краску добавляйте, чтобы навсегда царский запах перешибить.

По окончании ремонта Меркурьев, вместо новоселья, вызвал нас на собрание с представителями деревень.

Когда я вошел в председательский кабинет, мне показалось, что это не бывшее «присутствие» старшины, а капитанская каюта. Стены оклеены пароходской клеенкой. От свежевыкрашенных окон пахло свинцовыми белилами. Меркурьев сидел за большим сосновым столом.

Начали появляться участники собрания. Входили, здоровались и занимали места.

Пришла Варвара Игнатьевна и уселась на самое видное место.

Панин решил покурить. Развернул кисет с махоркой и потянулся к столу, чтобы оторвать на папироску уголок газеты. Меркурьев схватил его за руку.

— Газеты не для курева…

— Ты, Алеша, не забыл свои капитанские привычки, — с обидой в голосе сказал Панин.

— Я от таких капитанских привычек не отказываюсь, — ответил Меркурьев и захохотал. У него дрожали щеки, тряслись казацкие усы. Весь он побагровел. И всем стало смешно и весело. Панин быстро-быстро замигал и выдавил на своем лице кривую улыбку.

Меркурьев повесил на стену старую карту Строгановской волости. Волость делилась на отдельные общества, или так называемые десятни. До Советской власти каждой десятней командовал десятский, исполнявший полицейские обязанности. Начальником у десятских был сотский. Все эти должности сейчас были уничтожены, но десятни остались.

В волости у нас были десятни: Сельская, Увальская — на склоне горного увала, Старогорская, Боровская и Дальняя. В Боровской десятне было несколько деревушек, раскиданных в глухом лесу. Окраинная десятая Дальняя находилась за пятьдесят верст от села Строганова, на ольховом болоте, между двух увалов.

Крестьяне многих деревень жили в черных избах, с печами без труб. Дым во время топки выходил в дыру, проделанную в стене. Когда печь протапливалась, дыру затыкали тряпкой. Бедняки не знали, что такое керосин, — освещались, как и сто лет назад, березовой лучиной. Но почти в каждой деревне среди разваливающихся хибарок бедноты высились хоромы богачей.

Пахотной земли было мало, кругом дремучие, бывшие графские леса. Половиной земли владели кулаки, беднота не могла со своих «восьмушек» обеспечить себя хлебом на круглый год и гнула спину на кулацких десятинах…

— Владимир Ильич Ленин подписал декрет о земле, — так начал говорить Меркурьев. — Вся земля принадлежит народу. Пользоваться ей будет только тот, кто сам на ней работает. Надо подготовиться к весне, к перемеру земли. Кулаков мы должны согнать с пашни, передать ее бедноте, батракам… При волостном исполкоме организуется земельный отдел. Заведующим предлагаю назначить товарища Пирогова. Он военный, грамотный, большевик. С кулаками на соглашательство не пойдет…

— Продовольственное дело у нас плохо поставлено, — продолжал председатель. — Богачи до горла обжираются, а бедняки да рабочие бус на мельнице собирают, мякину едят. В обществе потребителей буржуи сидят. «Крысы» развелись!.. Надо всю эту потребиловку-грабиловку как следует перетрясти, очистить от паразитов, тогда будет у нас действительно кооперация, а не кормушка для богачей…

Действительно, в Строганове больше половины паев общества потребителей принадлежало богатым мужикам, которые делили между собой прибыль, получали из лавки самые необходимые товары и перепродавали жителям по тройной цене. Они-то и клеветали на Советскую власть. Придет, скажем, в лавку крестьянин. Ему к весне косу надо купить, а приказчик говорит, кос, дескать, нет и не будет — все железо комиссары за границу сплавляют. Если небогатый пайщик потребует обратно паевой взнос, ему отвечают:

— В кассе денег нету. Советчики всю кассу в карты проиграли.

Обо всем этом Меркурьев и рассказал собранию.

— Обществом потребителей должен заняться продовольственный отдел, — говорил Меркурьев. — Отдел, который был при земской управе, я разогнал к чертовой матери! Надо свой создавать. Я думаю, никто не будет против того, чтобы продовольственный отдел поручить товарищу Ситниковой.

Все начали глядеть на Варвару. Она встала и в недоумении так и стояла: уж не ослышалась ли? Ее назвали по фамилии, назвали товарищем, ее — бывшую батрачку мельника Новикова!

Мы ожидали, что Варвара оробеет и будет отказываться, но получилось все наоборот. Она встряхнула головой и заявила:

— Правильно, товарищи мужики! Варвара лучше всех справится с продовольствием… Нагляделась я за свою жизнь на бедность. Богатеев тоже всех знаю, кто в землю хлебушко закопал. Недаром до последнего дня у Новикова проживала. Все известно, какой сорт и что такое…

— Ладно, товарищ Ситникова, — остановил расходившуюся Варвару Меркурьев. — Тебе, значит, и карты в руки.

— Никакие карты мне не надо. Я, думаешь, в хозяйстве меньше тебя понимаю?

Кто-то посоветовал:

— Ты столовую оборудуй.

— Обязательно открою столовую. Мало, что ли, у нас бездомных на селе.

— Ну, пока другим делом займемся, — сказал Меркурьев и спросил приехавших из десятен: — Как у вас дела, товарищи?

Поднялся с места коротконогий седой человек в солдатской шинели.

— Известно, какие у нас дела. Кроме нас, простых солдат из мужиков, приехали с фронта и богатенькие, унтера да фельдфебели. Винторезы привезли. Вместе собираются. Нашу власть ругают. Васька Охлупин приехал, офицер. Должно быть, он мутит. Сплю с ружьем, на двор с ружьем хожу…

— Силы у нас не хватает, — рассказывал представитель из другой десятни. — Есть у нас сознательные из бедноты, да организованы плохо. Получилось, что богачи по-прежнему прижимают нашего брата…

И так во всех десятнях.

Выслушав всех, Меркурьев закрыл собрание и велел остаться партийцам, чтобы решить еще одно важное дело.

— Слышали, что делается в деревнях? — спросил Меркурьев. — Контрики голову поднимают.

— Ты не тяни, — запротестовал Панин. — Три часа сидели и слушали… А что делать — не решили.

— Вчера с товарищем Ефимовым, — продолжал председатель, не слушая Панина, — мы были в Никольском. У них хоть и целый полк стоит, а все-таки составили они еще и отряд Красной гвардии. У нас тоже должен быть отряд красногвардейцев…

— Кто будет в отряде? — спросил Панин.

— Мы с тобой, все члены партийной ячейки и сознательные беспартийные, особенно из солдат, кто пожелает. Завтра и соберемся. Выберем командира отряда и комиссара. Думаю предложить комиссаром товарища Панина. Что ты скажешь?

Андрей Иванович медленно поднялся с места. На израненном лице его появилось подобие улыбки.

— Согласен, — сказал он. — Да не знаю, что за должность такая?

— Растолкуем, — ответил Меркурьев.

— Согласен, говорю. Только Сашку Ховрина дайте мне помощником.

— Теперь пишут к нам в волостной исполком из губернии, хлеба требуют. Рабочий, дескать, живет впроголодь…

— Надо заводы восстанавливать, — прервал Ефимов председателя. — Тот же наш речной транспорт. Рабочих-то мы кормить обязаны? Обязаны. Белогвардейцы при отступлении все жгут, уничтожают подчистую. А за ними идет Красная Армия, и мы ее тоже, товарищи, обязаны кормить. Хлеба у нас в тылу много, стоит только пошевелить кулачков, богатых мужичков. Добровольно они ни фунта не продадут. Придется брать с боем…

На другой день, как предлагал Меркурьев, состоялось собрание строгановского отряда Красной гвардии. Командиром выбрали Пирогова, комиссаром Панина.

Каждый вечер после работы мы стали собираться на сельской площади, учились военному делу.

Однажды к нам приплелся старик и спросил Пирогова:

— Это что за войско? Как его звать-то?

Пирогов оглядел выстроенный отряд — все бурлаки — и ответил:

— Речная пехота, отец! Речная пехота.

^{Глава II}НАСТУПЛЕНИЕ

1

Варвара Игнатьевна выгнала приказчика из кооперативной лавки и повесила на дверь свой замок.

Явившись в продовольственный отдел, она напустилась на делопроизводительшу:

— У тебя, как в хлеву! Погляди, сколько на полу известки. После ремонта, должно быть, ни разу не мыто. Давай тряпки и ведро! Мыть будем.

— Как хотите, а я не обязана полы мыть, — отказалась делопроизводительша.

— Тогда уходи отсюда, вертихвостка буржуйская! Я нового писаря посажу, а не белоручку.

Варвара сходила вниз за водой и дочиста вымыла пол, окна и двери.

Вечером в отдел стали собираться кооператоры, бородачи в суконных шубах, хмурые и недовольные. Видано ли дело — кухарка в совдеп засела, раскомандовалась.

Варвара Игнатьевна в своем лучшем платье сидела за письменным столом и для вида приветливо встречала каждого.

— Милости просим, Григорий Иванович. Садись-ка ты на самое почетное место, в красный угол, на креслице, как, бывало, сиживал в гостях у Кузьмы Маркеловича Новикова.

— Зачем старое вспоминать, Варвара?

— Не любишь? Не буду старое вспоминать. Только я тебе не Варвара, у меня и отчество есть… Проходи, проходи, Сидор Петрович! — приглашала она другого. — Не обессудь, что у меня плохо мыто, плохо прибрано.

Пришел председатель правления, известный на всю волость спекулянт по прозвищу Корма.

— Извини, что побеспокоила, свой замочек на лавку навесила, — обратилась к нему Варвара. — Садись сюда, на председательское место, а я постою, порасту. — А сама ни с места.

— Ты зубы, Варвара, не заговаривай, — сказал Корма. — Какое имеешь право навешивать на чужие магазины свои замки?

Присутствующие шумно поддержали своего председателя.

— Вы не больно ершитесь! — прикрикнула Варвара Игнатьевна. — Мы и без вас обойдемся. Я думала мирно да тихо побеседовать. Ну, если не желаете, по-своему поговорю. Слушайте все меня, бабу бестолковую. В вашем правлении из пяти человек три кулака, один бывший торговец, один теперешний спекулянт… Кто, например, тебя, Григорий Иванович, выбирал членом правления?

— Народ, члены.

— Врешь! — отрезала Варвара. — Ты сам себя выбрал.

— Позволь, Варвара Игнатьевна! Я с двенадцатого года член правления, когда еще у меня своя фирма была, своя торговля.

— Ну и отдохни… А ты, Корма! Какой тебе интерес быть председателем правления? Спекулировать сподручно? Я всех вас знаю, всю вашу компанию. У Новикова много раз видывала. Вы тогда меня за человека не считали. Теперь я — Советская власть, заведующая по продовольственному отделу. Сегодня буду делать ревизию. Самолично.

Члены правления и не предполагали, что в то время, когда они препирались с Варварой Игнатьевной, в лавке наши люди уже делали ревизию и вытряхивали наружу все их грехи.

Разгромив кулацкое руководство общества потребителей, Варвара Игнатьевна созвала собрание пайщиков, на котором выбрали новое правление из бедноты и середняков. Кулаки были вычищены.

Из рупвода поступали срочные вызовы капитанов, помощников, лоцманов. Многие из капитанов, как и предполагал когда-то Калмыков, не пожелали служить Советской власти. Некоторые, заколотив свои дома, вместе с семьями уехали из волости неизвестно куда.

В то же время Меркурьева осаждали старики — речные волки, лет по пятидесяти прослужившие на реке и выброшенные с работы хозяевами на произвол судьбы.

И те и другие были недовольны Советской властью. Одни потому, что их заставляют работать, другие потому, что им любимой работы не дают.

Однажды в волость приехал мой дядя по матери, старый любимовский лоцман.

— Алексею Петровичу! Михаилу Андреевичу! — поздоровался он с Меркурьевым и Чирковым, когда зашел в кабинет председателя, а на меня никакого внимания.

— Доброго здоровья, Иван Филиппович! Присаживайся! Будь гостем, — пригласил его председатель.

Дядя помялся немного у порога, сел против председателя и стал разглаживать черную, как сажа, бороду с белой проседью посередине. Распахнул тяжелую, добротную шубу, которую давно не нашивал, помолчал минут пять, как того требовало приличие, и спросил:

— Как насчет вызова, Алексей Петрович?

Меркурьев ответил:

— На тебя нет еще вызова, Иван Филиппович.

— Нет, говоришь, вызова? Должно быть, думают, что стар стал, не годен. А я еще лучше молодого вижу, если ты хочешь знать. Понимаешь, каждую ночь во сне штурвал вижу. Почему на пароход не посылаешь? Нахвастали вы со своей властью, а что она мне дала?

— Ты сейчас стал гражданином, Иван Филиппович, — с улыбкой ответил Чирков.

— Гражданином? Я и без тебя личный почетный гражданин.

Дядя вытащил из кармана старый кожаный бумажник и разложил перед Меркурьевым бумагу с золотым двуглавым орлом. Я и раньше видел эту бумагу, но из любопытства подошел к столу. Дядя грубо отстранил меня:

— Кыш! Отойди в сторонку.

На бумаге было написано, что Ховрин Иван Филиппович за долголетнюю службу в пароходстве «Иван Любимов и K°» удостоен звания личного почетного гражданина.

— Еще что ты за свою службу получил? — спросил Чирков.

— Часы серебряные «Павел Буре»… — Почувствовав, однако, что его увлекают в другую сторону, дядя поставил вопрос ребром: — Посылаете меня на пароход или нет?

Еле успокоили старика, пообещав еще раз телеграфировать в рупвод, чтобы вызвали лоцмана Ховрина на службу.

Дядя простился с ними, а мне сказал:

— Выйдем, племянничек.

Вышли. Старик сел на скамейку. Я тоже хотел сесть, но он заявил:

— Я посижу, а ты постой!.. Ты все еще с каторжником живешь?

— С каким каторжником?

— С Андрюшкой Заплатным… Правду бабы говорят, что у вас на мельнице, как при Иване Грозном, людей пытают?

Дядя говорил со всей серьезностью, а меня давил смех.

— Не смейся! Говорят, в партию записался?

— Записался, — подтвердил я.

— Отца, мать не спросил?

— Как спросишь, когда они на Амуре? Да и сам я не маленький.

— Напрасно связался ты с арестантами. А вдруг власть перевернется? Смотри, парень, тогда тебя тоже по головке не погладят. Погляди на Меркурьева. Ведь это прямой атаман-разбойник. Он со мной начинал бурлачить еще в Сибири, потом капитанил, а все-таки он перевертень. Один хороший человек у вас — Чирков Михаил Андреевич.

— А чем он хорош?

— Порода богатая, не ваш брат — голытьба. Его отец на Печоре рыбой торговал, зырян обделывал.

Я, насторожившись, переспросил:

— Зырян обделывал? Не может быть.

— Не веришь? Я ведь тоже на Печоре бурлачил. Три навигации… Ты сядь-ко. Я что хочу спросить… Только своим дружкам не сказывай.

Понятно, что я сел рядышком с дядей и с любопытством стал его слушать.

— Говорят, большевики собираются хлеб от мужиков отбирать, чтобы всех подравнять под одну «ерошку», нищетрясами сделать. Верно?

— Не знаю, — уклончиво ответил я. — А кто говорит?

— От Андрея Гавриловича слышал мельком. Знаешь его, из нашей деревни, быками торгует.

— Что еще он говорит?

— Говорит, что и у меня отберут хлебушко. Ни зернышка, говорит, не оставят.

— А у тебя, дядя, много, что ли, хлеба в запасе?

— Пудовок пять есть зерна. Помнишь, осенью я Сержа променял Степке Корме. Как пошла ваша катавасия, лошадь нечем стало кормить, да и сами-то с теткой Александрой хоть зубы на полку. Я и променял Серка на зерно, чтобы с голоду не умереть.

— Никто у тебя ничего не будет отбирать, дядя. Тебе самому дадут хлеба, — попытался успокоить я дядю Ивана.

— Я и то говорю, какой у меня хлеб. У Андрея Гавриловича, действительно, хлебушка хоть отбавляй. Не меньше тыщи пудов нагрузил. Услыхал, что хлеб будут отбирать, взял и запрятал его в болоте, знаешь, куда девки за смородиной ходят, ну, там, где у него зароды. А клади хлебные, что в полях, керосином, говорит, оболью и сожгу, чтобы ни одного колоска «товарищам» не осталось. Умная голова Андрей Гаврилович! В нашей деревне во дворах ямы копают. Придут с обыском, а хлеба нет. Богатые мужики хитры, Сашка. Не наш брат. Их не проведешь.

— Кто же это ямы копает? Что-то не верится.

— Спиридон, Корма, Матюга Редька, все самостоятельные мужики… Тьфу ты, бес! Не надо бы сказывать-то, — спохватился дядя. — Смотри, никому ни гу-гу.

— Нет! Никому не скажу, дядя.

— То-то… А вот еще говорят, скоро бабы будут общие, да я этому не совсем верю. Сам подумай, отпустит ли от себя жену Алексей Меркурьев? Привалило же чертушке счастье. Сам на медведя похож, а жена первая красавица. Попробуй ее забуксировать, Меркурьев голову оторвет!

— А о бабах кто говорит?

— Чего пристаешь? Кто да кто! Все говорят. Антихристы.

— Наверное, анархисты? — поправил я.

— Леший их разберет. Анархисты ли, брандахлысты ли. Все это, парень, ваша шайка-лейка… Ладно уж. Прощай. Мне пора ехать. Дожил, на соседском коне езжу. На масленой приезжай в гости вместе с Меркурьевым. Хотя он и разбойник, да, видишь ли, мы вместе с ним в Сибири бурлачили. Счастливо оставаться.

— Посидел бы, дядя, со мной… Давно ведь не виделись.

Старик подумал немного, потом решительно встал.

— Нет. Шибко недосуг. Тетка Александра ждет. Поди, уж шаньги напекла, а я с тобой балясничаю.

Разговор с дядей я передал Панину. Мы, в том числе Пирогов и Ефимов, собрались у Меркурьева.

— Предатель затесался в нашу семью, — прямо заявил Ефимов, прослушав мой рассказ. — Все, что мы думаем сделать, передается кулакам. Мы только на днях говорили о конфискации хлеба у кулаков, помните? А сегодня уже по всей волости об этом известно. Тогда только одни партийцы были.

— Значит, кто-то из нас болтает на руку врагам? — жестко опросил Панин.

— А ты говори прямо! — возмутился Меркурьев. — Болтает, а кто именно? За такие шутки «дырки делают».

Панин, пропустив мимо ушей замечание Меркурьева, спросил:

— Ты знаешь, кто такой Чирков?

— Не знаю. Он до моего приезда был у вас начальником милиции. Партийный. Должность свою исполняет хорошо… Ты, Андрей, уж не его ли подозреваешь?

— Тебя, что ли, подозревать? — ответил Панин. — Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.

— Красную речную пехоту надо сегодня же ночью пустить в дело, — предложил Пирогов. — Сделаем у кулаков повальный обыск, а то они так спрячут зерно, что и в три года не найдешь.

2

Ночью отряд Красной гвардии окружил хоромы кулака Малинина. Панин постучал в дверь. В нижнем этаже блеснул огонек, показался он в одном окне, в другом, в третьем: кто-то шел со свечкой.

Раздались шаги по крытому крыльцу, встревоженный голос:

— Кто там?

— Это я, Ивановна! Панин. Дома хозяин?

— Нетути. Третьего дня в город уехал.

— Эка жалость, — с притворным огорчением сказал Панин. — Я по пути хотел сказать, что на мельнице сегодня не так завозно… Да ты открой. Через двери-то говорить с тобой как-то не тово, Ивановна.

Застучал засов, и дверь отворилась. В сени один за другим нырнули наши ребята.

Ивановна выронила подсвечник с горящей свечой. Стало темно, как в погребе.

— Андрей Иванович! Что это, голубчик мой? Какие люди?

— Свои, Ивановна, — невозмутимо ответил Панин. — Догадываешься, поди, за чем пришли?

— Разбойники! Чужим хлебушком хотите попользоваться, когда своего нету, — запричитала старуха.

— Хорошо, коли догадалась. Показывай свои «элеваторы»! — приказал Панин.

Мы перерыли все амбары, подполье, сеновал — нигде ни зернышка, хоть шаром покати. Ивановна предупредительно открывала сундуки и кладовки и подшучивала над Паниным:

— На вышке поройся да под печкой.

— Где же зерно у вас?

— Гаврилыч все зерно в город свез. Отберут, говорит, ни за грош, ни за копеечку.

После безрезультатного обыска все собрались в горнице. Панин с усмешкой поглядел на Ивановну и сказал:

— Ну и хитрая ты, старуха. Одевайся!

— Куда, на ночь глядя?

— Хлеб искать! Живо!

— Очумел, что ли?

Панин не выдержал и крикнул:

— Оболокайся, ведьма! Не то… — И он поднес к носу Ивановны наган.

С частью отряда в сопровождении Ивановны Панин отправился на болото к сенным зародам. Остальные, под командой Пирогова, остались настороже возле дома. Меня поставили на пост в огороде, у конюшен. Я ходил взад и вперед и считал шаги.

Вдруг за деревней появилось светлое пятно; все шире и шире; взметнулся сноп огня, и повалили белые клубы дыма. В деревне замелькали огоньки, крестьяне стали выбегать на улицу; в Строганове, заметив зарево, ударили в набат.

Под горой раздались выстрелы. Кто-то стучал в окна изб, кто-то кричал:

— Большевики хлеб поджигают!

К нам приближалась разъяренная толпа.

Вперед выбежал человек в нагольном полушубке и истошным голосом завопил:

— Поджигатели!

Трещали, огороды. Люди ломали жерди, выворачивали колья. Мы не успели опомниться, как нас сбили с ног и обезоружили. Кто-то больно ударил меня в живот.

Мужики беспорядочно галдели:

— Чего на них глядеть? В огонь поджигателей!

В толпу ворвался дядя Иван Ховрин и стал заступаться за меня:

— Что вы делаете? Сашка ни в чем не виноват. Я знаю, кто поджег….

— А! Большевистский аблакат. Получай! — крикнул человек в нагольном полушубке и ударил старика дубиной по голове.

За деревней, в другой стороне, вспыхнул новый пожар.

Нас поволокли к пожарищу. Взяли Захара, подняли, раскачали и бросили в огонь. Я от страха закрыл глаза. По освещенной пожаром дороге бежал мужик и кричал:

— Стойте! Поджигателя поймали!

Следом группа людей тащила какого-то человека. Толпа остановилась в замешательстве. Захара оттащили от огня. В это время возвратился Панин с отрядом. Я смутно помню, как с открытыми головами, с повинной, стояли крестьяне перед Паниным. Незнакомых людей, которые затеяли это преступное дело, среди народа не было. На снегу лежал связанный поджигатель. Это был кулак Малинин.

После этого случая наш красногвардейский отряд стал ежедневно пополняться. Приходили к Пирогову и бедняки, совсем не умеющие держать в руках винтовку, и матросы, фронтовики.

Мы прочесали всю волость. Все излишки хлеба у кулаков были изъяты. Те, кто сопротивлялся, нашли место за сельским кладбищем. «Такую падину, — говорил Панин, — нельзя хоронить вместе с умершими людьми».

Дело о поджоге хлеба двигалось медленно. Мужики, задержавшие в ту памятную ночь Малинина, сперва говорили, что поймали его у хлебной клади со спичками в руках, потом стали клятвенно уверять, что он мирно шел по дороге, что схватили его по ошибке, а поджигал хлеб, должно быть, кто-то другой.

Главный свидетель, дядя Иван, долгое время пролежал в больнице в селе Никольском и все еще не был допрошен. Ивановна, освобожденная Чирковым из-под ареста, носила своему муженьку шаньги.

Наконец, дядя Иван Ховрин выписался из больницы, и его вызвали к нам в Строганове в штаб отряда.

— Сейчас приведут Гаврилыча, я буду спрашивать, а ты все записывай, — предупредил меня Панин.

Кулак — пожилой, но еще здоровый, широколицый мужик — вошел с развязным видом, шагнул к столу и поздоровался как ни в чем не бывало.

— Доброго здоровья, Андрей Иванович! Вот, спасибо, выручил, а я-то думал, что придется век вековать в каталажке. Я тебе как-то тоже удружу, Андрей Иванович.

Панин, не подавая ему руки, показал на стул:

— Садись! Поговорим.

— О чем толковать-то? Я Михайле Чиркову все показания дал… Господи! Какой я поджигатель собственного хлеба? Мы не «бритыши», мы старой веры, у нас даже крошки хлебные бросать нельзя. Большим грехом считается. А тут такие кладухи спалить! Меня бы самого громом спалило, если бы я только подумал о таком деле.

— Так, — сказал Панин и спросил: — Что в городе новенького?

— Не знаю. С лета в городе не бывал.

Вызвали Ивановну.

— Расскажи, зачем Гаврилыч в город ездил?

— Никуда я не ездил. Врет баба!

— Как вру? Сам говорил, что в городе, если спросит кто.

— Мало ли что я говорил, — пробурчал Гаврилыч. — Вот дура баба.

— Ладно. Выйди, Ивановна… Для чего хлеб в болоте запрятал?

— От воров, Андрей Иванович! От разбойников. Сам знаешь, какое время. Хотел для Советской власти сохранить.

Панин постучал по столу. В комнату заглянул красногвардеец.

Панин сделал знак рукой, и тот пропустил в дверь дядю Ивана Ховрина.

Старик после больницы похудел, в бороде появилась новая прядь седых волос.

— Здорово, Андрей Иванович, здравствуй, племянничек, — поздоровался он с нами.

Малинин встал и протянул дяде руку:

— Мое почтение, сватушко! Как здоровьишко?

— Твоими молитвами.

— Товарищ Ховрин, расскажи, о чем вы говорили с ним накануне пожара? Что он тебе говорил? — попросил Панин.

— Советовал зерно прятать, а скирды сжечь, чтобы большевикам не доставалось…

Кулак скорчился на стуле, как прибитый. Дрожащим голосом он с трудом проговорил:

— Ох, сват, сват! А еще гостились раньше…

— Гостились, да отгостились! — заявил дядя. — Нас с племянником чуть до смерти не убили из-за тебя, а Захар в больнице при смерти лежит. Все из-за твоего брюха.

— Понапраслина! — завизжал Малинин.

— Не ври ты при людях-то. И не сват ты мне больше, а худой человек! Душегуб! Поджигатель! — в свою очередь возмутился дядя.

Кулака отправили в губчека, где его судил ревтрибунал и приговорил к расстрелу. Ивановну вывезли на границу волости, имущество конфисковали, в дом вселили несколько семей бездомных бурлаков.

3

В ясный лунный вечер я стоял на высоком берегу Камы и глядел, как ребята делали к масленице катушку. Одни очищали место для раската, другие косой-горбушей вырезали из слежавшегося снега кирпичи для стенок голована, третьи подвозили на лошади снег, долбили проруби. У ребят было очень весело: играла гармонь, раздавались песни.

И меня потянуло на катушку. Я стал спускаться под берег к ребятам.

Ко мне подбежал Сергей Ушаков, мой школьный товарищ.

— Кого я вижу! Сам не рад! — Он обеими руками захватил мою правую руку и стал трясти. — Ведь это Сашка Ховрин из Балдина…

Кто-то сунул мне в руки лопату и предложил:

— Давай потрудись, а то на масленице, честное слово, не пустим кататься.

Ватага с шутками увлекла меня на голован. Одна из девушек неожиданно подставила мне ножку, я упал, меня мигом закидали снегом. Пока вылезал из-под него, девушка со смехом убежала.

Сделали голован и решили покататься. Распрягли лошадь, розвальни втащили на голован. Навалились на них «куча-мала», оттолкнулись и понеслись. Дух захватывало! Домчались до середины Камы. Ребята, сидевшие на задке саней, правили железными лопатами и пустили розвальни в сторону, в большой сугроб рыхлого снега. Розвальни перевернулись. Кто шапку потерял, кто рукавицы. У меня за воротник набился снег. По спине потекли холодные струйки.

С криком и смехом мы повезли розвальни обратно. Зелеными огоньками сверкал под луною чистый лед. Над полыньями клубился цветистый туман. Было хорошо и весело.

На пожарной каланче пробило двенадцать часов. Большой гурьбою, с гармонистом впереди, мы пошли по самой большой улице села с «прохожими» частушками. Под руку со мной шла девушка, та, что толкнула меня в снег. Как колокольчик, звенел ее чистый голос, белели ровные зубы. Волосы, выбившиеся из-под шапки, и большие ресницы подернулись куржевиной.

На росстанях молодежь стала прощаться и расходиться по домам. Девушка пожала мне руку и сказала на прощанье:

— Я — Фина Суханова. Будем друзьями? — И убежала.

Я пришел домой мокрый и веселый. Варвара, глядя на меня, расхохоталась.

— Весь в снегу! Даже глаз не видно. Где ты был?

— Катушку на Каме делал с ребятами. На масленице тебя первую прокачу.

— Забыл, как самого когда-то в Королевой прокатили! — напомнил Панин.

Наскоро выпив кружку чаю, я забрался на полати. Долго не шел ко мне сон. Как наяву, маячила передо мной Фина Суханова.

Потом все расплылось и исчезло.

На следующий день я сидел в комнате партийной ячейки и переписывал протокол последнего собрания. Писал лениво, часто поглядывал на часы: скоро ли вечер? А чаще не писал, а думал. О чем? Сам не знаю.

— Ты скоро кончишь? — спросил Ефимов. — Не выспался, что ли?

— Выспался. Только если бы не разбудили, все бы еще спал, — признался я.

— Где вчера был?

— С ребятами катушку делал.

— Сегодня опять пойдешь?

Я промолчал.

— Хорошо! Складывай папку. Я сам все сделаю.

Уж не обидел ли я Павла Ивановича? Нет! Глядит на меня и улыбается.

— Вот что, братишка! Бегай, играй с ребятами, на вечерки ходи, одним словом, гуляй напропалую. Заведи себе друзей, влюбись в девушку, только в хорошую…

Я бегом выбежал на улицу.

На заборе около кооперативной лавки, где всегда бывает много народу, висела большая, ярко раскрашенная афиша:

В ВОСКРЕСЕНЬЕ

в помещении школы

силами артистов-любителей будет поставлен водевиль

«СЧАСТЛИВЫЙ РОГОНОСЕЦ».

После спектакля

игры и американские танцы с призами.

Режиссер П. С. Романов

Распорядитель К. Н. Барышников

У смешной афиши толпилась молодежь. Ребята с хохотом читали ее. Покрикивали:

— Сам-то Романов — счастливый рогоносец.

— Ну и придумали — американские танцы!

Тут же стояла Фина Суханова. Я подошел к ней и поздоровался.

— Смотрите, какое безобразие, — возмущалась Фина. — Играют в школе глупые водевили. И кому они сейчас нужны? Только сельскую молодежь развращают. Надо самим поставить спектакль. Хороший. Например Островского. Вы, Саша, знаете Островского?

— Знаю, — ответил я. — В школе еще когда учился, мы играли «Бедность не порок». Я Егорушку играл.

— Поддержите меня, если я посоветую ребятам самим поставить пьесу…

Когда мы веселой гурьбой пришли на катушку, Фина предложила:

— Давайте, товарищи, поставим на масленице спектакль!

— Не смеши! — зашумели парни. — Какие из нас артисты?

— Опять же, где девок взять?

— Наши на сцене ни за что не будут целоваться, а без этого какой же театр!

Поддержал нас Сергей Ушаков.

— В самом деле. Поставим комедию не хуже поповских интеллигентов, — сказал он.

— Почему поповских? — поинтересовался я.

— Офицер Романов — сын попа, а Барышников в церкви с хором орудует. Пусть у себя в церкви и устраивают балаган, а не в школе.

Целую неделю у нас шли разговоры и споры. Но все-таки нашей тройке — мне, Фине и Сергею Ушакову — удалось уговорить ребят и девушек поставить свой спектакль.

Пьесу выбрали, по неопытности, трудную — «Лес» Островского. Но Фина уговорила принять участие в постановке учителей. Начались репетиции. Подошел вечер спектакля.

Все мы страшно волновались. Во время игры не слушали суфлера, путались, но сыграли удачно. Довольны были и зрители, и особенно сами исполнители.

После вечера, разгримировавшись, мы веселой гурьбой отправились на катушку. Несмотря на поздний час, было много народу. Ярко пылали смоляные факелы. На середине раската были вморожены кремневые гальки. В этом месте от стальных полозьев сыпались разноцветные искры.

Брошенная Финой Сухановой в день первой встречи фраза «Будем друзьями» сбылась, как сказка наяву. Мы очень сдружились с ней во время репетиций. Иногда бывал я у нее. Мы вместе перечитали много хороших книг. Особенно нравились мне сочинения Горького.

Все это я вспомнил после спектакля на катушке. Как незаметно и как скоро прошли хорошие вечера!

— Ты о чем? — вывела меня из задумчивости Фина.

Я ответил по-детски:

— А так…

После масленицы Ефимов решил собрать в школе учителей.

А Панин ворчал:

— Чего с ними возиться? Я бы их всех выгнал из волости.

— Кто же будет учить ребят? — возражал я Панину.

— Знаю я. Слыхал, что ученых людей надо на свою сторону перетягивать… Но до смерти ненавижу.

На собрание, кроме учителей, явились и «добровольцы»: Романов, царский поручик Охлупин, Барышников из церковного хора — все старая сельская интеллигенция.

Среди учителей выделялся учитель рисования Кобелев, полный пожилой человек с пушистыми и седыми усами.

Кобелев приехал в нашу волость поздней осенью семнадцатого года, когда Меркурьев только что отремонтировал помещение для исполкома, и отрекомендовался Меркурьеву гражданским инженером из Петрограда.

— Хотел погостить у знакомых, — объяснил Кобелев, — отдохнуть и…

— Переждать революцию, — досказал Меркурьев.

Гражданский инженер не смутился.

— Вот именно. Я не молод, в революциях ничего не смыслю. Мое дело — строить… Знаете капитана Куделина? Я к нему приехал…

Меркурьев Куделина знал. Это был один из тех немногих, кто не отказался продолжать службу на речном транспорте.

— Хозяина дома не оказалось, — говорил Кобелев. — С таким трудом добрался сюда из Петрограда, что ехать обратно пока не решаюсь. Хочу пожить у вас. Предлагаю свои услуги.

— Документы в порядке? — спросил Меркурьев.

Кобелев вручил председателю целую пачку бумаг.

Тот посмотрел, возвратил бумаги и сказал:

— Ничего не придумаю, товарищ Кобелев. Как-нибудь сами устраивайтесь.

Кобелев извинился за беспокойство и ушел, но через неделю опять появился в исполкоме и показал Меркурьеву приказ уездного отдела народного образования о назначении его учителем рисования в строгановскую школу «с использованием в свободное время и в других школах волости», — так было приписано в приказе.

Начался разговор.

— У нас просьба к вам большая, товарищи, — говорил Ефимов. — Мы, когда бываем в деревнях, объясняем крестьянам политику Советской власти, читаем газеты, беседуем о декретах. Но этого недостаточно. Много у нас еще темноты осталось от царского строя. Учительство должно помогать нам бороться с этим. Вот о вреде религии надо им доклады читать. У нас в отдаленных деревнях, сами знаете, орудуют красноверцы. Главный их наставник Никольский купец и кулак Рукавичкин сулит своим единоверцам рай на том свете, а сам себе рай при жизни устроил.

— А если кто не желает помогать вашей власти? Силой заставите? — послышался чей-то голос.

Ефимов ответил спокойно:

— Зачем же заставлять силой? Мы с такими не церемонимся. Кто не с нами, тот против нас.

— Кто это говорит? — спросил я. — Пусть покажется.

С задней парты поднялся прапорщик Романов.

— Я говорю. И утверждаю, что русской интеллигенции, учительству с вами не по пути.

Многие возмутились выходкой Романова.

— Он не имеет права говорить от имени учителей. Он клевещет на учителей, — заявила Фина Суханова. — Если господин Романов не считает Советскую власть своей властью, его дело. Но зачем же на нас клеветать? Мы, преподаватели строгановской школы, согласны с вашим предложением, Павел Иванович. Сама я готова поехать в какую угодно деревню. Пошлите в Боровскую десятню… Завтра же поеду…

Романов еще что-то пытался сказать, но Охлупин, сидевший с ним рядом, дернул своего приятеля за рукав и прошипел:

— Высунулись не вовремя. Молчите. А лучше уходите отсюда.

Романов, по-военному стуча каблуками, вышел из класса. Охлупин, озираясь по сторонам, встретился взглядом со мной и понял, что я слышал их разговор. На лице его появилась деланная улыбка, он сказал:

— Ведет себя, как мальчишка. Пусть остынет на морозе…

Фина продолжала горячо говорить:

— Надо признать, что мы совсем не бываем среди населения. В школе учим ребят одному, а они слышат от родителей другое. Не обижайтесь на меня, Аристарх Владимирович, — она повернулась к Кобелеву, — вы часто бываете в деревенских школах, а провели хоть одну беседу с крестьянами?

— Простите, Фаина Ивановна, — возразил Кобелев, — Но о чем я буду говорить с мужичками? Об истории искусства? Об архитектуре? Не пойму. Подскажите.

— Подскажу. Научите их печные трубы класть, чтобы черных изб не было. И в этом будет большая польза… Вы инженер. Беседуйте о технике… А придет время, так наши крестьяне потребуют лекции и по истории искусства, товарищи.

Через несколько дней, в воскресенье, от волостного исполкома разъезжались дежурные подводы — учителя строгановской школы отправлялись по деревням с первыми своими докладами и беседами. Мы с Финой поехали в Боровскую десятню.

Быстро промелькнули постройки села. Дорога завела нас в лес. Иногда в просветы между деревьями открывались широкие прикамские дали. Вот далеко на горизонте дышит завод, на склоне лесного холма раскинулся поселок.

Перевалив несколько холмов, мы въехали в глухой лес. Столетние ели сплетались вершинами, не пропуская лучи солнца.

Дорога была плохо наезжена, крестьянская лошадка до лодыжек тонула в снегу. Дремал на передке саней наш возница, подремывали и мы с Финой.

Через три часа езды показался занесенный снегом плетень, дорога стала глаже, и мы въехали в лесную деревню.

Подъехали к школе. У входа толпился народ. Поздоровавшись с крестьянами, я спросил:

— Собрание, что ли, в школе?

— Хуже, — ответили мне. — Какой-то оратель, слышь, из городу приехал. Всех в школу загоняют.

— Кто-то, значит, нас предупредил, — сказала Фина, вылезая из саней.

К нам вышла учительница и провела в свою квартирку.

— Грейтесь пока, — сказала она. — А я пойду в класс.

— Кто к вам приехал? Откуда?

— Из Никольского проездом, а сам из города… Говорит очень странно…

Мы разделись, немножко погрели руки у железной печки и отправились в класс.

На детских партах сидело здесь человек тридцать местных крестьян.

За столом, важно развалившись на стуле, восседал приезжий.

Он, по-видимому, уже окончил доклад и отвечал на вопросы.

— Свобода печати — это когда каждый гражданин имеет право печатать газету и писать в нее, что захочет, как, например, в Англии.

Постоянно встречаясь с Паниным и Ефимовым, читай газеты, я во многом начал уже разбираться. Конечно, не обходилось дело и без помощи Фины.

Слова докладчика заставили меня насторожиться. И я спросил:

— А если контрреволюционер захочет напечатать статейку против Советской власти?

— Имеет полное право. На то и свобода печати.

— У нас, значит, по-вашему, нет свободы печати? — спросила Фина.

— Нет! Потому что Центральный Комитет партии большевиков ведет в этом вопросе неправильную политику. Что касается свободы слова, то каждый гражданин в свободном государстве может говорить все и везде, что только он пожелает, и мешать ему в этом никто не имеет права.

«А тебе я помешаю», — подумал я и предложил сделать перерыв. Я понимал, что засидевшиеся слушатели меня поддержат.

Так и получилось.

— Правильно. Покурить бы. Битый час сидим.

— А не разойдетесь по домам? — спохватился проезжий.

— Нет! Все-таки занятно послушать.

Мужики вышли в коридор и на школьное крылечко. А мы вслед за проезжим прошли к учительнице.

— Ваши документы! — потребовал я.

— Какое вы на это право имеете? — заносчиво ответил проезжий.

— Я красногвардеец.

— А откуда это видно?

Человек явно тянул волынку, и мне пришлось отстегнуть наган.

— Что вы, товарищ! Я пошутил.

Мандат у этого человека был в полном порядке и самый серьезный — от губернского комитета партии.

Это был посланный из Москвы в нашу губернию известный впоследствии оппозиционер, противник политики нашей партии.

Губком послал его по деревням с докладом о религии, как было написано в мандате, вручив таким образом оружие в руки врага.

Пришлось его арестовать и везти в Строганово. Первая наша беседа с крестьянами Боровской десятни не состоялась.

Продержали мы «докладчика» дней десять под арестом и только после настойчивых требований губернского начальства отправили в город.

«Ведь до чего же, — думал я, — был прав Ефимов, который предложил учителям беседовать с населением и нам чаще бывать в деревнях. Кто знает, какие проезжие агитаторы бывают в отдаленных местах волости».

^{Глава III}ЗЕМЛЯ-МАТУШКА

1

Михаил Васильевич Пирогов, наш красногвардейский командир, он же заведующий земельным отделом, дни и ночи сидел за подготовкой перемера и распределения земли. Дело это было очень кропотливое. Надо было проверить планы земельных угодий, вычерченные еще при царе Горохе, сверить их с поземельными книгами каждой деревни, тоже старыми и донельзя запутанными. Пришлось составлять новые книги и выезжать для этого на поля. Бедняки помогали выяснять истинное положение дел. У кулаков оказались сотни десятин скрытой пашни. Они не платили никаких податей и налогов.

Начали прибывать дни. Появились перелетные птицы. С крыш закапало. В кузнице спешно ремонтировали мерные цепи, клеймили новые межевые столбы. Опустело Строганово и бурлацкие поселки. Речники разъехались на пароходы. Получил назначение дядя Иван. И нас с Паниным снова потянуло на Каму.

Каждый раз, когда в исполком привозили почту, мы нетерпеливо перебирали конверты и пакеты, не попадет ли, наконец, письмо из рупвода с вызовом нас в затон. Но таких писем не было. Вместо этого меня и Панина вызвали в Никольское в Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности и назначили на работу в нашу волость, «навечно высадили на сухой берег», как выразился Панин. Он злился на весь свет, а во сне кричал: «Есть самый полный!»

А про себя мне и говорить нечего. В свободное время я часами простаивал на берегу Камы. Любовался, как весенние ручьи миллионами мутных струй сбегают в реку, как на глазах ширится она, отрывая лед у берегов и поднимая его на свою могучую грудь. Казалось, стоит только щуке ударить хвостом по ноздреватому, изъеденному солнцем ледяному покрову, и он рассыплется на множество мелких льдинок, понесется по быстрым волнам в низовья. Я закрывал глаза. Мне чудились радостные весенние свистки пароходов, бурлящий шум оранжевых плиц, крики наметчиков, клекот парового, штурвала.

Я заметил, что не одни мы с Паниным тоскуем о реке. Даже Меркурьев нет-нет да и выйдет на бережок, постоит, поговорит что-то сам с собою и медленно плетется обратно.

Все теплей и теплей стало греть весеннее солнце. На высоких местах появились проталины. На лесных полянках по утрам затоковали глухари, запел песню серокрылый жаворонок.

Можно было выборочно начать весенний сев. Пирогов решил сделать первый выезд для перемера полей. Поехали втроем: Пирогов, матрос Бородин и я. По размытой весенними ручьями дороге мы добрались до самой отдаленной деревни Бесштанной.

Нас уже ожидали. На краю встретили вездесущие ребятишки:

— Землемеры приехали!

В деревне было четырнадцать крытых соломой кривых избушек. Все «черные», без труб.

Как барское поместье, выделялась в деревне усадьба богача Зобина. Двухэтажный, обшитый тесом дом с железной крышей. Под окнами палисадник. Много пристроек, конюшен, амбаров. На воротах массивное медное кольцо. Зобин держал пять лошадей. Больше половины земли в деревне принадлежало ему.

Родился Зобин в бедной семье, вышел в люди из матросов, очень любил при новой власти козырять своим происхождением.

В молодости, получив жалованье в Верхокамье, Зобин на все деньги купил зерна, украл баржевую лодку-завозню, сплавил груз в Усолье и продал его там втридорога. На другой год у него уже была своя крытая баржа, а через несколько лет оборотистый мужик имел собственный пароход, приобрел акции крупной пароходной компании.

Сорокалетним здоровенным мужиком заявился Зобин в свою деревню и обзавелся хозяйством. Забравши в свои руки пустоши, оттянув у бедноты половину полей и лугов, он сел на шею своих земляков полновластным помещиком.

В сопровождении всей деревни мы отправились на поля. Самый бедный мужик в деревне Максим Черноус вел за собой всю свою многочисленную семью: стариков и жену с пятью ребятишками. Крестьяне несли белые колышки, межевые столбы.

Передел ярового клина начали с дальнего конца, от лога, где земля уже поспела для пахоты.

Пирогов развернул план. Ребята потянули мерную цепь, и началось небывалое, долгожданное наделение пашней деревенской бедноты. Наяву сбывалась вековечная мечта пахаря о своем клочке земли.

Крестьяне, сняв шапки, молча наблюдали за нашей работой. Многие женщины вытирали слезы.

Бородин с конца поля, махнув фуражкой, прокричал:

— Готово, товарищ Пирогов!

Пирогов провел на плане первую красную черту и написал фамилию нового, настоящего хозяина поля.

— Принимай землю, товарищ Черноус!

— Как это?.. — растерянно проговорил Черноус. — Ребятушки! Неужели правда? Вот спасибо-то.

— Не за что, — ответил Пирогов. — Ты всю жизнь эту пашню обрабатывал для Зобина. Теперь будешь для себя работать.

— Неужели всю Палестину мне?

— Тебе; Кроме того, в пару получишь столько же, да столько же по озими. Всего четыре десятины будешь иметь, товарищ Черноус.

— Кланяйтесь товарищам! Чего глаза выпучили? — крикнул Черноус на свою семейку.

— Не нам надо кланяться, товарищ Черноус, — сказал Пирогов. — Советской власти кланяйтесь.

Максим Черноус встал на колени и поцеловал землю.

Участок за участком мужики принимали поля. Черноус и его соседи уже начали пахать, когда из леса выехали пятеро верховых. Двигались они шагом по опушке в сторону пахарей, а сажен за двадцать пришпорили лошадей и с гиком налетели на крестьян. Засвистели плети. Раздались вопли, крики о помощи. Мимо нас проскакала взбесившаяся лошадь, за ней тащилась сломанная соха. Мы с Бородиным побежали на место свалки. Двое верховых на полном скаку бросились на нас.

— Не трусь, Сашка! — крикнул Бородин. — Из-за деревьев нас не достать. Стреляй в упор из-за елки!

Подпустив одного на близкое расстояние, я выстрелом из нагана выбил его из седла. Бородин снял другого. От деревни бежал уже народ, впереди Пирогов. Остальные бандиты, заметив подмогу нам, ускакали в лес.

Те, которых мы сняли с лошадей, были еще живы. В одном мужики узнали кулака Зобина.

Снова в поле появились пахари. У многих за плечами были охотничьи ружья…

Одного мужика на трофейном коне послали в село к Панину.

Панин приехал с отрядом. Он часа два просидел в бане с арестованными. Потом велел погрузить их на подводу и повез в Строганово.

Один из раненых по дороге умер. Панин велел столкнуть его с телеги в придорожную канаву. На пути к следующей деревне он сказал мужикам:

— Там на дороге падина валяется. Надо закопать. — А Зобину, который лежал на телеге ни жив ни мертв, заявил: — Запомни! С тобой тоже будет так. И со всеми, кто идет против народа. Собакам — собачья смерть, собачьи похороны!..

2

По Каме плыли последние льдины. Мы с Финой стояли на берегу в ожидании первого парохода.

Вот вдали, за речной косой, на фоне темного леса, показался белый кудрявый дымок… Ближе и ближе… Освещенный ярким солнцем, сверкая зеркальными стеклами окон, выплыл красавец пароход с красным флагом на мачте.

— Первый в навигацию! Как хорошо! — сказала Фина.

На пристань потянулся народ. Женщины снимали с голов платки и на ходу махали речникам.

У нас с Паниным прибавилось работы. Красногвардейцы на пристани задерживали подозрительных людей, спекулянтов и дезертиров — всех, кто пытался выехать без пропуска в город.

В деревнях появились мешочники. Под окнами ходили стекольщики, паяльщики, шерстобиты. Среди пришлых людей немало было агитаторов против Советской власти. Поползли всякие нелепые слухи: о взятии немцами Петрограда, о помазании на царство брата Николая Романова — Михаила Александровича.

Из кержацких скитов повылезали зловещие старухи. С библиями старого письма доказывали они скорую гибель большевиков, приход антихриста, возврат всех богатств прежним хозяевам…

Недалеко от Строганова, на лесном высоком берегу реки, в небольшой избушке жил Степан Ушаков. Был он участником японской войны. Начал служить младшим писарем в роте, а к концу войны добился высшего писарского звания — «чиновник военного времени». После войны года два прослужил на пароходе помощником капитана и… задурил. Раздал все свое имущество, кроме охотничьего ружья, соседям. Однажды оделся он в старую рваную одежду и опорки, захватил с собой ружье, боеприпасы и породистую собаку и ушел в лес.

Объявился Ушаков снова только перед революцией. Как-то в сенокос крестьяне, проезжая по Каме на дальние делянки, заметили на берегу новую избушку, которой раньше не было. У воды висели рыболовные снасти. На берегу был вбит высокий столб с доской, на которой крупными буквами было выведено:

НА ХЛЕБ МЕНЯЮ УТОК И ГУСЕЙ,

НА МАСЛО — ЩУК И КАРАСЕЙ.

Крестьяне решили, что это «спасается» какой-нибудь старец божий. Подъехали ближе. Вдруг на пороге избушки появился в лохмотьях огромный, как медведь, обросший волосами человек. Страдовалыцики с перепугу оттолкнулись от берега и что есть мочи стали грести на другой берег.

Это был Ушаков.

Его никогда не видели в Строганове. Все, что ему было необходимо, привозили крестьяне в обмен на рыбу и дичь. Хорошо грамотный, обладающий красивым почерком, Ушаков в своей избушке занимался и «аблакатством» — строчил прошения в суды и на «высочайшее имя».

И, вдруг этот человек заявился к нам на мельницу.

Однажды в полночь, когда мы уже собирались спать, послышался неожиданный стук в окно.

— Кто там? — крикнул Панин.

— Степан Данилов Ушаков собственной персоной…

И перед нами предстал Ушаков. В коротком пальто с заплатами, подпоясан лыком, в лаптях. Через плечо холщовая сумка, в руках дорогое ружье с золотыми насечками.

— Мир честной беседе! — густым басом поздоровался с нами Ушаков. — Не ожидали такого гостя? Любопытный экземпляр?

Ушаков бережно поставил ружье к стенке. Засунув руку за пазуху, достал истрепанную книжонку и бросил на стол. Я взял ее и прочитал: «Протоколы сионских мудрецов». Передал Панину.

— Как она к тебе попала, эта контрреволюционная книжонка? — быстро спросил Панин.

— Дали переписать умные люди, а списки просили раздавать всем, кто ко мне заезжает.

— Переписал?

— Нет!

— Садись и рассказывай по порядку.

Ушаков осторожно, чтобы не раздавить, уселся на наш единственный венский стул и начал говорить:

— Займемся немного воспоминаниями. Когда-то в городе у пристани, где выгружают булыжник для мостовых, мне привелось полюбоваться на своего собственного двойника. Только тот человек был пьян, а я трезв, тот человек безобразничал, а я нет, того человека до такого состояния довела нужда, а меня гордость и глупость. Тот человек был тогда зимогором, а теперь стал настоящим человеком, а я точку свою потерял… и мне нет возврата… Имя тому человеку было…

Ушаков впился глазами в лицо Панина и с расстановкой проговорил:

— Андрей Заплатный.

Панин вздрогнул от неожиданности, но ничего не сказал, будто бы не о нем шла речь.

Он несколько раз внимательно перелистал книжонку и спросил:

— Кто это такие умные люди?

— Эсер Романов, кулак Корма, черносотенец Зобин. Последний, говорят, уже в узилище пребывает. Купить хотели за пуд муки… Да я не продажный… Ненавижу таких. Они жизнь мне испортили… — Ушаков встал с намерением уйти.

— Подожди, Ушаков, — сказал Панин. — Книжонку эту забери сам. Делай вид, что переписываешь. Может быть, они тебе что-нибудь еще поручать будут. К нам больше не ходи. Вот этот рыбак, — Панин показал на меня, — будет приезжать к тебе с удочками. Понятно? А как рыбка, Ушаков? Клев весенний начался?

— У кого клюет, у кого нет, — ответил Ушаков. — Хотя я не люблю людей обманывать, даже таких, которых ненавижу, но за компанию с вами порыбачить не отказываюсь…

Ушаков встал.

— Надо успеть на перелет на Долгие озера. И вам отдыхать пора. Будьте здоровы!

Панин подал ему руку.

— До свиданья, товарищ Ушаков. Ни пуха тебе ни пера.

3

Широко, от горы до горы, разлилась многоводная Кама, затопила Подгорную улицу. Бурлацкий увал оказался на берегу моря. Пароходы ходили по новому фарватеру. Дядя Иван, проходя мимо с баржонкой, зачалился за черемуху в своем огороде, сбросив трап на крылечко избы. Вот было смеху, когда тетка Александра передавала дяде шаньги прямо из окна!

В один из теплых воскресных дней молодежь решила устроить катанье на лодках. С утра водная гладь разлива расцветилась яркими платьями девчат, рубашками парней.

Издали казалось, что по воде плавают не лодки с народом, а букеты живых цветов.

Я взял Захарову душегубку — Захар все еще лежал в больнице — и подъехал к квартире Фины Сухановой.

Фина села в лодку и стала грести, а я править. Душегубка полетела стрелою. Все дальше и дальше, в гущу катающихся.

Вдруг Фина сильным всплеском весла, как из ведра, окатила меня водой. И я не остался в долгу.

— Ой, замерзаю! — запищала Фина и сняла с уключин весла. Продолжая дурачиться, мы подъехали к первой флотилии лодок.

Сцепившись бортами, наш веселый караван медленно плыл по течению к зеленому островку.

Взглянув на берег, чтобы определить, далеко ли мы отъехали от него, я заметил бегущих к воде людей. Двое бросились в лодку и помчались по реке. Им вдогонку раздался выстрел, другой, третий. От берега отделилось еще несколько лодок. Около нас засвистели пули. Мы быстро расцепились и рассыпались в разные стороны.

Мимо промелькнула лодка с беглецами. Оба сидели в веслах, быстро и усиленно гребли. За ними гналась большая лодка. На носу стоял начальник милиции Чирков и беспрерывно пускал из нагана пулю за пулей по беглецам.

Фина сидела бледная, опустив весла. Спросила:

— Что это, Саша?

— Не знаю, — ответил я и начал грести к берегу.

Беглецам надо было держаться правее, так как влево была мель, они же, не зная этого, с маху налетели на мелкое место, застряли и попали в руки милиции.

На берегу я выскочил из лодки, забыв про Фину. Догнал толпу. Над арестованными издевались. Плевали в них, бросали в них грязью, щипали. Они еле ноги волочили. Чирков подгонял их ударами рукоятки нагана.

— Кто тебе дал право избивать арестованных? Ты не в полиции служишь!

— Не твое дело! — ответил мне Чирков. — Я знаю, как обращаться с ворами.

— Веди в исполком! — настаивал я. — Воры ответят по суду.

— Уведу на тот свет! Отвяжись. Я не вмешиваюсь в ваши дела, когда вы с Паниным людей уничтожаете…

Чирков кричал на всю улицу. Кто-то из хулиганов поддерживал его:

— Лучших мужиков губите. Гаврилыча расстреляли. А Зобин где? За воров заступаетесь?

— Слышишь, что говорят? — зашипел Чирков. — Как бы и тебе не попало… Бандитов надо бить.

Я побежал искать Панина.

Самосуд был прекращен. И что же выяснилось?

Утром в исполком, где были только дежурные крестьяне, пришла расстроенная торговка Анна Григорьевна и завопила:

— Караул! Ограбили!

— Кого ограбили-то? Что украли? — спросили ее.

— Серебряный самовар украли. Подарок самого…

В это время под окнами показались двое прохожих.

— Вот они!

Торговка выскочила на улицу и с криком вцепилась в прохожих. Из исполкома вышли дежурные. Кто-то, не разобравшись, в чем дело, выдернул кол из огорода. Незнакомцы побежали, дежурные за ними. Кучка преследователей стала увеличиваться. Примкнул Чирков с двумя милиционерами. Началась погоня, которую мы видели на реке. Беглецы оказались рабочими Чермозского завода. Приехали в гости к родственникам, никакой Анны Григорьевны не знают и к ней не заходили.

Обнаружился злополучный самовар. Торговка сама спрятала его в погребе, «чтобы красногвардейцы не отобрали», и забыла, куда спрятала.

Чиркова вызвали к Панину.

— Воров, говоришь, поймали? — с угрожающим спокойствием спросил Панин.

— С кем ошибки не бывает, товарищ Панин.

Панин вскипел:

— Я тебе не товарищ! Сдавай оружие!

Чирков покорно отцепил наган и передал Панину.

— Разрешите идти?

— Подожди.

Панин сорвал с головы Чиркова фуражку, бросил ее в угол и со всего размаху залепил ему оплеуху.

4

Настали жаркие безоблачные дни. Вода в Каме пошла на убыль. На лугах, удобренных жирным илом, бурно поднялись сочные травы. По вечерам в деревнях раздавался дробный стук молотков — это крестьяне отбивали косы.

В складе машинного товарищества кузнецы собирали и исправляли косилки.

Накануне страды провели сельский сход.

Пирогов рассказал, как распределили бывшие графские покосы, как земельный отдел подготовился к весенним работам.

— Ныне впервые на покосах бедноты появятся конные грабли и косилки. Машины будут даваться для работы за самую низкую плату.

Сенокосные угодья за Камой были неравноценные. На низких заливных местах росли богатые заливные травы, а на высоких — веретьях, как их называли, были одни сорняки да колючки. И вот, чтобы никого не обидеть, пришлось нарезать длинные и очень узкие полоски шириной в три-четыре сажени.

Поэтому, когда Пирогов сообщил о машинах, раздались вопросы:

— А куда ты завезешь двуконные-то косилки?

— Как куда? На луга.

— А как ты развернешься на узких-то полосках с машиной? Если Иван свою «ленточку» выкосит косилкой, так у Степана всю траву сомнет…

Пирогов стоял за столом и от смущения теребил свой ус.

— Не додумали… Что же нам делать, товарищи? — только и смог выговорить Пирогов.

— Обратно, что ли, отдать землю кулакам? — с улыбкой спросил Панин.

Поднялся шум.

— Тут дела всерьез, а ты шуточки шутить.

— Придется, верно, с горбушей спину ломать…

К сцене, где сидел президиум, подбежал Захар, только на днях вышедший из больницы. Вместо бороды, которую ему опалило на пожаре, вырос седой пух. Захар был до невозможности худой — кости да кожа.

— Я скажу, товарищи! — на ходу проговорил Захар. — Надо всем вместе, скопом выкосить травушку, а осенью разделить.

Раздались возгласы:

— А ведь правильно!

— Подвалим косилками всю Палестину.

— Ай да Захар!..

Выход был найден. Объявили перерыв.

Люди высыпали в коридор. Окруженный слушателями, Захар горячо говорил, размахивая руками:

— Да! Сижу я, а рядом со мной учительница Суханова. Поглядел я на нее и вспомнил, ребята. Она еще зимой на собрании о товарище Ленине рассказывала, как товарищ Ленин Владимир Ильич о земле пишет в своих книгах. Мне как наяву показалось. Без коммунии ни шагу, ребята! Сам Ленин сказал.

Ранним утром, до солнышка, на Каме появились переполненные лодки. Обгоняя всех, на душегубке мчался Захар. Сторож, сплавщик на устье Обвы, крикнул с берега:

— Что за Ермакове войско?

Захар ответил:

— Едем коммунию поднимать! Не шути, брат!

Через реку тащился наш старый паром с косилками, граблями и прочим инвентарем. Пурпуром отливали на заре металлические части машин. Около косилок ходил гражданский инженер и объяснял их устройство.

На борту парома, свесив ноги, сидела Фина и напевала какую-то песенку. Я невольно вспомнил дни бурлачества. Прошло немного времени — и какая перемена! Правлю не хозяйским, а своим, нашим судном, плывем на свои луга. Наша Кама, наш лес, наши луга по берегам — все наше…

Повиснув на тяжелой навеси — руле, я перекинул ее на правую сторону и стал загребать влево. Паром плавно подошел, к мосткам.

Мы быстро выгрузились. Ребятишки пригнали лошадей, впрягли их в машины. И застрекотали они, как гигантские кузнечики-кобылки.

Посыпались брызги росы. Мягко ложилась подкошенная трава. На меже стояли крестьяне, любуясь работой машин. Захар места себе не находил, суетливо бегал по кошенине и радовался:

— Как пластают! Как пластают! Как бритвой бреют!

К вечеру огромный пласт лугов был выкошен. Косилки погрузили на паром и отправили на другие покосы. Оставив для охраны лошадей ребятишек, косари отправились на ночь домой.

Вечер был теплый. Нам с Финой не хотелось уезжать с лугов, и мы тоже остались вместе с ребятами.

Мне припомнилось, как в детстве мы на этих же лугах ловили щурят в оставшихся от водополья лужах.

— Пойдем за рыбой! — предложил я Фине.

— Куда?

— По лужам шарить, по маленьким озеркам.

— Интересно. Пошли.

Разувшись, захватив с собой пару граблей, мы отправились на охоту. Недалеко нашли поросшее травой небольшое озеро. Я забрел в воду. Тотчас в ногу больно ткнулась рыбина, бросилась в сторону и заплескалась в траве.

— Давай и ты лезь в озеро, а то рыбы не получишь, — сказал я.

Фина осторожно ступила в воду.

— Какая теплая. — Она забредала все глубже и глубже. Оступилась чуть не до пояса и выскочила на берег. Я прошел вдоль и поперек все озерцо и снова потащил Финну в воду.

Мы стали бродить по озеру из конца в конец. Со дна поднялся ил, показалась рыба. Щуки высовывались из мутной воды, жадно хватая воздух. Я ловил их за жабры и выбрасывал на берег.

На головку граблей я намотал водоросли и с трудом вытянул их на берег. Разобрав зелень, мы обнаружили пару карасей-пятачков и старого карася с лапоть величиною.

У нас было уже достаточно рыбы, но Фину обуял такой охотничий азарт, что она готова была до утра бродить в воде. Пришлось позвать ребят. Они прибежали целой гурьбой и заплескались, как щурята. Фина вынуждена была уступить.

— Как рыбу понесем? — в недоумении спрашивала она, склонившись над кучей нашей добычи.

Я, не долго думая, снял рубашку, перевязал травой воротник, и мы сложили туда рыбу.

— Бежим! — крикнул я. И мы побежали вперегонки.

Придя на место, я живо наломал сухих сучьев, запалил костер и сварил уху.

Уха получилась замечательная. Поужинав, я растянулся на траве и стал считать редкие, тусклые звезды. Фина хлопотала у костра.

Мимо пробежали ребята.

— Дальше еще колдобину нашли, — рассказал один на ходу. — Рыбы там! Щука аршина в два! Боязно.

Ребята в сторонке разожгли свой костер, сводили на водопой лошадей. Потом все затихло. Только слышно было, как лошади хрупают свежую траву да где-то совсем близко заливается бессонный соловей.

Я задремал. Вдруг Фина трясет меня за плечо.

— Идет кто-то, — тревожно проговорила она.

К нам подбежала большая собака и завиляла хвостом.

В освещенный костром круг вступил человек с ружьем.

— Мир вам!

Фина привстала и с изумлением поглядела на пришельца. Это был Степан Ушаков.

— Значит, караул? — пошутил Ушаков. — Грозная застава! А баронов не боитесь?

Я ответил:

— Они в губчека отправлены.

Ушаков снял с плеча ружье.

— Почему, молодой человек, с барышней не познакомите?

— Фина Суханова, — сказал я. — А это здешний охотник Степан Данилович Ушаков.

Фина много слышала об Ушакове и его чудачествах, но видела его впервые и протянула руку с некоторой опаской.

— Видите, какой я соловей-разбойник! Но вы не бойтесь. Бояться людей, тем более охотников, — величайшее заблуждение. Я однажды в жизни большую ошибку совершил… Людей стал бояться… Ушел в лес, к зверю, так сам чуть зверем не стал. Ныне к людям потянуло. Пошел с Лаймой посмотреть, браконьеры не балуются ли, сейчас охота запрещена, вижу — огонек, ну и явился незваным гостем. Если помешал — гоните, если не помешал — сердечное спасибо.

Мы поспешили успокоить Ушакова. Он снял с себя охотничьи принадлежности, поглядел на костер.

— Костерок-то у вас того, еле дымит.

Я встал, чтобы сходить за хворостом для прогоревшего костра.

Ушаков приказал:

— Лайма! За дровами!

Я полез в ивняк. На ощупь отыскивал сухой хворост и выбрасывал его на дорожку. Лайма, пятясь, оттаскивала его к костру. Ей помогала Фина. Заготовка топлива превратилась у нас в веселую игру.

Вскипятили чай. Ушаков взял жестяную кружку, подул на кипяток и спросил:

— Эти луга кому сейчас принадлежат? Исполкому, что ли?

— Крестьянам, — ответил я. — Бедноте.

— Так отобрали у кулаков? Работать, значит, решили вместе, коммуной, по учению Карла Маркса?

— Вы и Маркса знаете? — с удивлением спросила Фина. — Я очень мало знаю.

— Я впервые читал Карла Маркса, когда вас, молодые люди, и на свете не было…

Разговор затянулся. Фина была поражена тем, что я знаю «Манифест» и даже помню целые куски из него наизусть. А как же мне было не помнить? Ведь мало того, что, мы с Паниным читали и перечитывали эту книгу, горячо обсуждали ее долгими вечерами, главное — я теперь ясно понимал значение этой книги для революционной борьбы.

Весенняя ночь короче воробьиного носа, как говорят в народе. Мы и не заметили, как посветлело небо. В кустах запели птицы.

Над лугами протянулась стайка юрких чирков. За Камой раздались крики: «Лодку! Перевоз!»

Ушаков стал собираться.

— Ну-с, Лайма! Нам пора, — сказал он. — Спасибо за компанию. Прощайся, Лайма.

Собака подбежала к Фине и подала ей лапу.

Я решил проводить Ушакова. Недалеко от костра дорожка завела нас в кусты. Не останавливаясь, Ушаков заговорил:

— Протоколы сионских мудрецов все еще переписываю прописью «рондо» по слову в сутки. Бароны торопят. Сегодня вечером приедут ко мне. Сушите удочки. Когда будет клев, дам знать. Счастливо оставаться…

Когда я вернулся к костру, Фина спала. На реке появились лодки.

Я разбудил Фину и пошел будить ребят. Раскинув руки, сладко спали наши маленькие сторожа, уткнув головы чуть не в пепелище, хоть возьми да и самих унеси, таких сторожей. В кустах, в ожидании водопоя, ржали стреноженные лошади.

Поднялось солнце. Над скошенной травой заклубился парок. С граблями в руках рассыпались по лугу люди, переворачивая сено мокрой стороной к солнышку. С полудня появились конные грабли. Как грибы, стали вырастать копны сухого, шуршащего сена.

Общая работа заразительна и легка. Мы с Финой, несмотря на бессонную ночь, сгребали сено, таскали на носилках копны. Увлеклись работой — не заметили, как и день прошел.

Когда мы ехали домой, мне так хотелось спать, что я еле перебирал веслами, а Фина сердилась:

— Пойми, что у меня вечером занятия с неграмотными. А так мы до утра не доедем.

— Доедем! — отвечал я и лениво бороздил веслами воду.

Поворчав немного, Фина и сама задремала, свернувшись на корме калачиком.

Я смочил водой голову. Стало немного легче. Недалеко было уже до нашего села.

Всю дорогу проспала моя подружка. Подъехав к берегу, я вышел из лодки и вытащил ее вместе с Финой на берег.

— Приехали! — крикнул я девушке прямо в ухо.

— Куда? Кто? Где?

— Куда? Домой приехали.

Мы умылись у ключа ледяной водой и, захватив с собою весла, пошли в село.

5

В разгар сенокоса в земельный отдел явился Захар с вилами на плече.

— Ты что это, Захар Егорович, полез в отдел с вилами? — спросил Пирогов.

— Сопрут.

— Кому это нужны твои вилы?

— Богатеям. Они все, что плохо лежит, прибирают к рукам.

Захар поставил вилы в угол, подошел к столу заведующего и заговорил вполголоса:

— Они все к рукам прибирают, товарищ Пирогов. Ты тут сидишь в конторе и ничего не видишь… Мы организовали на графских покосах коммунию, а кулаки в борках на поскотине всю траву выпластали. Самочинно. Где же это правда? Мне нарезали три десятины покосов, и богатеев тоже без покосов не оставили. У Лышного озера даже отцу дьякону покос отвели. Зачем это? А?

— Не запрещается, если кто своими руками обрабатывает землю, — ответил Пирогов.

— Чью землю? Земля-то не ихняя, а наша. Наша земля! — повысил голос Захар. — Я не желаю, чтобы на ней мироеды копошились. Под корень их надо урезать! Комитет выберем и сами будем лупить кулаков. Тебя кулаки в огонь не бросали? Да! А меня бросали…

Захар схватил вилы, острыми рожками распахнул дверь и выбежал из отдела.

Я встретил Захара на сельской площади. Он мелкими шажками семенил по дорожке, что-то говорил сам с собой, держа вилы наперевес, как винтовку.

— Ты чего, Захар, сам с собой разговорился? — спросил я.

— Люблю с умным человеком поговорить. Пойдем со мной, бурлацкая душа!

— Куда?

— К Варваре пойдем. Она тоже Советская власть.

Варвара Игнатьевна сидела в продовольственном складе.

Захар со своими вилами перешагнул порог.

— Куда? — прикрикнула на него Варвара. — В складе посторонним находиться нельзя. Сейчас выйду и поговорим, если приспичило.

Варвара вышла к нам на улицу.

— Чего надо?

— Как бы сказать, Варвара Игнатьевна, — начал Захар. — И по делу и не по делу. — И Захар рассказал то же, что говорил Пирогову, — об организации особого бедняцкого комитета.

— Правильное дело задумал, Захар, — поддержала его Варвара. — Ты погляди, как я из кооператива буржуев вытурила. А потом выбрали правление из бурлаков. Ко мне вчера из уезда приезжал, как его… что учит нас продовольственному делу… инструктор. Он во многих волостях побывал. Сказывает, везде беднота организуется. Соберитесь, мужики победнее, да и выберите комитет. А председатель Меркурьев пускай затылок чешет, да и Пирогов с ним вместе.

— Спасибо, Варвара Игнатьевна. Поеду сейчас за Каму стог дометывать, там и поговорю с мужиками. Айда, Сашка, со мной.

Переехали за реку. В жаркий полдень, когда трава грубеет и косить ее нелегко, у Захарова стожка собрались крестьяне.

— Мужики! — начал Захар. — Говорят, во всей губернии беднота сообща кулаков бьет, комитеты выбирает. А мы ничего не делаем. Богатеи на борках всю траву выкосили. Разве это порядок? И нам надо свой бедняцкий комитет.

В разговор вступил матрос Бородин:

— Слушай, Захар. Так нельзя делать. Комитет, комитет, а сам не знаешь, что за комитет, и я не знаю, и никто не знает. Хорошо, что ты призываешь бедноту сообща бороться за свою жизнь, только нельзя это делать с бухты-барахты. Сегодня посоветуемся об этом с товарищами из партийной ячейки, с Меркурьевым, а потом, если надо будет, проведем общее собрание бедноты, и не здесь, на лугах, а в исполкоме.

Вечером Бородин с Захаром явились к Меркурьеву, тот набросился на них:

— Что за тайное собрание! Почему ничего не сказали раньше! Что еще за комитет? Запрещаю!

Панин, присутствовавший при этом, заявил:

— Ничего здесь тайного нет. Беднота зашевелилась, хозяином себя почувствовала. И не запретишь! Когда трогается лед весной на Каме, попробуй его остановить!

А в июле в газете «Известия» мы прочитали декрет ВЦИК о комбедах.

— Владимир Ильич Ленин, — говорили крестьяне, — знает, в чем наша нужда. Стали бедняки объединяться, дошло это до товарища Ленина, и он о комитетах бедноты бумагу подписал.

^{Глава IV}УЧЕБНЫЙ БАТАЛЬОН

1

— Кто-то к исполкому подъехал. Не из уезда ли кого принесло? Первая весенняя птица, — так, услышав стук колес телеги, сказал Меркурьев и подошел к окну.

За всю зиму прошлого года и за весну восемнадцатого никто у нас из уездных и губернских работников не бывал. Живого руководства мы не чувствовали. Нам самим ездить за полтораста километров было некогда, а зимой из-за бездорожья — невозможно. Уездный исполком засыпал Меркурьева целым потоком разных инструкций, напечатанных на темной оберточной бумаге, многословных и невразумительных.

Мы получали центральную газету «Известия» и знали, что происходит на белом свете. На окраинах России начала поднимать голову контрреволюция. По Сибири, приближаясь к Уралу, ползли вооруженные заграничными империалистами белогвардейские банды…

В комнату вошел приезжий, бритый седой человек с маузером, и предъявил мандат.

— Предъявитель сего товарищ Бычков, — читал Меркурьев, — по приказу… назначается… волостным военным комиссаром… губвоенком С. Окулов.

Меркурьев повертел в руках мандат и уставился на новоявленного комиссара.

— Слушай, Бычков! Да ведь я тебя знаю. Ты у нас на пароходе буфетчиком был.

— Алеша! Дорогой! А я-то думал, ты не узнаешь старика. — И они на радостях крепко обнялись.

— Еще один бурлак! — весело говорил Меркурьев. — Только тебя недоставало. Паша Ефимов — партийный председатель, Андрюха Панин…

— И Заплатный здесь?

— Андрей Иванович мельницей заворачивает и с контриками воюет. А это Сашка Ховрин — его правая рука. Тоже бурлак.

— Вот здорово! Ты, парень, не Николы Большеголового сын? — спросил меня Бычков.

Я ответил утвердительно.

— На Амуре видел твоего родителя. Тоже думает сюда перемахнуть, да едва ли. Там уже заваруха началась… Значит, вся команда в сборе? Машинист, капитан, матрос и буфетчик! Давай любой пароход — и вперед до полного!

— Что это за волостной военный комиссар? — спросил Меркурьев. — Я не слыхал такого.

— Вроде присутствия по воинским делам, — ответил Бычков. — Будем составлять учетные списки военнообязанных, учить парней военному делу. Ты, Меркурьев, помоги мне прежде всего найти делопута. Толкового надо. Всяческие там списки, военные билеты и прочее. Может быть, из военных писарей кто-нибудь найдется в волости? Кто у тебя есть? Давай, Меркурьев, помогай, Алеша.

— Никого нет подходящего. Из офицеров разве.

— А они партийные?

— Нашел партийных офицеров! Один Пирогов, да и он заведует земельным отделом.

— Беспартийного нельзя. Секретные бумаги. Понимаешь?

Меркурьев вдруг уперся своими рыжими глазами в меня. Я даже в сторону отвернулся.

— Кроме Сашки Ховрина, некого.

— А как наша работа с Паниным? — спросил я.

— Одно другому не помешает, — ухватившись за мысль Меркурьева, сказал Бычков. — Это даже очень хорошо. По рукам, товарищ!

На лучшем капитанском доме, брошенном хозяевами, появилась вывеска «Волвоенкомат».

Пришлось ехать за «канцелярией» в уезд. Я сам сочинил себе мандат:

«Дан сей мандат делопроизводителю Строгановского волвоенкомата товарищу Ховрину в том, что он командируется в уездный военный комиссариат по военным делам, и предлагаю под страхом революционной власти оказывать ему должное содействие. За неимением печати верить приложенной».

Перед отъездом пошел проститься с Финой. Застал ее в огороде: она поливала капусту. Я перемахнул через забор и крикнул:

— Фина! Сегодня в город еду! — Не дал ей опомниться и схватил за руку. — Понимаешь? В командировку!

Фина высвободила руку и сказала:

— Мне тоже надо в наробраз, к Алтынцеву.

— В чем же дело? Поехали!

— Я не готова.

— А что тебе готовиться? Переоделась, да и на пристань.

Мы шумно вбежали в дом, где жила Фина.

— Тетя! Я в город еду!

Старушка погрозила мне пальцем:

— Собрания у вас, лекции, теперь в город. Отбил ты у меня племянницу… Да ничего не поделаешь. Вы люди молодые, вам вместе жить, а нам умирать пора… Что же на дорогу-то собрать? Сегодня, как на грех, не стряпали.

На «Петра Великого» мы попали перед последним свистком. На мостике уже стоял капитан — бывший мешковский матрос Демидов. В белом кителе, в форменной фуражке, статный, не хуже любого старого капитана. Он с достоинством командовал: «Отдать носовую! Отдать кормовую!.. На пристани! Уснули?»

Пароход был переполнен. Никаких первых, вторых, третьих классов не было. На нижней палубе можно было увидеть бывшую барыню — она разместилась с багажом прямо на полу у машинного отделения, а в салоне — артель плотников с пилами и топорами. Мне, как человеку «военному» и с мандатом, комендант парохода отвел отдельную каюту.

Зеркала в каюте нет, диван обшит мешковиной, вместо красивых никелированных шпингалетов и ручек — веревочки. В оконном стекле дыра, от умывальника осталась одна расколотая раковина.

— У вас на пароходе война, что ли, была? — спросил я коменданта во флотской шинели, вооруженного наганом без кобуры и кортиком.

— Похуже, братишка! — ответил он мне. — В затоне при Керенском обкорнали. Доремонтировать-то мы не успели, таким наш «Петя» и навигацию открыл.

Фина, оставив в каюте баульчик, вышла на балкон.

Пароход отвалил от пристани. Перед окном поплыли последние постройки, примыкающие к селу луга, красивые яры, светлые пески, а затем могучие сосновые леса. К окну подошла Фина и сказала:

— Знаешь, что я придумала? Поедим вместе, а потом я уйду в салон.

С первой частью предложения Финн я с удовольствием согласился. Сходил за кипятком. Мы достали «подорожники» и устроили пир.

Настала ночь. У потолка загорелась тусклая электрическая лампочка. Фина завесила окно газетой и не собиралась уходить в свой салон. Мы сидели молча, прислушиваясь к ритмичному стуку машины.

— Помнишь, Фина, как тетушка сегодня сказала: вам, мол, вместе жить, — сказал я волнуясь.

Фина подумала и ответила:

— Рано, Саша. Нам учиться надо… Обождем маленько. Мы еще очень молодые… Но никогда не расстанемся… Я очень люблю тебя, Саша. Не сердись…

На каком-то перекате пароход пошел тихим ходом. На носу закричал наметчик: «Два с половиной!.. Под табак!.. Не маячит!» Мимо проплыл зеленый огонь бакена. По палубе пробежали матросы. Потом все стихло. Только слышно, как по воде шлепают плицы да дребезжит в окне разбитое стекло.

Я предложил Фине ложиться спать. Она отказалась:

— Ты ложись, а я посижу.

— Тогда и я буду сидеть.

— Хорошо, — согласилась Фина. — Будем сидеть вместе.

Она положила голову мне на плечо и задремала. Я пошелохнуться боялся, чтобы не разбудить ее. Так сидел долго. Потом осторожно освободился и опустил голову Фины на свернутое пальто. Она пробормотала что-то во сне, заулыбалась, но не проснулась.

От окна подувал ветерок. Я прикрыл Фину чем мог и вышел в коридор.

На лестнице, которая вела на нижнюю палубу, сидели пассажиры и спорили. Человек в пенсне, в черном плаще с медной застежкой говорил:

— Вы подумайте, кто поддерживает большевиков? Евреи, комиссары. А с нами кто? Бог и крестная сила, интеллигенция.

— Сам-то ты за кого? — вмешался я в спор пассажиров.

— Я за единую, неделимую Россию.

Среди пассажиров раздался смех.

— Вы, гражданин, клевещете на интеллигенцию, — сказала пожилая женщина. — Я учительница, стало быть, тоже принадлежу к интеллигенции. Так вот, для большинства учителей интересы народа дороже жизни. И мы против вас.

— Что ни говорите, — не унимался человек в плаще, — а Советы долго не продержатся.

К нему подобрался человек в солдатской шинели и прямо к носу поднес огромный жилистый кулак.

— Видал? Рука у нас крепкая. О том, чтобы разбить Советы, ты и думать брось!

Незадачливый агитатор снял пенсне, протер платочком. Снова прищемил им переносицу и протянул:

— Я не обижаюсь на вас, гражданин. Мне просто жаль вас, темного, некультурного человека. — И, отвернувшись в сторону, стал доставать из корзинки какую-то еду. Подошел вахтенный матрос и предложил:

— Товарищи пассажиры! Освободите лестницу… Тебе говорят! Расселся тут со своими манатками. Освободи лестницу! Не понимаешь, что ли, русского языка?

Человек в плаще сунул недоеденное обратно в корзинку, забрал свой багаж и стал подниматься вверх по лестнице.

— Куда? — остановил его матрос. — Вниз иди, в кормовое отделение. — И подмигнул остальным пассажирам: — А вы, товарищи, не беспокойтесь. Располагайтесь как дома. В первый класс можно, если желаете. Кто спать хочет, можно с балкона диваны принести… Этого гуся я давно приметил. На нашем пароходе едет и нам же поет заупокойную. Черепаха полосатая!

На рассвете пароход пристал к пустынному лесному берегу, где стояли поленницы сосновых дров. По палубам прошел с матросами комендант и приказал:

— Товарищи пассажиры! На погрузку дров!

Иные нехотя, а многие с удовольствием выходили на берег, чтобы поразмяться, разогнать сон.

Едва успели перебросить на берег широкий трап, я одним из первых перебежал на яр. Меня охватило утренним холодком.

Умылся на приплеске — стало теплее.

На берег вышли матросы, за ними пассажиры. Растянулись цепочкой от поленниц по берегу, по трапу, но палубе до люка кочегарки.

— Раз его, взяли!

Матрос поднял первое полено, передал товарищу, а тот другому, и непрерывным потоком поплыли дрова на пароход. Я одно за другим принимал тяжелые поленья и передавал соседу. Согрелся так, что рубаха взмокла.

Через час погрузка была закончена. Снова из трубы парохода повалил густой серый дым. Отошли от берега и поплыли вниз по реке. На корме заиграла гармонь. Над верхушками деревьев вперегонки с пароходом покатилось молодое солнце.

Я возвратился в каюту свежий и уставший.

Миновали пристань Хохловку, Королевский затон. На правом берегу показались городские дачи, на левом — окутанный дымом город.

2

В ранний час по безлюдным улицам мы с Финой дошли до театрального сада и сели на скамейку. К нам подошел старик с ведром и метелкой. Снял шапку, поздоровался и спросил:

— С парохода, поди?

— Только что приехали.

— А откуда, позвольте спросить?

— С верхов, — ответил я неопределенно.

— Как там народ православный поживает?

— Хорошо, дедушка! — сказала Фина. — Крестьяне землю получили. Новые школы открылись.

— А у нас в городе совсем плохо. Разорили нас «товарищи».

Мне показался знакомым этот старик. Рыжий, даже руки в рыжей шерсти. На голенищах залатанных сапог кое-где остался истрескавшийся лак. Я спросил:

— Ты, дед, раньше чем занимался?

— Канатная фабрика была. Своя фирма. Подряды брал у казны.

— Юшков Семен? — догадался я.

— Семен Никаноров Юшков. Весь город знает. Я не скрываюсь. В дворниках состою… Член профсоюза. Как было нажито, так и прожито.

Я встал.

— Пойдем, Фина. А ты, буржуй, топай отсюда, да не оглядывайся!

Старик поднял с земли ведро, злобно блеснул глазами и поплелся по аллее.

Фина тревожно спросила меня:

— Ты почему такой сердитый?

— Понимаешь? Этот Юшков раньше в затоне по три шкуры драл с нашего брата. Не из пакли, а из нас он вил свои веревки. Я у него только месяц проработал — ногти с рук сошли… В подметалы паук заделался.

Гремя по мостовой, проехали ломовики. Стали показываться первые прохожие, рабочие с железными сундучками. Возвращался в казармы конный патруль. Выли гудки заводов. Плелись по домам ночные сторожа с деревянными колотушками. Начинался трудовой день большого города.

На углу Пермской улицы мы расстались с Финой. Она пошла в наробраз, а я в уездный комиссариат, в Соликамские казармы.

Чем ближе, к комиссариату, тем больше попадалось военных людей в самом разном обмундировании: пехотном, казачьем, флотском, полувоенном. Из-под горы выполз грузовик, обвешанный железными щитами, с пушкой, с пулеметами.

Я добрался до казарм и попал на широкий двор. Чего только тут не было! Повозки, кухни, горы патронных ящиков, пушки, ружейные пирамиды. Двор перебегали солдаты с бачками для каши, с котелками под чай.

На плацу маршировал взвод, в казарме играла гармошка.

Попасть к военкому оказалось не так-то просто. Чуть не целый час я объяснял в комендатуре, кто я такой, откуда и зачем приехал. Дежурный тщательно изучил мой мандат, даже на свет просмотрел. Опросил, какое у меня есть оружие, и наконец выписал пропуск.

В маленькой, комнате сидел военный комиссар. Одет он был в блестящий кожаный костюм, на груди алая звезда. Сам худой, как щепка. Я протянул ему свой мандат. Он повертел его в руках, спросил:

— Офицерья у вас в волости много?

— Есть несколько человек.

— Ты сам-то партийный?

— Да.

— У нас здесь тоже золотопогонников не оберешься. В уездном комиссариате сплошь офицеры, а писаря от воинского начальника остались… Сижу, как под арестом. Того и гляди предадут.

— Зачем тогда принимают в комиссариат бывших-то офицеров?

— Своих военных специалистов нет, да и приказ такой… У вас под боком, в селе Никольском, десятый кавалерийский полк. У них почти весь командный состав — старшие казачьи офицеры.

— Почему это?

— Тут что-то не так… Когда-нибудь разберутся, — неопределенно ответил комиссар. — Да ладно. Наговорились. Будьте с Бычковым начеку. Ну, руку, товарищ! Сейчас придет писарь. Что увидишь, мотай себе на ус.

Явился писарь и провел меня в канцелярию, где несколько человек корпели над бумагами. В углу сидел пожилой военный с казацкими усами и одним пальчиком стучал на пишущей машинке. Длинные ноги его далеко высунулись из-под стола. Из разорванного сапога торчал грязный палец.

Писарь достал из шкафа бланки, несколько больших конторских книг и объяснил мне:

— Это добро на ваш комиссариат. Штука нехитрая. Дома разберешься. Если что будет непонятно, напишешь, разъясним… Довольствие получил?

— Нет. Какое довольствие?

— Табачное, мыльное, прочее. Папахи пришли, гимнастерки. Сколько вас?

— Пока двое: комиссар да я.

— Вас должно быть больше. Еще второй комиссар должен быть… из местных… Вот уже три. Будет военный руководитель, батальонный инструктор, два или три ротных инструктора, вестовой. Итого девять человек.

Писарь выписал требование и отправился к комиссару. Я в ожидании подсел к его столу.

В это время в канцелярии появился сутулый человек в новенькой офицерской форме. На груди у него был приколот какой-то царский орден. Все, кроме меня, встали. Тот, что печатал на машинке, вскочил первым и вытянулся, как собака на стойке.

Вошедший пренебрежительно взглянул на меня и скрылся в комнате, на двери которой было написано: «Военрук Шпилевский».

Дядя-машинистка зашипел на меня:

— Военную службу не знаешь. Развалился на стуле, как баран!

Я обиделся и возразил:

— Тебе какое дело?

— Встать! Перед тобой начальник.

— Не похож что-то ты на начальника, — ответил я. — Вначале сапоги почини.

Писаря заулыбались, уткнулись в бумаги, а офицер в рваных сапогах проговорил сердито: «Хамство» — и сел за ремингтон.

Возвратился писарь, передал мне подписанное комиссаром требование и стал объяснять, куда идти за гимнастерками, где продовольственный склад.

— Все тебе одному не унести, — предупредил он меня и предложил: — Могу подводу достать у обозников. Если отсыплешь им табаку да немножко со мной поделишься, все увезем на пристань, погрузим и выгрузим. Пошли скорей. Я в обоз, а ты на склад… О махорочке, значит, договорились?

Мы вышли из комиссариата. У склада уже стояла готовая подвода.

— Я предупредил, — объяснил писарь. — Получай скорей. Я сам тебя отвезу. Понятно, что весь заработок мой. Так, дорогой товарищ?

Я рядиться не стал, без задержки получил все, что полагалось, и мы поехали на пристань.

Сдавши «довольствие» в багаж, я расстался со своим возчиком и пошел побродить по берегу.

На бывшей казенной пристани заметил паренька с удивительно знакомым лицом. Не успел я и двух шагов сделать по мосткам, как он бросился мне навстречу.

— Ты, Сашка? Какими судьбами?

— Панька! Рогожников! — И я расцеловался со своим старым другом.

— Пойдем в каюту, — пригласил Панька. — Я теперь начальник постов, а отец капитаном на «Медведе».

Наговорившись досыта в каюте, мы вышли на палубу. Мимо пристани проходил выкрашенный в серую краску, в стальной броне, буксирный пароход. На мостике с рупором в руке стоял дядя Иван Филиппович. Я стал кричать и махать руками.

Дядя поднял бинокль и узнал меня. Он дал знак лоцману, и над Камой раздался свисток.

— Это он с тобой прощается, — догадался Рогожников. — Первый блиндированный пароход. Подарок пермских рабочих Красной Армии. Идет на Волгу воевать с беляками…

Простившись с приятелем, я поспешил на пароход. Проверив в трюме багаж, поднялся на балкон и стал поджидать Фину…

Она появилась на пристани, когда уже убрали мостки.

— На корму! Скорей! — крикнул я ей во весь голос.

Оттолкнув от проволочного барьера какую-то женщину, я перепрыгнул на край борта, потом на нижнюю палубу.

Матрос уже отдавал кормовую чалку. Он выругался по адресу Фины, но она, не обратив на это никакого внимания, быстро перепрыгнула через шалман на пароход.

— Хорош девка! — похвалил ее сидевший на корме татарин. — В вода скакал и не утонул!

Поздним вечером вышли на палубу. В воде, как в огромном зеркале, отражались темные берега, светлые бакены и корпус нашего парохода. На высокой мачте фонарь — и в воде, вниз головой, фонарь. По берегам — рыбачьи костры. У одного кто-то махал пароходу горящей головешкой, веером сыпались искры. За пароходом треугольником расходились высокие валы.

Вот прошли и последнюю пристань. Скоро будет Строганове. Мы стали готовиться к выходу…

Проводив Фину, я, несмотря на ночной час, явился к Андрею Ивановичу и подробно рассказал ему о своей поездке.

— Эх, опоздал, Сашка!

— Как опоздал? Я в тот же день выехал из города.

— Бычков без тебя получил срочный приказ и выполнил его.

— Какой приказ?

— Зачислить в волостной комиссариат на должность военного руководителя Чудинова Мишку, а инструкторами Охлупина и Романова. По этому случаю у Романова сегодня даже вечеринка была в поповском доме.

Я пошутил:

— Тебя, Андрей Иванович, не приглашали?

— Нет. Да я и без приглашения присутствовал на вечеринке, хотя меня там и не было, — многозначительно сказал он.

— Что же это за вечеринка?

И Панин рассказал мне:

— Они там «своих» людей поприглашали и некоторых учителей. Стол был богатый, в графинах старая водка, красное вино. Гражданский инженер Кобелев явился первым, спросил Чудинова, где он достал всю эту снедь и выпивку, и посетовал, что когда-то и у него «был чудесный погребок». Чудинов говорит: «Не грустите, Аристарх Владимирович, все обернется в другую, в лучшую для нас сторону, а пока пользуйтесь доверием большевиков». Понимаешь, на что намекал Чудинов?

— На вечерок на этот, — продолжал Панин, — приехали из Никольского трое командиров из десятого кавалерийского полка. Если закрыть глаза, можно было подумать, что к Романову собрались не командиры Красной Армии, а старорежимное офицерье. То и дело слышалось: капитан, поручик, прапорщик, есаул, ротмистр… Ну ладно, на сегодня хватит. Аида спать, а утром к своим комиссарам.

— У нас один комиссар, Бычков, — удивился я.

— Мы Федота Сибирякова ему в помощь посадили. Хоть не военный, да свой. А с тобой мы еще не виделись…

— Сам не знаю, что ли.

— Лишний раз предупредить никогда не вредно.

3

Гражданская война постепенно захватывала весь Урал.

Иностранные империалисты и белогвардейцы стремились овладеть источником военной и экономической мощи молодой Советской республики.

Надвигались грозные события.

В конце мая сильные, хорошо вооруженные отряды интервентов заняли Челябинск.

На Средней Волге и в Сибири был организован мятеж военнопленных из чехословацкого корпуса. Используя их, белогвардейцы захватывали города Урала. На Воткинском и Ижевском заводах начали мятеж кулаки и эсеры.

В Самаре было создано белогвардейско-эсеровское правительство.

25 июля войска интервентов и белогвардейцев заняли город Екатеринбург.

Мы стали готовиться к предстоящим боям. По вечерам на поскотине раздавались команды, крики «ура», трещали винтовочные выстрелы. Инструкторы волостного военного комиссариата учили военному делу бурлацкую и крестьянскую молодежь.

К концу лета была подготовлена первая партия бойцов.

В один из серых дней из всех десятен в село походным маршем шли на смотр красные роты.

На площадь стали собираться любопытные, пришли старые фронтовики, чтобы покритиковать молодежь. Ребятишки облепили крыши домов, церковную ограду, деревья в саду.

У трибуны стояли в ожидании комиссары, военрук Чудинов, батальонный инструктор Охлупин, Меркурьев, Ефимов.

Накрапывал мелкий дождик. Люди кутались в шинели, в пальто, прятались под березы. Чудинов то и дело поглядывал на ручные часы.

— Идут! Идут! — закричали ребята с крыши исполкома.

Первая рота под командованием Романова точно, из минуты в минуту вступила на площадь. Бойцы лихо оттопали команду «На месте!» и, как один, после команды «Стой!» в три приема опустили винтовки «к ноге».

— Смирррно! — Романов подбежал к Бычкову и отрапортовал: — Товарищ комиссар! Первая рота учебного батальона явилась на смотр в полном составе…

Бычков поздоровался с бойцами, и они получили разрешение стоять вольно.

Из-под горы послышалась песня «Смело, товарищи, в ногу!».

Так же, как первая, появились вторая и третья роты.

Пока собирался учебный батальон, за околицей села Пирогов выстраивал отряд Красной гвардии. В отличие от батальона, вооруженного учебными винтовками, каждый из нас имел боевую. У всех гранаты и запас патронов.

Меня, самого молодого, поставили впереди колонны со знаменем.

По правую и левую стороны стали Варвара Игнатьевна с винтовкой и Фина Суханова с сумкой, на которой был вышит красный крест. В хвосте колонны стали пулеметчики с ручным пулеметом.

С какой радостью, с какой гордостью нес я свое родное красногвардейское знамя!

Вот и площадь. Четко отбивая шаг, мы подошли к трибуне.

Меркурьев снял шапку, поднял руку и, приветствуя нас, прокричал:

— Первому войску рабочих и крестьян — Красной гвардии, ура!

Чудинов поднял руку, и батальон грянул мощно и организованно:

— Ура! Ура! Ура!

— И этому научил буржуйский сын, — проворчал за моей спиной Панин.

После митинга батальон, построившись повзводно, прошел под аркой и с песнями направился по главной улице села.

— Эх! Оркестра нет! — сокрушался Меркурьев. — Сейчас бы церемониальный марш!

4

Обстановка с каждым днем становилась все тревожнее. Восточный фронт настойчиво требовал пополнений. В нашей губернии была объявлена мобилизация всех возрастов.

В волость приехала комиссия: врачи, представители командования кавалерийского полка. В состав комиссии вошли наши комиссары, Панин, военрук Чудинов и я как старший писарь.

В первый день мобилизации на комиссию вызвали командиров. Романова и Охлупина оставили в штате военного комиссариата и отпустили домой.

Явился Пирогов. Военный врач, с вытянутым бритым лицом, задал обычный вопрос:

— На что жалуетесь?

— Здоров и годен, — отрапортовал Пирогов.

— Поздравляю, поручик. Значит, зачисляетесь в кавалерийский полк, — сказал председатель комиссии, один из командиров кавалерийского полка.

— Разрешите не согласиться. Здесь тыл. Я желаю на фронт.

— Через день, через два может случиться, что все пойдет наоборот: здесь будет фронт, а там — тыл, — возразил председатель.

Доктор, воспользовавшись разговором членов комиссии с Пироговым, успел раздеть Ефимова и, несмотря на его протесты, вертелся вокруг со своей трубкой.

— Дышите… глубже… еще! А сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— Очень хорошо… Хрипы, ослабление сердечной мышцы, миокардит… Годен ограниченно.

Ефимов запротестовал:

— Товарищ доктор! Я знаю, что у меня с сердцем неважно. Меня с флота уволили по белому билету. Но не в этом дело. Я — большевик! И обязан идти на фронт. И пойду, не считаясь ни с болезнями, ни с вашей комиссией.

— Куда же вас направить? Наш десятый полк, как вы знаете, хотя и кавалерийский; но сухопутный, — пошутил кавалерист.

— Прошу на общих основаниях, в распоряжение уездного военкомата, — попросил Ефимов. — Вместе с рядовыми.

— Никуда не пойдешь! — вдруг заявил Панин. — Здесь тоже надо кому-то защищать Советскую власть. Пиши, доктор, что у Ефимова чахотка, тиф и всякие болезни.

И доктор в карточке Ефимова вывел: «Не годен».

В деревнях готовились провожать мобилизованных. Варили брагу, гнали самогон, стряпали шаньги, сушили сухари.

На деревенских угорах собирались старики и судачили:

— Большевики с германцем пошли на мировую, а гонят наших сыновей с ружьями брат на брата… В прошлый раз на пристани был, проезжающий рассказывал…

— Я еще на японскую ходил. Знаю эту войну. Советская власть пришла, хорошо думали жить, да вот последнего кормильца отбирают…

— Можно и не ездить на войну. Всех силой на пароход не загонишь…

Подобные разговоры слышались повсюду. Мы, как могли, объясняли крестьянам, что не большевики затеяли войну, а буржуи, что они хотят снова отобрать у мужика землю, у рабочего — заводы. Приходится защищаться. Но среди населения толкались разные «проезжающие» шептуны и будоражили народ. Появились листовки с призывом к мобилизованным отказаться от выезда из деревень, а большевиков выгнать из Строганова.

Панин ругал комиссаров:

— Ребят только шагистике учили да как колоть штыком соломенные чучела. На откуп офицерам ребят отдали. Не занимались с ними, не объясняли, для чего нам нужна Красная Армия.

А Федот Сибиряков оправдывался:

— Кому объяснять? Из бедноты сами знают, для чего надо учиться военному делу, к чему готовиться. А ты скажи: на какой черт мы готовим всех без разбору? Ведь вместе с моим сыном учились и племянник Зобина, и псаломщик — все учились, кому и винтовку нельзя доверить. Такие-то и бузят больше всех.

— Выучили вояк на свою шею, — ворчал Панин. — Я бы только своих людей брал в Красную Армию, а кулацкое отродье — в город, канавы копать! Эх, поздненько мы спохватились!

Мы спали с оружием. Под подушкой наган. Рядом винтовка. А офицеры — и наши и члены комиссии, — как позднее выяснилось, спокойно ночь в полночь разгуливали по селу, ходили в гости в семьи мобилизованных из зажиточных.

В последнюю ночь перед отправкой мы собрали красногвардейский отряд и расставили секреты вокруг села.

А утром начался пьяный мятеж.

Мобилизованные разъезжали по селу на тройках, горланили похабные песни, на нижней улице, где жили семьи водников, почти во всех домах повыбивали стекла. На площади свалили арку, сломали трибуну и запалили костер. Сбили замки с кооперативной лавки, расхватали товары.

Меня беспокоило, что с Финой. Ведь она живет на нижней улице, и хулиганы ее, конечно, в покое не оставят.

Захватив с собою пару гранат, я под прикрытием высокого берега побежал в конец села. Около пристани проскользнул на огороды и подобрался к дому, где жила Фина. Чтобы попасть во двор, пришлось войти в переулок. Здесь меня окружили подвыпившие парни.

— Попался, комиссар!

Я ухватился за верхнюю жердь прясла и снова оказался в огороде. Поднял гранату со снятым кольцом. Парни, не ожидавшие такого отпора, ринулись врассыпную.

Сильно заколотилось сердце, когда я увидел выбитое окно в комнате Фины. Открывая ворота во двор, вымазался в чем-то липком. Запахло дегтем. «Гады! Ворота вымазали».

Дверь в избу была подперта колом. Сильным пинком я выбил подпору, распахнул дверь.

Фина с теткой, прижавшись друг к другу, хоронились за печкой. Они даже не смогли толком объяснить мне, что произошло. Фина плакала, старушка безмолвно жевала беззубым ртом. У нее дрожали руки.

В комнате у Фины и на кухне полы были усыпаны битым стеклом. В избе не осталось ни одного целого окна. Бумаги на письменном столе залиты чернилами.

Я выглянул на улицу, оглядел с крылечка переулок. Нигде не было ни души.

— Надо уходить отсюда, пока не поздно, — решил я. — Второй раз если придут погромщики, так еще хуже будет.

Закрыв ворота на засов, я вывел перепуганных женщин через калитку в огороды.

По хорошо знакомой дорожке спустились под берег Камы.

Было слышно, как сотнями голосов гудела сельская площадь. Надо было спешить. Мы с Финой взяли старушку под руки и быстро добрались до кирпичных сараев. Здесь я спрятал своих женщин.

Со всех сторон по задворкам и огородам подтягивались к площади красногвардейцы. Я присоединился к ним и очутился в церковном саду.

На каменной стене церковной ограды стоял человек в шляпе и, отчаянно жестикулируя, держал речь. Это был бывший начальник милиции Чирков. Его сильный голос далеко разносился по площади.

— Большевики — шпионы кайзера Вильгельма! Хвастают декретом о мире, а сами посылают вас на войну. Из Сибири к нам идут хунхузы — наши кровные братья, такие же крестьяне, как и мы с вами. Неужели вы подчинитесь приказу большевиков? Неужели у вас поднимется рука на своего брата?

Чирков поднял кулаки над головой и истерически выкрикнул:

— Смерть большевикам!

Вдруг рядом с ним очутился Ефимов.

— Рано нас хоронить задумал, предатель.

Чирков выхватил револьвер и в упор выстрелил в Ефимова. Почти одновременно засвистела тяжелая свинчатка. Ефимов пошатнулся и упал на руки подбежавших красногвардейцев, а Чирков мешком свалился за церковную ограду.

Красногвардейцы ринулись на площадь.

В тот же миг поднялась паника. Мужики с ожесточением нахлестывали лошадей, выбираясь с площади на дорогу. Мобилизованные бросались из стороны в сторону, всюду натыкаясь на штыки красногвардейского кольца.

На церковную ограду залез батальонный инструктор Охлупин и скомандовал:

— Батальон! Ко мне!

И многие мобилизованные, бывшие бойцы учебного батальона, в силу привычки подчиняться приказу своего командира выстроились у церковной стены.

В золотистом небе ярко пылало солнце, по-прежнему щебетали беззаботные птицы. А мы стояли, склонив головы, над своим тяжелораненым товарищем, Панин снял картуз и сказал:

— Ты выполнил свой долг, как подобает большевику, Паша! Мы жестоко отомстим за твои раны.

Через площадь по направлению к нашей группе понурив голову шел Ушаков. Он держал на ремне свое охотничье ружье. На груди висел открытый патронташ, набитый медвежьими «жаканами».

— Я человека убил, — хмуро проговорил Ушаков, подходя к нашей группе.

— Контрреволюционер Чирков не человек, — злобно сказал Панин, догадавшись, чья пуля насмерть сразила паразита.

Ушаков пристально поглядел на побледневшее лицо Ефимова, что-то хотел сказать, отвернулся от нас и зашагал к реке.

Через час за Камой вспыхнул пожар. Горела избушка Ушакова. Пламя быстро охватило ее, и она сгорела до основания.

В тихом воздухе над лесом долго не рассеивался клубок серого дыма. Потом и он, перемешавшись с редкими облаками, исчез совсем.

5

«Готовь сани летом, а телегу зимой». Крепко придерживался этой народной пословицы председатель волисполкома Меркурьев — мужик хозяйственный.

Надвигалась осень, и его в последнее время заботила заготовка дров на зиму. Раньше дрова выписывали в лесничестве, прошлую зиму жили на старых запасах. А как быть нынче? Лесничества нет, рубить дрова в местных колках — значит, оставить население без дров и жердей. А дров-то потребуется немало. В волости три школы, два фельдшерских пункта, волисполком, военкомат, нефтебаза, мельница, кооператив, склады…

Меркурьев запросил указаний в уездном совдепе, а тамошнее начальство возмутилось. Зачем, дескать, обращаться в вышестоящую организацию, когда можно проявить власть на месте…

И Меркурьев решил проявить на месте свою власть. Стал он ежедневно подолгу сидеть на берегу Камы. Мы думали, что старый капитан опять по реке затосковал, но оказалось совсем другое.

Однажды, когда Меркурьев был на своем посту, из устья Обвы на Каму выплыл за пароходом большой плот.

Председатель быстро сбежал под берег и, когда пароход подошел ближе, дал из нагана два выстрела и закричал:

— Ставь плот к берегу. Не то всех перестреляю!

На плоту спустили якорь. От парохода отделилась лодка. Выехал сам капитан.

— Алексею Петровичу! — поздоровался капитан. И это не было странно. Меркурьева знали все капитаны на Каме. — Ты чего развоевался?

— Здравствуй, Володя! Знаешь, нынче власть на местах. Подтягивай плот к берегу, и никаких разговоров.

— Не могу, Алексей Петрович. Я вроде извозчика, сам понимаешь. На плоту уполномоченный. Ему и приказывай, если ты власть.

— Ты, Володя, со мной не шути! — сдвинув брови, буркнул Меркурьев. — Делай, что говорю. А то ссажу на берег и сам все сделаю. У нас в Строганове без тебя найдутся капитаны.

— Кто отвечать будет? — спросил капитан Володя.

— Я — власть, я и отвечаю. А ты ни при чем.

Капитан возвратился на пароход. Плотовщики вывезли на берег чалку и подтянули плот к песку. Из «казенки» вышел уполномоченный — молодой человек в кожаном пиджаке и таких же штанах. Спросил:

— Что за остановка? Почему задерживаете плот?

— Это не остановка, а выгрузка, — разъяснил Меркурьев. — Выходи на берег. Казенка и дрова мои.

— Вы что? Рехнулись? — возмутился уполномоченный. — Кто вы такой?

— Председатель волисполкома. Имею распоряжение из уезда.

— Дикое распоряжение.

— Как так дикое? Ты, парень, контрик, что ли? Против Советской власти идешь? — припугнул уполномоченного председатель.

— Дикое распоряжение, — продолжал спорить уполномоченный. — Дрова заготовлены для завода, а не для вас.

— А мне плевать, для кого они заготовлены. Здесь моя власть…

Пока уполномоченный ездил в село Никольское на телеграф, пока суд да дело, плот разгрузили, дрова развезли. На берегу даже виц и клиньев не осталось.

Вскоре мне пришлось побывать в Никольском. Зашел я и в тамошнюю больницу навестить Павла Ивановича. Рассказал ему о меркурьевском способе заготовки дров.

Ефимов страшно возмутился:

— Неужели не понимаете, что наши заводы сейчас работают на армию? Надо Меркурьева, да и вас с ним заодно, и уездный исполком привлечь к революционной ответственности… Ведь мы же так сами разрушаем тыл Красной Армий, анархию разводим… Как держат себя ваши комиссариатские офицеры?

— Хорошо. Охлупина в партию приняли.

— Зря это сделали.

— Почему? — возразил я. — Чудинову, как сыну капиталиста, не следует доверять, а Охлупин вышел из крестьян.

— Все это очень подозрительно.

Я пошутил:

— Ты, Павел Иванович, не заразился от товарища Панина лишней дальнозоркостью?

— Не знаю, — ответил Ефимов. — Только у Панина зрение куда лучше, чем у нас с тобой, хотя он и проворонил мятеж мобилизованных.

^{Глава V}ВРАГ ПЕРЕВАЛИЛ ЧЕРЕЗ УРАЛЬСКИЕ ГОРЫ

1

Однажды по дороге в комиссариат я зашел в исполком. Среди дежурных крестьян заметил двух молодых парней из Боровской десятни, где уже несколько дней Романов занимался с допризывниками.

— Вы, ребята, зачем сюда приехали? С занятий сбежали, что ли?

— Нет! Нас сегодня сам Романов отпустил.

— А остальные занимаются?

— Нет. Он не сам отпустил — ему велел отпустить какой-то дядя…

— Пошли со мной. — И я привел их к Панину.

— Рассказывайте, какой дядя велел вас отпустить.

— А большой отряд конных мимо проехал в сторону Алексеевского. Как поравнялись с нами, ихний начальник, толстый, с саблей, трубка у него, как самовар, крышка серебряная, подъехал к Романову и говорит: «Кончайте занятия, поручик».

— А Романов что?

— Слушаюсь, говорит. Даже руку к козырьку приложил. И отпустил нас домой. А нам-то что.

Ребят больше не задерживали, а Пирогов с отрядом выехал в Боровскую десятню.

В конце дня строгановские крестьяне привезли к нам полумертвого паренька. Оказался он моим товарищем по работе — делопроизводителем военного комиссариата в соседнем селе Алексеевской, Борисом Голдобиным.

Когда Голдобин отогрелся немного и пришел в себя, он рассказал нам такое, от чего у меня мурашки по коже поползли.

Утром он шел из деревни в село на службу. На окраине, у хлебного сарая, увидел каких-то верховых. У каждого из них на груди был приколот красный бант. Голдобин прошел мимо и направился к военкомату. Навстречу попался комиссар. Рядом шел военный, толстый, с трубкой в зубах.

— Не помнишь, была у трубки крышка? — спросил Панин.

— Помню! С крышкой. Она как жестяная.

— Дальше рассказывай.

Голдобин слышал, как комиссар называл военного товарищем Ефремовым. Когда они, и Голдобин тоже, проходили мимо исполкома, вдруг на них набросились какие-то солдаты.

Комиссара и Голдобина втащили в исполком, а Ефремов куда-то исчез.

— Я поглядел в окно. Идет по улице наш начальник милиции, — говорил Голдобин. — Вдруг к нему подъехал верховой и шашкой голову отрубил. Я закричал, а меня по голове чем-то ударили…

Арестное помещение, рассказывал дальше Голдобин, до отказа забили. Там уже сидели не только партийные, но и все беспартийные советские работники. Из дома приезжих привели Никольского судью и двух командировочных — они там случайно остановились, подводы ожидали.

Последним втиснули председателя исполкома Некрасова и закрыли дверь на замок.

Товарищи пропустили Некрасова в дальний угол, где свалена была куча пихтовых веток, приготовленных для украшения исполкома к празднику. Некрасов до того был избит, что не держался на ногах. Его уложили в углу на пол и закидали ветками в надежде на то, что, может быть, именно эта «соломинка» спасет председателя от гибели.

Арестованных вывели на берег речки за селом и всех порубили шашками. Удалось спастись одному Голдобину. После ухода палачей он очнулся в груде трупов и переполз к стогу сена, где его и подобрали приехавшие за сеном строгановские крестьяне.

— А что с Некрасовым? — спросил Панин.

— Не знаю. Он в камере оставался…

Наш отряд прочесал все окрестные леса и лога, но шайка бандита, называвшего себя Ефремовым, исчезла, как будто ее и не было совсем.

— Кулачье, — сделал вывод Панин. — Сделали налет, а теперь сидят спокойно по деревням.

Некрасову спастись не удалось. Когда уже стемнело и банда оставила село, он вылез из-под прикрытия и вышел из открытой камеры. Но едва только он появился на улице, его задержали местные кулаки и прикончили ударом топора-колуна.

Чтобы не допустить такого же неожиданного налета на Строгановскую волость, мы у себя объявили военное положение, выбрали ревком.

Бычков обратился с просьбой к командованию десятого кавалерийского полка, чтобы выделили хотя бы эскадрон для патрулирования по дорогам. Один из командиров полка, бывший капитан Корочкин, ответил, что воинская часть в местные гражданские дела не вмешивается и с бабами не воюет.

В глухое осеннее время, забрызганный грязью, я возвращался домой из поездки по деревням. Село уже спало, на грязной улице было черным-черно. Я опустил поводья, предоставил коню самому выбирать дорогу. Когда проезжал мимо дома, где жила Фина Суханова, конь свернул с дороги и ткнулся мордой в ворота. Я потянул было за повод, но конь повернул ко мне голову и заржал.

Делать нечего, пришлось постучать. Вышла Фина и открыла ворота. Въехав во двор, я поставил коня под навес и пошел в избу.

На столе в комнате Фины горел огонек, а сама она, по-видимому, еще и не ложилась спать.

— Сумерничаешь? — шутя спросил я Фину.

— Не то. Не до сна… Да ты не знаешь, наверное…

— Что такое?

— Несчастье, большое несчастье. Эсерка Каплан стреляла в товарища Ленина… Ленин тяжело ранен…

Мы долго сидели в молчании.

— Я боюсь одна оставаться, — заговорила Фина. — Тетка уехала в гости. Мне страшно одной.

— Одевайся, Фина. Едем.

Усадив Фину в седло, я взял в руки повод и зашагал по грязной дороге.

Когда мы с Финой зашли в исполком, на нас никто не обратил внимания, все внимательно слушали, что вполголоса говорил Меркурьев.

— До чего дело дошло, товарищи. В июне Володарского убили, теперь Урицкого. На Владимира Ильича Ленина руку подняли. В ответ на гнусные действия врага партия большевиков объявила красный террор.

— Убийцам — никакой пощады! — глухо сказал Панин. — Всем Романовым — смерть!

— При чем Романовы? — спросил Бычков. — Наш инструктор Романов в командировке.

— У меня в чижовке сидит ваш Романов… Он был правой рукой Ефремова. Ефремов-то ведь это бандит Бородулин. Помните, который в первое время Советской власти на дорогах разбойничал.

— Откуда он появился?

— Из Сибири приехал, от Колчака. И Романова с собой привез.

2

В начале ноября Павла Ивановича Ефимова выписали из больницы. На попутной подводе он ехал домой в Строганове.

Моросил мелкий дождик вперемешку с крупой. Лохматая лошадка шла осторожно, обходя лужи и ямы на дороге.

Ефимов сидел на одной стороне телеги, возница, пожилой крестьянин, свесив ноги, — на другой.

Обычно дальняя дорога располагает к откровенным разговорам.

— Как жизнь идет? — спросил Ефимов. — Я чуть не три месяца в больнице пролежал, ничего не знаю.

— Ничего, слава богу, жить начали безбедно. Видишь, лошадку имею, телега своя. Землю дали — спасибо. Только нынче осечка получается.

— Какая осечка?

— Новый налог придумали драть с нашего брата. Не по карману, а по душам. У меня, я говорю, восемь душ. Мне придется с каждой души все до зернышка отдать, а богатому да бездетному мужику — лафа.

— Подожди-ка, подожди, — прервал Ефимов. — О каком ты налоге говоришь?

— Какой-то, слышь ты, черезвычайный, говорят.

— Читал в «Известиях», — вспомнил Ефимов. — Чрезвычайный одновременный налог на кулаков… А ты при чем? Комитет бедноты что смотрит?

— Не знаю. Засорили наш комбед. Говорю, все до зерна описали… Какой-то большой комиссар из города приехал и орудует. Собрал мужиков и давай, и давай! Война, говорит, мировая заваруха.

— Сколько верст до Строганова? — мрачно спросил Ефимов.

— Версты три… Ну ты, окаянная! — крикнул крестьянин на лошадь. — Не ленись в последний раз. Скоро ноги протянешь. — Он огрел кобылу вожжой, кобыла брыкнула задними ногами и прибавила ходу.

С горы показались постройки Строганова.

У исполкома Ефимов простился с возницей и посоветовал ему:

— Объясни соседям, что чрезвычайный налог на бедноту не распространяется. Так всем и говори.

Мы радостно встретили Павла Ивановича, а он с нами поздоровался сухо, как чужой человек. В исполкоме сидел и представитель из губернии по проведению чрезвычайного налога. Это был человек лет пятидесяти, с мясистым носом на бритом лице.

Ефимов спросил его:

— Это вы отвечаете за проведение налога в нашей волости?

— Что вы! Мое дело маленькое. Вчера на общем собрании ваши мужики сами постановили собрать налог с души, по примеру некоторых соседних волостей, где я тоже побывал. Я пропагандист.

— Знаем мы таких пропагандистов. Один такой вроде вас подвизался уже. Брать налог с души незаконно! — сказал, как отрезал, Ефимов и обратился к нам: — А вы где были?

Под жестким взглядом Ефимова многие из нас опустили глаза.

— Я спрашиваю, как вы могли приравнять бедняка к кулаку?

— Постановление правильное, — сказал уполномоченный. — Чем больше соберем хлеба, тем лучше. Между прочим, какая у вас беднота? У вас волость кулацкая.

— Ерунда! — возразил Ефимов. — Надо немедленно, товарищи, всем выехать в десятни, объяснить народу, что допущена ошибка, а у кулаков весь хлеб выкачать. А ты, гражданин, отправляйся домой и доложи своим хозяевам, что в Строгановской волости существует Советская власть.

— Не забывайтесь! — вспылил представитель. — Я член партии.

— Какой партии? — И Ефимов повернулся к нему спиной.

Представитель бочком вышел из комнаты. Ефимов напустился на Панина:

— Как же ты, старый бурлак, чекист, попался на удочку?

На вчерашнем собрании один лишь Панин резко протестовал против неправильного, контрреволюционного, как он выражался, постановления общего собрания, навязанного представителем и кулаками. Я ожидал, что Андрей Иванович станет оправдываться, но он ответил:

— Виноват, Паша! Подкачал, как баржевой качок.

— Как подкачал?

— Не арестовал этого фрукта.

— Ладно. Потом разберемся. Скоро Кама станет, и, если не принять самых срочных мер, не успеем хлеб по воде отправить.

Мы выехали в десятни, а вслед за нами отряд Красной гвардии.

И хлеб стал поступать в Строганове непрерывным потоком.

У хлебных амбаров, которые стояли заколоченными с четырнадцатого года, Варвара Игнатьевна распахнула двери, открыла отдушины.

Работники кооператива едва успевали принимать зерно. По широким настилам они втаскивали пятипудовые мешки в амбары, засыпали просторные закрома.

На пристани грузили зерно в крытую баржу. Однажды мы с Паниным и Меркурьевым пошли поглядеть, как идет работа.

Крестьяне с мешками, кто на плече, кто в охапку, боясь свалиться в воду, чуть ли не на четвереньках ползали по узким трапам с берега на баржу.

— Бурлаков-то и не видно, — посетовал Панин. — Так им до заморозков не погрузиться.

На борту ходил с багром, на всякий случай, бородатый водолив и ворчал на неопытных грузчиков.

Мне захотелось вспомнить старинку. Я крикнул водоливу:

— Дядя водолив! У тебя подушки есть?

— Сколь хошь! Эти обормоты ни черта не понимают, без подушек кожилятся.

Я сбегал на баржу за грузовой подушкой.

— Аи да Сашка! — похвалил меня Панин.

— Давай накладывай! — И я подставил спину.

— Эх! Поднимем-ка еще его разок! — Мешок мягко лег на подушку.

— Еще накладывай! — попросил я товарища.

Нас обступили крестьяне.

— Десять пудов хочет унести! С пупа, парень, сорвешь.

— Сам не сорвись. Я якорья по сту пудов нашивал, — соврал я. — Во второй, раз утащу всю твою телегу вместе с кобылешкой.

Привычно, по-бурлацки, держа правильный шаг, я подошел к трапу, шагнул на прогибающиеся доски и поплыл, как на волнах, на баржу, где ко мне подскочили сам водолив и матрос.

— Раз его, взяли! — И тяжелый груз был снят с подушки.

— Ты, парень, видать, нашей, бурлацкой породы, — восхищенно сказал водолив. Он пожал мне руку, а матросу приказал: — Степанко! Давай две подушки!

На берег вышли уже три крючника.

— Эх, елки-палки! — выкрикнул бывший бурлак Заплатный и хлопнул себя по бедру. — И мне гони подушку.

— Сам возьмешь, не переломишься, — ответил водолив, подставляя спину под мешок с зерном.

Андрей направился на монитор.

— Андрюха! — попросил Меркурьев. — Давай и мне неси.

Алексей Петрович был так широк в плечах, что с трудом напялил самую большую подушку, но зато на него нагрузили сразу три мешка.

Некоторые мужики, видя, что так носить груз много удобнее, тоже взяли подушки. Но с первым же случилось несчастье. Он сделал неверный шаг на середине трапа и пошатнулся, мешок сполз в сторону и потянул неопытного крючника в воду.

Я шел следом за ним и крикнул:

— Бросай!

Мешок шлепнулся в воду. Фонтаном брызнула вода, мужик упал на четвереньки и чуть было сам не бултыхнулся вслед за мешком.

До темноты помогали мы крестьянам грузить баржу и впятером за три часа перетаскали столько зерна, сколько, десятку неопытных грузчиков и за три дня не перетаскать.

— Поработали в охотку, — говорил Меркурьев, когда мы шли домой. — Надо в следующий раз нам всем, бывшим бурлакам, выходить на пристань да и помогать, где силы или соображения не хватает. Помните, как за Камой в коммуне работали?

На другой вечер мы вышли на погрузку уже большой компанией. Водолив, заранее предупрежденный, вместо скрипучего трапа сделал настоящие широкие мостки, собрал на пристани и в селе все подушки и тачки.

В три вечера баржу нагрузили до отказа. Буксирный пароход помчал ее вниз по Каме, туда, где город, заводы, фронт.

3

С закрытием навигации съехались в село речники. Приехал с Волги на побывку дядя Иван и велел сказать Меркурьеву, что приглашает его к себе в гости. Я передал приглашение.

— Обязательно поеду, — оживленно заявил Меркурьев. — Это ведь не просто твой дядя, и знаменитый капитан бронепарохода. В боях был под Самарой, награду имеет. Надо уважить Ивана Филипповича.

Запрягли лошадей. Вышел Меркурьев вместе со своей женой Августой Андреевной.

— Надо солидно, — шутил он, — не по-холостяцки в гости ездить.

Когда уселись в просторную кошеву, кучер вскочил на козлы, я мы покатили по снежной дороге.

На развилке дорог кони пошли не туда, куда надо, а совсем в противоположную сторону. Я хотел перехватить вожжи у кучера, но Меркурьев остановил меня.

— Правильно едем… Сиди и не рыпайся!

По обе стороны дороги в домах мелькали вечерние огоньки. Редкие прохожие шарахались в стороны и долго глядели нам вслед.

— Подумают, что председатель загулял, — пошутила Августа Андреевна.

— И все-таки едем мы не в ту сторону, Алексей Петрович, — повторил я.

— Как раз в самую ту, в твою сторону, товарищ Ховрин! — с усмешкой ответил Меркурьев.

Только когда кучер осадил лошадей у квартиры Фины Сухановой, я понял, куда и зачем мы приехали.

Снова завизжали стальные подполозки, засверкали искры из-под копыт резвых лошадей.

— Вы не стесняйтесь, Фина! — говорила Августа Андреевна. — Мы с Иваном Филипповичем вместе много навигаций провели, зимовали вместе. Про вас скажу, что племянница.

— Так он и поверит вам. Знает, что я не ваша племянница, что вообще я никакая не племянница, что у меня и дяди никакого нет.

— Скажем, что вы его, Ивана Филипповича, будущая племянница. Дело к тому идет…

Выехали на открытые места. Вдали мерцали огоньки прикамских поселков, справа синел горный увал.

Поднялся огромный красный месяц в радужных рукавицах. Рядом с нами побежала верткая тень. Кучер крутил вожжами, а кони и без того мчались так, что дух захватывало.

Вот и деревня. Через широко раскрытые ворота мы въехали во двор дяди Ивана.

На столбе ярко горел пароходный фонарь. Дядя встретил нас во дворе и повел в избу.

Тетка Александра хлопотала у печки. Она подбежала ко мне и, не дав раздеться, со слезами на глазах крепко обняла.

— Не думала я и увидеться больше. Такого страху летось приняла, что и говорить боязно.

— Где, тетушка?

— На войне. На пароходе со стариком страху напринимались.

— Не ври! — шутливо сказал дядя. — Ты-то действительно трусила, а про меня этого не скажешь.

Дядя сбрил бороду, отрастил длинные усы, волосы на голове снял под машинку, помолодел. Одет в гимнастерку, на груди орден Красного Знамени. Я заметил, что у него на правой руке нет среднего пальца.

Когда разделись все и перездоровались, дядя пригласил нас в горницу.

Большой стол под белой скатертью был уставлен посудой.

Дядя наполнил вином три стакана и две рюмки и предложил:

— Прошу, гости дорогие, для сугрева с дорожки, пока пельмени варятся.

Меркурьев поднял стакан.

— Что же, друзья! Нельзя обижать хозяина. Выпьем за его здоровье.

Фина поднесла к губам рюмку, прищурилась и выпила. Я глотнул чуть не полстакана и раскашлялся. А Меркурьев выпил до дна и потянулся за соленой капустой.

Мне вино ударило в голову, захотелось говорить. Я спросил дядю:

— Ты где палец потерял?

— На войне. Из-за этого проклятого пальца и домой приехал. Ромашева Кольку знал? У штурвала убило. Я сам взялся за колесо. Чик! — и пальца нет. До конца достоял… только потерял много крови, голова немного кружилась. В рубке-то у нас ни единой тряпки не нашлось, чтобы руку перевязать, а свою рубаху драть было некогда.

Принесли пельмени. Еще выпили.

Дядя достал из шкафа что-то завернутое в чистое полотенце. Развернул осторожно и показал нам грамоту, полученную в награду «за героизм, проявленный в боях за освобождение от белогвардейщины города Самары».

После ранения и трехдневного пребывания в госпитале дядя привел в Пермь нобелевскую баржу с мазутом и получил отпуск. Он рассказывал нам:

— Заводы мы обеспечили, а пароходы перевести на мазут не успели: закончилась навигация… На будущий год уже не будем канителиться с дровами. Запас сделан большой. В Левшине все баки заполнены нефтью. На три навигации хватит.

Некоторое время в горнице стояла тишина. Тетка все угощала меня пельменями:

— Кушай, дитятко!

— Нашла дитенка, прости господи, в косую сажень. Его давно женить пора, а ты — дитятко! — смеялся дядя Иван.

— Для меня все одно, — ответила старушка. — Сколько годочков живет от дома на особицу.

— Мы с тобой, старуха, всю жизнь жили на особицу. Раньше, извините, бабам жить на пароходах не полагалось, — рассказывал дядя. — Ну и жили — зиму вместе, лето врозь. При Советской власти — другое дело. Даже на войну вместе со старухой ходил. При Советской власти все вместе. Скажем про нашу компанию. Я — капитан, Алексей Петрович вроде волостного старшины — председатель, Фаина Ивановна — учительница, Сашка — матрос, голытьба, Максим — мужик, крестьянин, старухи наши — хозяйки. Одним словом, союз рабочих и крестьян и всех трудящихся. В старые годы разве пришла бы ко мне в гости учительница? Хотя я лоцман был, да малограмотный. Какой мог быть между нами разговор? Если бы старшина посадил рядом с собой за стол Максимку, Кама бы вспять пошла. А капитан Меркурьев стал бы разве сидеть рядом с матросом? Никогда. Нынче все в союзе, кто за Советскую власть… Старуха! Подсыпь-ка нам еще пельменей. Чокнемся еще по маленькой, за союз, за наше товарищество!..

Возвращаясь из гостей в Строганово, мы на восточной стороне увидели огненную вспышку.

— Товарищи! Калинники играют.

Меркурьев протер глаза и сказал удивленно:

— Какие калинники? Зимой?

Снова появилась вспышка, другая, третья…

В промежутке между вспышками мы услышали глухой удар.

— Что это, Алексей Петрович? — спросил я тревожно.

— Это война, товарищ Ховрин!

ПУТЬ К УРАЛУ