Мальчиков глянул на него по-своему, хитровато, и слегка ухмыльнулся в бороду.
- Веселого, ваше благородие, однако, мало, - отозвался он.
- Мало? Чего же тебе еще? Корабля с мачтой? - удивился Ливенцев.
- Не то чтобы корабля, ваше благородие, а, во-первых, жарко, - пить хочется, а нечего.
- Ну, это терпимо, - пить, правда, и мне хочется, да надо потерпеть... "А во-вторых", что?
- А во-вторых, как говорится, - "хорошо поешь, где-то сядешь". Австрияк, он, одним словом, знает, куда идет! Он туда, где у него наготовлено про нашу долю всего - и снарядов всяких и патронов, а мы у него, может, на приманке.
- Как на приманке? На какой приманке? - не понял Ливенцев.
- Приманка, она всякая с человеком бывает, - опять ухмыльнулся Мальчиков. - Например, про себя мне ежель вам сказать, ваше благородие, то я перед войной на мазуте в Астрахани работал. Я хотя десятником был, ну, по осеннему времени от холодной воды ревматизм такой себе схватил, что и ходить еле насилу мог. А тут пришлось мне раз в мазуте выше колен два часа простоять. Кончил я свое дело, вышел, - что такое? Ну ползут прямо черви какие-то по всему телу, и все! Не то чтоб я их глазами своими видел, а так просто невидимо, ползут, как все равно микроба какая! А тут подрядчик поблизости "Что ты, - говорит, - обираешься так, как перед смертью?" - "А как же мне, - говорю, - не обираться, когда явственно слышу: черви по мне ползут!" Ну, он мне: "В мазуте, - говорит, - чтобы черви или там микроба какая была, этого быть никак не может. Мазут этот - такое вещество, одним словом, что от него всякая микроба, напротив того, бежит сломя голову. А это у тебя от ревматизма так показывается... Ты вот лучше возьми да искупайся в мазуте по шейку, - спасибо мне скажешь". - "Как это, - говорю, - в мазуте чтобы купаться? Шуточное это разве дело?" - "А так, - говорит, - искупайся, и все. Только не менее надо как четыре раза так, - ищи тогда своего ревматизма, как ветра в поле..." Ну, раз человек уверенно мне говорит, думаю себе, - дай по его сделаю, - значит, он знает, что так говорит.
- Искупался? - с любопытством спросил Ливенцев.
- Так точно, ваше благородие. Искупался по его, как он сказал, четыре раза, и все одно как никакого ревматизму во мне и не было! Вот он что такое мазут, - какую в себе силу имеет!
Красное лицо Мальчикова имело торжественный вид, но Ливенцев вспомнил о "приманке" и спросил:
- Хотя в нефти вообще много чудесного, но какое же отношение твой мазут имеет к твоей же "приманке"?
Мальчиков снова ухмыльнулся, теперь уже явно по причине недогадливости своего ротного, и ответил довольно странно на взгляд Ливенцева:
- Да ведь как же не приманка, ваше благородие: ведь это, почитай, перед самой войной было.
- Все-таки ничего не понимаю, - признался Ливенцев, и Мальчиков пояснил:
- Кто ж его знает, что лучше бы было: или мне в Астрахани в мазуте бы не купаться, или что я от ревматизму своего сдыхался... Это я к примеру так говорю. Вот так же теперь, может, и австрияк, ваше благородие.
- Что именно "так же"?
- Выманил нас, одним словом, а там кто его знает, что у него на уме... Ну, а нам итить теперь, конечно, все равно надо, - пан или пропал, - добавил Мальчиков, скользнув по лицу Ливенцева хитроватым взглядом и ухмыльнувшись.
На привале в деревне Надчице, напившись, умывшись и поужинав, Ливенцев спал крепко, уложив голову на чей-то вещевой мешок.
И новый день, который пришлось ему со всем полком простоять бездеятельно на берегу Стыри, был полон для него все тем же ощущением начатого огромного дела, которое было потому только и огромным, что не его личным.
Ощущение это росло в нем и крепло по одному тому только, что бригада не его рота, не батальон, не полк, а целая бригада - занимала линию фронта в несколько верст. Он видел большую реку, которой никогда не приходилось ему видеть раньше, но которая была исконно-русской волынской рекой; гряду холмов, покрытых лесом; зеленые хлеба в долине, деревни; большой кусок мирной и плодотворной земли, по которой скакал когда-то с дружинами удельный князь, в железном шишаке и с "червленым", то есть красным, щитом, скакал к ее "шеломени", то есть границе, чтобы блюсти ее от натиска "поганых" кочевников, половцев и других.
- Я как-то и где-то читал, что половцы, по крайней мере часть их поселилась на оседлую жизнь в Венгрии и что в семнадцатом веке в Будапеште умер последний потомок половецких ханов, который еще знал половецкий язык, сказал Ливенцев прапорщику Тригуляеву. - Так что вот с кем мы с вами, пожалуй, имеем дело в двадцатом веке: нет ли среди мадьяр за Стырью отдаленных потомков половцев?
- Что же касается меня, - очень весело отозвался на это Тригуляев, - то я прямой потомок крушителя половцев Владимира Мономаха!.. Что? Не согласны?
- Все может быть, - сказал Ливенцев.
- Я вижу сомнение на вашем лице, - сложно подмигнул Тригуляев, но-о... вполне ручаюсь за то, что я - мономахович!
- Вполне вам верю, - сказал Ливенцев, - только контр-адмирал Веселкин, который теперь, говорят, очень чудит в Румынии, все-таки гораздо удачливее вас: он называет себя сводным братцем нашего царя, и в этом никто не сомневается, представьте!
Когда на смену их бригаде явилась целая дивизия - 126-я, - а им приказано было, держась берега Стыри, идти на Икву, Ливенцев услышал от командира пятнадцатой роты, тамбовца Коншина:
- Ну вот, начинается дерганье: то туда иди, то сюда иди, не могли сразу поставить, куда надо!
Коншин и вид имел очень недовольный, а Ливенцеву даже и в голову не пришло пошутить над ним, хотя склонности к шуткам он не потерял; напротив, он был совершенно серьезен, когда отозвался на это:
- Удивляюсь, чего вы ворчите! Я никогда не имел никаких так называемых "ценных" бумаг, в частности акций, но слышал от умных людей, что если уж покупать акции, то только солидных предприятий, обеспеченных большими капиталами. Вот так и у нас с вами теперь: солидно, не какие-то там чики-брики, обдуманно!.. Не знаю, как вы, а я уж теперь, еще до боя, когда нас с вами убьют, вполне готов сказать: если война ведется умно, то быть убитым ничуть не досадно!
Из всего, что сказал Ливенцев, Коншин, видимо, отметил про себя только одну фразу, потому что спросил, поглядев на него тяжело-пристально:
- А вы почему же так сказали уверенно, что нас с вами в этом бою убьют?
- Э-э, какой вы серьезный, уж и пошутить с вами нельзя! - сказал Ливенцев, не усмехнувшись при этом.
О том, что ночью, когда они уже стояли на Икве, был сменен Печерским Кюн, Ливенцев не знал: Шангин счел за лучшее не говорить об этом своим ротным перед ночным делом. Но Ливенцев, как и другие, впрочем, заметил, что старик волнуется, передавая им приказ перейти мост и закрепиться на том берегу.
- Закрепиться, - вот в чем задача, - говорил своим ротным Шангин. Что, собственно, это значит? Как именно закрепляться?
- Вырыть, конечно, окопы, - постарался помочь ему Ливенцев.
- Окопы вырыть? - и покачал многодумно вправо-влево седой головой Шангин. - Легко сказать: "окопы вырыть", а где именно? В каком расстоянии от моста?.. А вдруг попадем в болото?.. И как расположить роты? Три ли роты выставить в линию, одну оставить в резерве, или две вытянуть, а две в резерв?..
- Разве не дано точных указаний? - снова попытался уяснить дело Ливенцев.
- В этом-то и дело, что нет! В этом и вопрос, господа!.. Мне сказано только: "Действуйте по своему усмотрению". А что я могу усмотреть в темноте? Я - не кошка, а подполковник... А к утру у меня уж все должно быть закончено: к утру я должен донести в штаб полка, что закрепился.
- А если австрийцы нас пулеметами встретят? - мрачно спросил корнет Закопырин.
- В том-то и дело, что могут пулеметами встретить, - тут же согласился с ним Шангин.
- Когда же нам приказано выступать? - спросил Коншин.
- Сейчас надобно уж начать выступление, - ответил Шангин, и Ливенцев удивленно сказал, пожав плечами:
- О чем же мы говорим еще, если сейчас? Сейчас - значит сейчас. И будем двигаться на мост.
- "Чем на мост нам идти, поищем лучше броду!" - неожиданно для всех продекламировал Тригуляев, и на этом закончилось обсуждение задачи.
Через четверть часа рота Ливенцева первой подошла к мосту. Ливенцев только предупредил своих людей, чтобы шли не в ногу и как можно тише, на носочках, точно собрались "в чужое поле за горохом"; чтобы не звякали ни котелками, ни саперными лопатками; чтобы шли совершенно молча; чтобы не вздумал никто, пользуясь темнотой, закурить самокрутку...
И рота пошла.
Зная, что мост был жиденький, Ливенцев вел ее во взводных колоннах с интервалами, и когда вместе с первым взводом перешел на тот берег и услышал, как вперебой били перепела в пшенице, то сам удивился удаче.
На всякий случай, первому взводу он приказал рассыпаться в цепь. Мост охранялся, конечно, и за ним таился пост от первого батальона, правда, не больше отделения, так что когда подошел второй взвод, Ливенцев уже почувствовал себя гораздо прочнее, а когда собралась наконец вся рота, как-то само пришло в голову, что всю ее нужно рассыпать, отойдя полукругом настолько, чтобы дать место другим трем ротам.
Он оказался в прикрытии батальона, он - в первой линии перед врагом, нападет ли тот утром или теперь же ночью, - Ливенцев даже не предполагал в себе того, что одно это сознание даст ему такую четкость мысли и уверенность не только в своих силах, но и в силах и выдержке всех без исключения своих людей.
IV
Едва наступило утро, Гильчевский отправился из Малеванки на свой наблюдательный пункт.
Канонада уже гремела на всем десятиверстном участке по реке Икве.
Обе дивизии располагали дивизионом тяжелых орудий каждая, но Гильчевский оставил в своей дивизии еще и восемь гаубиц, на что неодобрительно кивали командиры финляндских стрелков, говоря: "Конечно, своя рубашка к телу ближе!.." Несколько обижены они были и в легкой артиллерии: им Гильчевский дал всего тридцать восемь орудий, а в своей дивизии оставил пятьдесят шесть. Но он просто хотел уравновесить как-нибудь силы своих ополченцев с кадровиками...