Дворник стал ещё лютее.
Зато вторая месть была похитрей. Пашка ею гордился. И весь двор гордился. Даже, можно сказать, вся улица.
И слава Пашкина лучилась, как фонарь.
Он рассчитал тонко и верно. На первый взгляд всё было невинно. Никаких активных военных действий против дворника он больше не применял.
Пашка понадеялся на своего врага и не ошибся. Дворник в аккурат выполнил всё, что от него требовалось.
И от этого месть была ещё обиднее и коварней.
Отцовы туфли — новенькие, югославские — лежали в яркой глянцевитой коробке. В такой чистенькой нарядной коробочке — просто загляденье.
Два кирпича, поставленные на ребро, уместились в ней плотно и точно — впритирочку. Будто для них она и была сделана в далёкой Югославии.
Рано утром, ещё до того, как дворник стал подметать площадку, Пашка перелез через забор, принял из рук Серёги коробку и аккуратно поставил её точно посередине площадки.
Западня скромно, смирнёхонько стояла на жёлтом песочке, поблёскивая глянцевой крышкой.
Ждать пришлось недолго.
Дворник вышел, как всегда, хмурый, обозлённый и красный.
Он сразу же увидел коробку и вразвалку направился к ней.
Теперь всё зависело только от него.
Он мог просто взять её и выбросить или…
Враг выбрал второе.
Впрочем, он сделал то, что сделало бы большинство существ мужского пола, независимо от возраста.
Уж очень было велико искушение. Такая аккуратная, лёгкая на вид коробка стояла на песочке, подставляла свои невинные бока.
Дворник неуклюже подскочил и с размаху двинул по ней ногой, обутой в синий резиновый тапочек. Коробка тяжело подпрыгнула и медленно перевалилась на другой бок.
Дворник так удивился, просто обалдел от изумления, что сначала застыл с выпученными глазами. Но потом заорал и сел на землю. Он сидел и раскачивался, а когда услыхал за забором хихиканье, завопил и стал так ругаться, что тут уж настала очередь удивляться Пашке с Серёгой. Такого им слышать ещё не приходилось.
С тех пор у Пашки завёлся свой собственный личный враг — свирепый и непрощающий. Как уж он пронюхал, что это Пашка подложил коробку — неизвестно, но он пронюхал и грозился страшными словами. Многие слышали.
Пашка очень гордился. Потому что ни у кого из знакомых мальчишек такого врага не было и Пашке все завидовали. Попробуйте заведите-ка себе настоящего врага!
Это почти так же трудно, как приобрести настоящего друга.
Вот друга-то у Пашки не было. Серёга не в счёт. Это так — приятель. Он на два года младше Пашки. Ходит за ним в рот смотрит. Неравноправие у них. Какой это друг.
Зато был враг. А это лучше, чем ничего. Так рассуждал Пашка.
Но, если правду говорить, тут Пашка кривил душой. Просто хорохорился.
Он бы с радостью поменял своего врага и ещё десяток врагов, если бы они у него были, на друга.
На такого, как Эдька Шпилевский. Это был такой друг, каких больше не бывает.
Самый верный, самый лучший и надёжный.
Эх, сколько у них с Пашкой всяких приключений было!.. Но это другая история, это сюда не относится.
Друг-то остался, конечно. Куда он денется, если он настоящий. Только друг далеко.
Вот уж год, как Эдька уехал с родителями в жаркий город Самарканд.
И с тех пор Пашка так и не может ни с кем подружиться по-настоящему. Не получается. Да и неохота как-то.
Переживает он.
Глава третья. Куда глядят глаза
Пашка с Серёгой забрались на забор и увидели картину не очень понятную и смешную.
На спортплощадке занимались удивительные спортсмены.
Десятка полтора толстенных тёток и дядек с отвислыми животами, неуклюжих и потных — пытались грациозно нагибаться, приседать и подпрыгивать.
Ну просто все как на подбор, где их только выискали — сплошь слоны и гиппопотамы.
А командовала ими крепенькая девчонка лет семнадцати со значком мастера спорта на куртке.
Она легко и свободно показывала им упражнения и ещё успевала постучать о землю волейбольным мячом.
Потом она свистела, и тут начиналось такое, что Пашка с Серёгой чуть с забора не падали со смеху.
Ну, это была и картинка! То, что девчонка делала небрежно и быстро, вызывало такие мучения у остальных, что Пашке даже жалко их становилось. Зачем только люди добровольно уродуются, сами себя пытают. Пашка хоть и понимал, что, наверное, нехорошо смеяться над этими беднягами, нужно им, значит, всё это, раз делают, но всё равно не мог удержаться. Хохотал, и всё тут.
Толстяки пыхтели и притворялись, будто не замечают мальчишек, а девчонка тренер оборачивалась и сердито махала рукой.
Но Пашка видел, что она совсем не сердится, а просто отворачивается, чтоб самой не расхохотаться. Такие у неё были глаза.
И тут появился дворник.
Пашка вовремя увидел, как он крадётся к ним вдоль забора с метлой в руках, но сделал вид, будто ничего не замечает, и только подтолкнул Серёгу, предупредил. Осмотрительный Серёга сразу спрыгнул, а Пашка только перекинул ноги в сторону садика и продолжал сидеть, краем глаза наблюдая за дворником.
А тот тихо подкрадывался, смешно вскидывая колени, и глаза у него горели, как у кота, фиолетовым огнём.
Пашка продолжал, теперь уже только для того, чтобы позлить своего врага, неестественно и громко смеяться.
А когда дворник был совсем уже близко, Пашка спокойно спрыгнул и… и повис на штанах.
Это было непостижимо, обидно, глупо, но…
Пашка просто не заметил, что на самом верху забора между его ног торчал здоровенный железный гвоздь-костыль с загнутым концом.
Пашка висел в дурацкой позе на собственных штанах, нелепо дрыгал ногами и проклинал крепкие штаны из чёртовой кожи, и костыль, и своё легкомыслие.
А дворник неторопливо подошёл, хекнул, как дровосек, и пребольно вытянул его по спине метлой. Два раза.
Только тогда с громким сухим треском штаны порвались, Пашка рухнул на газон, а третий удар дворника пришёлся по забору.
Тр-р-рах!
Будто точку поставил.
Вот тогда-то закатились, залились, заклохтали в восторге отмщённые толстяки.
Вот тогда-то и познал Пашка всю горечь бесчестья и позора.
Даже Серёга, этот Пашкин хвост и липовый дружочек, тоже смеялся.
И, прикрывая рукой зад, с наслаждением треснув по пути по Серёгиной безвинной шее, опозоренный, побитый Пашка бросился домой. Замелькал громадной прорехой и синими трусиками в ней.
Ему хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол, залезть с головой под одеяло, сжаться, спрятаться.
И ещё ему хотелось, чтоб кто-нибудь его пожалел.
Желание это было совсем немужественное, но Пашка об этом не думал, не до того было. Просто он очень хотел, чтоб его кто-нибудь пожалел.
Одним махом, будто за ним гналась свора свирепых собак, он взлетел по лестнице и позвонил.
Тётка открыла дверь и подозрительно уставилась на Пашку круглыми глазами.
— Ты чего это красный, как бурак? — спросила она.
Пашка прошмыгнул мимо неё и, пятясь, пошёл в комнату, но по дороге налетел на стул, опрокинул его, нагнулся, чтоб поднять и… ох, что тут началось!
Это был повод, и тётя Вера просто не могла им не воспользоваться и не отвести душу всласть.
Поносила она Пашку со знанием дела и великим умением.
Был тут и бездельник, и босяк, и шаромыжник, и кормят тебя, поют, одевают, а толку всё одно нету. Даже вредитель был.
И много, много всякого ещё.
В другое время Пашка не очень бы принимал всё это к сердцу. Он знал, что такой уж у тётки характер: поругаться ей — первое удовольствие и развлечение. Она всех ругает. На неё уж и обижаться во дворе перестали, только посмеивались.
Но сейчас, когда и без того тошно было Пашке и очень скверно, каждое тёткино слово вколачивалось в бедную голову и застревало там, как гвоздь.
И Пашка понял, что никто его не любит, никто его не жалеет, все ему враги и надо ему бежать ото всех далеко, куда глаза глядят.
Он лихорадочно натянул крепкие парусиновые штаны, надел такую же куртку.
Всё это Пашка делал молча.
Потом сунул в карман большой складной нож с деревянной ручкой — подарок отца, пнул ногой раскрытый чемодан и сказал:
— За штаны, за паршивые штаны ты меня так… такими словами… пожалеешь ещё… все вы пожалеете.
И бросился мимо замолчавшей, испугавшейся тётки на лестницу и успел ещё услышать её крик:
— Пашка! Да бес с ними, со штанами. Иди обедать, чумовой. Не дури.
Но Пашка был человек суровый и решения принимал твёрдые. Не шаляй-валяй — сейчас одно, через час другое.
Бежать! Далеко! Куда глаза глядят! А глаза его глядели на Московский вокзал.
Потому что именно с этого вокзала поезда увозили людей к реке Иртыш, в казахские степи, поближе к большому селу с красивым названием Кайманачка.
Глава четвёртая. Даёшь!
Если уж говорить откровенно, то ещё на полпути к вокзалу Пашка засомневался.
Он вдруг остановился как бы очнувшись, и ему открылось, что затея его безнадёжная. Куда он идёт?
Он, понятно, слыхал и читал (не вчера ведь родился!) о разных лихих ребятах, отправлявшихся путешествовать зайцем. Но что-то не мог припомнить, чтобы эти затеи кому-нибудь удавались.
Пашка топтался на месте. Надо было решаться.
Конечно, если припрёт, всегда можно вернуться, но Пашка знал: лучше не возвращаться — очень уж потом будет противно на душе. А хуже этого не бывает, когда с самим собой противно разговаривать.
Лучше уж совсем не браться, не затевать ничего.
И тогда Пашка снова, теперь уже нарочно, чтобы покрепче разозлиться, чтобы назад ходу не было, стал вспоминать все свои нынешние беды и унижения и тёткины злые, несправедливые слова. А как теперь показаться во дворе? Бр-р-р!
В том, что Серёга раззвонит всем о его, Пашкином, позорище, он ни капельки не сомневался. Распишет, будьте уверены, что было и чего не было. Это Серёга умел. Тут он специалист — животики во дворе надорвут.