А Вам я пишу потому, что в штанах нашёл паспорт. Как же без штанов домой добрались? Мне Вас очень жалко. Ваши и других людей вещи я сдал в багаж, а вам посылаю квитанцию. Сумку я у Генки забрал и удрал через окошко, а Прохоровне весь огород вытоптал. Она, по-моему, такая же, как Генка, хотя я сам и не видел. Он у неё живёт на Гончарной, 19. Генка ещё у одного человека деньги стащил на пригородном вокзале. Сколько-то взял себе, а тридцать мне дал. Их я тоже посылаю, отдайте в милицию. Это толстый такой и лысый дядька с авоськами, он уже, наверное, жаловался.
Мне Генка дал чьи-то штаны (очень замечательные, джинсы, на заду ковбой нарисован) и рубашку. Он сказал, что купил, и я, дурак, взял. Но вернуть сейчас не могу, потому что останусь ну как есть голый.
Я еду на целину. Как только заработаю или батю отыщу и будет что надеть, сейчас же всё пришлю, вам, а вы уж передайте тому человеку. Он, наверное, очень переживает — такие штаны, а как же. А в милицию я не пошёл, потому что очень тороплюсь. Боюсь, что они долго станут разбираться, что да почему. А так я совсем не боюсь, потому что невиноватый, и всё равно разберутся, только долго, а мне надо ехать, догонять ребят и теплушку. Вы всё им скажите. А чтоб не думали ничего такого, что я, мол, сбежал, — вот мой адрес. Я живу в Ленинграде и жуликом никогда не был и не стану ни за что. А как же вы ничего не заметили на пляже, такой раззява? На фотокарточке вы большой и сильный и дали бы как следует этому Генке. А то и вам без штанов плохо, и мне в чужих штанах, и всем. Пока до свидания. Извините, если что не так.
С приветом Павел Рукавишников».
Пашка стёр со лба пот. Никогда в жизни не писал он ещё таких длинных писем и очень устал. Даже руки дрожали. Он написал свой адрес, вложил письмо и деньги и опустил конверт в ящик. И сразу почувствовал, будто гора с его плеч свалилась. Так стало легко и замечательно, просто прекрасно стало жить.
«Всё! Вот теперь попробуй достань-ка! Без квитанции тебе сумку не дадут. А квитанция — фьють! Уехала. Теперь узнаешь — в батю я или не в батю», — злорадно подумал Пашка. Он вышел на площадь, счастливо улыбнулся солнцу, людям, площади и зашагал к злополучному вокзалу, с которого начались все его беды.
За этот короткий утренний час вокзал неузнаваемо изменился. Ничего не осталось от безлюдья, покоя и сонной неторопливости. Пассажиры бойко сновали по залу и перрону, жевали неизменные вокзальные пирожки с мясом, галдели, читали газеты.
В просторном зале ожидания стоял ровный, бодрый гул, будто все люди одновременно негромко гудели в нос. Пашка с любопытством заглядывал в лица встречных, но ничего похожего на подобное странное развлечение не замечал. И удивлялся. И ему до смерти хотелось разгадать, отчего получается это смешное гудение.
Купив на последние двадцать копеек два пирожка, Пашка как бы приобщился к беспокойному и великому племени пассажиров, но в глубине-то души он, конечно, понимал, что пирожков для этого ещё недостаточно.
Человек по имени Пашка Рукавишников
Все вокруг были настоящие пассажиры, законные, с билетом, а он фальшивый, вечный заяц. Он подумал об этом, но не сник, не опечалился. Он глядел на людей спокойно и гордо.
Пашка имел на это право. Он его заработал сегодня и гордился им. Пашка очень нравился сейчас сам себе. А надо сказать, что это случалось с ним совсем не часто. Снисходительности и умиления к своей персоне Пашка не допускал. А билеты что ж! На нет и суда нет. Будто ему привыкать. Пусть уж другие спят в своих прекрасных плацкартных вагонах. Пашке и товарняк подойдёт. Лишь бы вёз быстрее и туда, куда надо.
Пашка вышел на перрон. Первый путь был свободен, а дальше стояло несколько составов. Перед выходом из зала ожидания перрон был выложен крупными квадратными плитами. Пашка увидел их и рассмеялся, вспомнив один из своих давнишних заскоков. Из тех, когда он превращался в лунатика.
Тротуары вдоль набережных Ленинграда выложены гранитными плитами. Плиты разного размера, неровные, тесали их ещё в старину, вручную. И вот Пашка решил, что если пройти по ним, ступая в определённом, одном-единственном заколдованном порядке, то случится чудо. Обязательно случится.
Он не знал, как надо пройти и какое чудо случится, но что чудо будет — ни капли не сомневался. Тр-рах-та-ра-рах! Что-то загремит. Б-бах! Что-то сверкнет. И получится чудо.
Только бы угадать, на какие плиты ступать, какой воображаемый узор вычертить, — и тогда всё будет в порядке.
И он часами бродил вдоль Невы и Фонтанки, выписывал немыслимые кренделя, кружась на месте, возвращаясь, перепрыгивая сразу через две-три плиты.
Прохожие оглядывались на него, качали головами, а одна печальная девчонка долго наблюдала за его непонятным и подозрительным занятием, потом подошла и спросила:
— Ты того?
— Что «того»?
— Чокнутый, да?
— Сама дура.
— Чокнутый, чокнутый, — запела девчонка. — Псих ненормальный! — И убежала.
А Пашка не мог даже дать ей леща за такую наглость, потому что как раз в это время заканчивал очень сложную комбинацию прыжков.
Унылые эти люди ничего не понимали и хихикали, но Пашка был упорный.
И вот однажды наконец — трах-тара-рах! — чудо случилось. Пашка по гранитным ступенькам спустился к самой воде, ступил на очередную бесчисленную плиту и остановился как вкопанный. Прямо перед ним у самого парапета — только руку протяни — плавал изумительный, новенький, белый с чёрными кругами на боках футбольный мяч. Предел мечтаний всех мальчишек — настоящий, мастерский мяч. Каким играют на первенство страны, и мира, и Олимпийских игр. Во это было да! За Пашкой тогда гурьбой ходили и в школе и во дворе.
Пашка глядел на чужие ровненькие плиты, вспоминал и счастливо улыбался. Вот бы сейчас: прыг-прыг, скок-скок — ба-бах! и оказаться в теплушке, рядом с Володькой. «Ничего не выйдет. Плиты не те, — подумал Пашка, но на всякий случай запрыгал. Прыг-прыг! Скок-скок! К самому краю перрона. Ещё раз — скок! И Пашка спрыгнул с перрона на полотно.
И тут он увидел Генку. Генку — крючконосого, ненавистного своего врага. Понял Генка, где его искать. Да и трудно было не догадаться — кроме вокзала Пашке подаваться было некуда.
Если бы Пашка углядел врага, когда был на перроне, среди людей, может, Генка его и не заметил бы. Тогда бы можно было незаметно удрать. «Допрыгался», — мелькнуло в голове. Теперь Пашка был весь на виду, и Генка сразу вытаращился на него. Потом побежал.
Генка стоял в дальнем конце перрона, до него было метров семьдесят, как прикинул на глаз Пашка. Он тоже побежал. Даже не побежал, не то слово. Пашка рванулся с места и помчался сломя голову, так, как он ещё никогда не бегал.
Он нырнул под вагоны. Пролез под одним составом, под другим и увидел приближающиеся Генкины ноги. Тогда Пашка побежал вдоль состава, к паровозу. Но тут же сообразил, что так, по прямой, Генка быстро его догонит, и снова нырнул под вагон. Он успел заметить, что Генка пролезает под тем же составом, только в другую сторону. Пашка пробрался ещё под одним поездом и понёсся в обратном направлении.
Он пробежал сколько-то, потом подумал, что Генка может увидеть его ноги, и забрался наверх, между вагонами. Он стоял на буферах, вцепившись рукой в лесенку, ведущую на крышу, и ждал.
Сердце неистово колотилось у самого горла, ноги дрожали, а по лицу ручьём стекал горячий пот.
«А ведь он меня пришибёт», — тоскливо подумал Пашка. Он вспомнил про единственное свое оружие, про перочинный ножик, даже потянулся к нему, но тут же отдёрнул руку. Не мог он живого человека ножом. Даже Генку. «Ещё чего не хватало! Совсем очумел, дурак. Может, он не посмеет? Тут же люди кругом. Ещё как посмеет. Он-то посмеет. Что же мне делать?» — Пашка лихорадочно соображал.
И тут снова появился Генка.
— Попался, змеёныш, — прошипел он, — ну иди, рассчитываться будем.
Пашка понимал, что не удрать, что это бессмысленно, но всё равно упрямо полез по лестнице на крышу.
— Лучше стой, — крикнул Генка и тоже полез, — задавлю, как собаку!
Пашка бежал по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон, и слышал за спиной неумолимо приближающийся железный грохот.
У предпоследнего вагона Пашка присел, скользнул в пустоту межвагонной щели и, чувствуя уже на шее горячее Генкино дыхание, сиганул с середины лесенки вниз.
А Генка не решился. Он спустился до последней ступеньки. А когда, уже на земле, обернулся, увидел совсем близко летящий на него паровоз.
Генка отпрянул.
А Пашка успел в последний миг проскочить перед носом поезда, пролезть под последним составом и взлететь на перрон. С другой стороны тоже подошёл поезд. Пашка на миг остановился отдышаться. Из вагона хлынули пассажиры, засуетились, затолкались.
Пашка снова тяжело побежал, лавируя между ними. До входа в зал ожидания было далеко. Пашка задыхался. Он не мог больше бежать. Ноги стали грузные и чужие. Голова пылала. Мысли путались. «Всё. Не уйти», — почти равнодушно подумал Пашка. Ему стало вдруг всё безразлично. Лишь бы остановиться. Или ещё лучше — сесть. Прямо здесь, на заплёванный асфальт.
— Пашка!!! — завопил впереди ликующий, ужасно знакомый, невероятный голос.
И Пашку подхватили здоровенные ручищи, притиснули его усталую, ничего уже не соображающую голову куда-то к животу. Пашка поднял лицо.
— Володька, — прошептал он. — Нет. Сплю. Со страху мерещится.
Он ещё что-то бормотал, бессвязное и счастливое, и, наверное, свалился бы от усталости и безмерного изумления, если бы руки снова не подхватили его, не подняли бы на воздух.
А родной, замечательный, удивительный человек Володька ржал, как конь, на весь вокзал и тискал Пашку, и подбрасывал, и не давал слова вымолвить.
Да Пашка и не мог ничего сказать: всё было так неожиданно и здорово, что он буквально онемел от счастья.
— Как же ты здесь очутился? — выдавил он наконец.
— Во, чудила! Как то есть «как»?! За тобой, заяц ты чертов, приехал. «Как», спрашивает! Будто я не знал, что ты меня ждешь. Ха! Одного боялся — разминёмся. Небось чехвостил меня, что долго, а? Признавайся. Раньше, понимаешь, никак не мог.