го вершину; закатный жидкий свет ложился на груду листвы, мешался с ней, но был не в силах уже разогнать сумрак. Он был угрюм, старый многодумный дуб. Песок не успел еще остыть.
Мы устроили совещание о библиотеке. Ее передали кружку бурсаков. Решили: библиотека в надежных руках. Один Любвин высказал опасения. Его не поддержали.
…Приступили к закускам и к вину. Пили мы его вместе в первый раз.
Я сказал друзьям:
— За тех, кого нет с нами…
— Нет Шурки Елеонского…
— Нет Пети Хорошавского…
— Нет нашей Даши.
— Да и Витя уже как бы не с нами… исключен.
Трубчевский полушутя, полусерьезно прочитал:
Этот кубок вам, друзья,
Двое или трое,
С кем не раз был весел я
В сладостном покое,
С кем не раз переживал
Мрак времен суровых,
Славлю вас, подняв бокал,
Старых или новых.
Вспомнили писателей-бурсаков: Помяловского, Решетникова, Левитова, Добролюбова. За них выпили. Уже стемнело. Огонь играл на наших лицах и отражался в воде. Над рекой плыл туман; чудилось, что и мы плывем.
— …Вот Даша… — вспомнил опять ее Серега и не закончил.
— …Да, вот Даша… Даша, — вымолвил я, — освобождала нас от бурсы. Она больше всех выбила из меня бурсака, да и из вас также, друзья мои.
— Это верно, — опять согласились все в один голос.
— Ты, Витька, не горюй, что тебе пришлось пострадать за Дашу, — заметил Трубчевский.
— Она тоже за нас пострадала, — прогудел Любвин, подкладывая в костер сучьев.
Витка молодецки опорожнил стакан, точно он был взаправду опытным выпивохой, сдвинул на затылок фуражку, выпятил нижнюю губу.
— Чепуха… Я недаром поплатился за Дашу. Кое-что я за это имею.
— Что же именно ты за это имеешь? — спросил я его с недоумением.
Витька преважно ответил:
— Что наш брат имеет от женщин, то от нее я и имею.
— Врешь! — сказал я, отбрасывая в сторону палку, обожженную в костре.
— Брешешь! — молвили Серега и Трубчевский.
— Не вру и не брешу, — заявил упрямо Витька. — Я, братишки мои, не зевал, как вы… Я свое дело знаю… Зато меня и уволили.
…Да, таков был Витька Богоявленский, не хуже и не лучше, превосходный товарищ, но удивительный и вздорный враль, едва дело касалось его любовных похождений и побед!.. Он не пожалел даже Даши.
— Витька, — сказал я ему мягко, — Витька, не ври! Ты прямо ополоумел. Признайся, ты солгал нам.
— Я солгал? — вскрикнул Витька и рассыпал искры из глаз.
— Нет, ты не солгал, ты пошутил над нами.
— Пусть шутит, кто угодно, а мне не до шуток.
— Ты, Витька, рыцарски себя вел перед Халдеем.
— Я покажу вам рыцаря, дышло вам в рот! — совсем сатанея, заревел Витька и потряс даже головешкой.
Мы не обратили внимания на Любвина, а он уже сидел с чугунным лицом и застыл, точно статуй. Потом вдруг сорвался с места и, ни на кого не глядя и словно ничего не видя перед собой, быстро скрылся в темноте за деревьями. Витька сразу осекся, схватил за хвост тарань и стал неистово отбивать ее о каблук сапога. Все угрюмо молчали, усиленно подкладывая сучья в костер.
Любвин возвратился к костру. Сел и уперся взглядом в землю. Подглазники у него были краснее обыкновенного.
— Выпьем еще за Дашу! — предложил неестественным голосом Витька.
— Я с тобой согласен, — обратился он ко мне, — Даша из нас выколачивала бурсу.
Витькины слова нужно было перевести так: — Ты прав. Я немного заврался.
Все вздохнули свободнее, налили церковного вина; один Любвин не пошевелился. Мы его не упрашивали.
…Костер сухо трещал. В нем горело наше прошлое. А отсветы уводили в будущее. Оно было багровое. Кругом реяли безобразные тени. Где-то оттопыривал огромные тонкие уши Халдей, с прожилками, напоминающими пауков. Не знал я, понятно, тогда, что долго эти уши будут висеть надо мной, что всюду они будут меня преследовать, ловить мои самые сокровенные поступки и помыслы. Что даже в тюремных подвалах и в далеких забытых краях не укроешься от них… Да… Уши Халдея!.. Россия!.. Россия Малют, застенков, тайных канцелярий, охранок!
Пропахнувшие дымом, мы затушили костер, уселись в лодку, миновали железнодорожный мост, причалили к Эльдорадо, к местечку в лесу, где торговали пирожками, мороженым, водкой, закусками. На берегу к нам подошел пьяница Платоныч, бывший академик и преподаватель в семинарии, босяк и шатун по ночлежкам. На этот раз он был трезвее обычного. В опорках, с огромными мешками под глазами, в грязных лохмотьях, насмешливо он оглядел нас.
— Зачем, бурсачье, сюда затесались?.. Перешли в семинарию?.. Ага… Рады? Чему, дураки, радуетесь?.. Человечество разыгрывает пошлейший и гнуснейший фарс, а старается выдать его за глубокую, осмысленную трагедию. Врут… сочиняют всеобщую историю… Нет никакого смысла в истории. Читали «Кандид»? Раблэ и Свифта тоже не читали?.. Между прочим: из вас сделают болванов и народных обирал. Только и всего.
— Не сделают, — ответил уверенно Витька.
Платоныч присвистнул, погрозился.
— Эге!.. Все желторотики и желтопузики так болтают, а наповерку выходят здоровенными подлецами, пройдохами и живодерами.
— А ты знаешь, где правда и какая она? — спросил я.
Платоныч сел на траву, закурил папиросу, провел рукой по опухшему лицу.
— Знаю две правды… две истины… На краю могилы познал я их…
Платоныч поглядел на свои лохмотья.
— Истина первая:
Стою задумчивый над жизненной стезей
И скромно кланяюсь прохожим…
— …Ничего не надо… Ничего ни от кого… Пушкин не кичился перед неграмотной няней. Я тоже не кичусь, не горжусь. Смиренно прошу… двугривенный… хочу униженья…
— Истина вторая и последняя:
Во всем мне слышится таинственный привет
Обетованного забвенья…
— …Понимаешь, желтопузик… Таинственный… Истина всех истин. Голос вечности… Потому: жизнь — река, смерть — море…
Платоныч вдруг резко поднялся, махнул сердито рукой, обнаженной по локоть из-под лохмотьев:
— А, ну вас! Все равно ничего не поймете…
Он зашагал к кабаку. Меж деревьями кабак светился желтыми пьяными огнями.
…Мы отчалили. Безмолвие и ночь простирались над тихой землей… Скрип уключин… удары весел… негромкие наши голоса… Журчала вода, напоминая о неустанном течении жизни… За излучиной на взгорье темными грудами в редких огнях открывался город.
Я вспомнил аргонавтах…
…Где-то наше золотое руно?..
23 октября 1932 г.