И почему вдруг стало так неудобно? Девушка нахмурилась, расстегнула ремень и сняла броню, потом обогнула каменную горку и бросила доспехи на слой железа. На пепле остались отпечатки ног, но ее это не смутило – их легко можно было стереть и начать заново. Она покрепче затянула ремень, чтобы он не сползал с талии. Легкие жадно впитали прохладный воздух. Теперь движения уже ничего не сковывало, и Эрис продолжила вычерчивать нужные линии, соединяя фрагменты друг с другом.
Они работали молча – слышно было лишь шуршание пепла. Иногда Чудовище делало несколько шагов назад, поднимало кусочек железа или камня и перекладывало его, нарушая рисунок, начертанный Эрис, но ее это не расстраивало. Линии можно было восстановить.
Понаблюдав за великаном, она тоже принялась потихоньку изменять рисунок. Если линию нужно было подправить или переместить камень, она делала это, создавая вокруг новые комбинации из фрагментов. Вдвоем они превратили поле битвы в небосвод, преисполненный звезд и смысла.
– Аэру следит за равновесием огня и воды, – тихо проговорило Чудовище, пододвигая последний камень в самый центр круга. – И прежде у нас всегда было два сосуда с этими элементами, но сейчас воды не осталось.
– Может, нам поможет буря? – спросила девушка, кивнув на грозные тучи за железной стеной. – Что же до огня… – Она нашла среди пепла несколько веточек и кусочков коры и сложила в кучку. – Этого мало. Быстро догорит.
Великан опустился рядом на колени и достал из рукава кусочек кремня.
– Этого вполне хватит.
Искры перекинулись на веточки, и вскоре разгорелся огонь. Эрис принялась подбрасывать в него кусочки коры. Они устроились у костерка, согретые его мерцанием, в самом сердце железной галактики, раскинувшейся вокруг. Гром гремел на расстоянии, точно храпящий гигант, но вокруг было спокойно. И все же мольба Симеона по-прежнему стучала в голове Эрис.
– И ты постоянно их слышишь? – спросила она. – Голоса тех, кто за тебя умер?
– Не ушами, – уточнило Чудовище. – Чтобы слышать, нужен звук, а они лишены голосов. Внутри меня живут лишь их желания, шепот и чувства. И да, я все это ощущаю: и ненависть, и страдания, и тоску, и жажду, и счастье, которым была полна их жизнь, пока ее не отняли раньше срока.
Великан шумно сглотнул и опустил голову, скрытую под капюшоном, задержав взгляд на своих руках.
– Когда живешь с одними и теми же историями долгие столетия, тебя ломает не боль, а обыденность. Я могу повторить их слова наизусть, как заученную пьесу, но от этого они не начинают говорить. Их молчание ранит меня, точно нож, я кричу, требуя у них сказать хоть что-нибудь в надежде, что тогда ослабнет мой собственный голос. А когда гнев стихает, я вспоминаю, что все это – последние мгновенья их жизни, и ненавижу себя за то, что забыл об этом.
Вдали – слишком далеко, чтобы испугаться, – полыхнула молния, поразив незримую цель.
Великан встал и принялся расхаживать взад-вперед.
– А когда твой отец вернулся домой, что он рассказал о моем крае?
Эрис скривилась.
– Ничего. Он сказал, что ходил искать какую-то мамину вещицу, зарытую в лесу. Он якобы спрятал ее когда-то, а пока искал, заблудился. Но я ему не поверила – именно он научил меня ориентироваться по звездам и никак не мог сбиться с пути. Я донимала его расспросами, но тщетно.
– А ты помнишь свою мать? – спросило Чудовище.
Эрис нашла невысокую башенку из четырех кусочков железа, возведенную в память о ее отце.
– Нет, и, наверное, от этого легче. – Девушка взяла палку и прочертила линию от башенки до центра круга. – Я ее не знала, значит, мне и вспомнить нечего.
Великан протянул ей камешек.
– И все равно давай почтим ее память.
Эрис повертела его в пальцах. Отец никогда даже имени матери не упоминал. Любил ли он ее? Или это был брак по расчету? Она сделала несколько шагов от центра круга, положила камень, перерисовала линии, но так и не соединила их с маминой «меткой».
– В детстве я часто спрашивала родных, где мать, – проговорила девушка. – Виктория велела узнать у Стаци, а Стаци говорила, что мама работает в каком-то городе далеко отсюда. Отец и вовсе молчал. И наконец я прекратила расспросы. Наверное, она умерла, когда я была еще совсем маленькой. Когда-то я ненавидела близких за то, что они скрывают от меня правду. Думала, что за всем этим стоит одна-единственная правдивая история, которой со мной не хотят делиться. А потом ты рассказал о своих братьях и городе, который они возвели. И оказалось, что люди, которые, как я верила с самого детства, говорили лишь истину, напридумывали легенд и солгали народу о магии, а все правдивые мелочи из их рассказов оказались там по чистой случайности. К примеру, они говорили, что война длилась три года.
– Десять, – поправил великан с едва заметной улыбкой. – Что ж, выходит, в твоих книжках войну признают.
Эрис не передалась его веселость.
– Истории можно разрушать и собирать, это все равно что… – она развела ладони, представляя, что между пальцами протягиваются липкие нити меда, – расплавить осколки стекла и смастерить новый кубок. Думаю, сестры решились на эти выдумки, чтобы защитить себя от веры в то, что мать умерла. Вот только сегодня Виктория прячется под броней и провозглашает идеи, в которые и сама не верит. А Стаци… – Девушка прикусила губу. Ей стало совестно, что она так зло говорит о своей кроткой, тихой сестре. – Всегда бежит от правды, если та становится неприятной.
Великан склонился к Эрис. Его плащ с шелестом задел ее плечи.
– Мои братья тоже были не подарок. Ананос всегда верил, что насилие – это решение всех проблем, а Саулос находил разумные аргументы, чтобы подбить его к действию. Мы постоянно ссорились, но не разбегались из любви к родителям. Но после маминой смерти кровные узы потеряли для нас ценность. Саулос мечтал о бессмертном городе, Ананос разделял его грезы, а я держался другого мнения. Все это еще можно было бы простить. – Он взмахнул рукой. – Но больнее всего оказалось их предательство.
– Когда тебя прокляли, – проговорила Эрис.
– Тогда я уже проиграл битву. Йеон и вся моя армия погибли. Но когда братья подожгли замок, я успел найти ключ к бессмертию и забаррикадировался в своей комнате.
– А когда впервые провел обряд воскрешения?
– Вскоре. – Великан прижал кулак к груди. – Бессмертие во мне было словно слабый росток, оно только-только пробивалось. Когда братья ворвались ко мне, я впитал всю магию и попытался оживить всех, кто за меня погиб, – надеялся, что они меня спасут. Когда Ананос убил меня, я пытался воскресить нашу мать. А потом Саулос пронзил мне сердце своим жезлом и обрек на вечную жизнь в этом обличье.
Эрис скользнула взглядом по плащу великана.
– Должно быть, это очень больно, – прошептала она.
– Не то слово. Я, конечно, и не надеялся, что бессмертие спасет меня от боли, но приготовиться к тому, чтобы без мучений смотреть на то, как родной брат убивает тебя голыми руками, попросту невозможно. Только когда мы с ним встретились лицом к лицу, стало понятно, что же мы наделали. – Великан обвел рукой пустырь, раскинувшийся вокруг. – Вот что.
Эрис пробежала пальцами по краю железной дамбы. А ведь это поле боя могло быть сверкающим морем с зеленовато-синей прозрачной водой, сквозь которую можно было бы разглядеть слегка искаженные очертания крабов и черепах, плывущих к берегу, и белоснежный песок. А теперь в этой стальной утробе нашли упокоение скелеты позабытых воинов.
И все они погибли из-за ссоры.
Если бы сама Эрис посвятила жизнь тому, чтобы восстановить фермы, а потом все ее усилия сошли бы на нет, потому что в городе магию окрестили злом, ее тоже накрыла бы ярость. А если подстрекателями оказались бы Констанция с Викторией… Такого предательства она и представить не могла. Возможно, она поступила бы точно так же. Гнев ослепил бы ее, пропитал равнодушием к людям, которых она лично не знала, и она легко пожертвовала бы ими в порыве слепящей ярости ради отмщения.
Великан сложил ладони в молитве – точно так же, как во время похорон детеныша пантеры. Потом упер одну руку в землю, а вторую поднял к небу, повторяя позу Аэру.
Эрис могла бы повторить за ним, только все эти жесты ничего для нее не значили. Она опустила ладони в пепел, разомкнув линии, начерченные на земле. Кончики пальцев нащупали тоненькую веточку.
Ей стало понятно, что невозможно зримо показать такую силу, как магия. Это все равно что пытаться доказать существование ветра, заточив его в стеклянную банку, или ловить рукой солнечный свет. Потайная энергия, пробудившаяся в ней, когда она коснулась котенка, никуда не делась – она была бесцветной, лишенной всяких чувств, стремилась ко всему и ни в чем не существовала. Эрис была словно дерево, а ее ноги будто бы стали корнями, пронзившими песок, камни и небо. Пространство вокруг утешало ее.
Она зажала стебелек двумя пальцами и вытянула руку. Мышцы напряглись, борясь с неведомым сопротивлением. Эрис зажмурилась, и тысячи лепестков стали распускаться у нее перед глазами, расплываться узорами, в которых не угадывалось никакой закономерности.
В самом центре ее ладони раскрылась алая роза. Ее Эрис встретила спокойно – ее уже не переполняла бурлящая радость, как в прошлый раз, когда она сознательно смогла вырастить цветок.
– Здравствуй, – сказала она, но земля не отозвалась.
Ветки и кусочки коры, сложенные в костер, уже догорели, но огонь по-прежнему мерцал, тихо, не источая дым. Над железом и камнями поднялись сотни тысяч призраков, сотканных из зеленого тумана. Эрис нахмурилась, высматривая знакомые фигуры, но их здесь было так много, и в каждом теле жила своя история. Девушка улавливала последние слова погибших, шепот молитв и боли.
И только один из призраков не был зеленым и не принадлежал человеку. Краем глаза Эрис заметила фигуру старой рабочей лошадки. Она отливала голубоватым светом и плелась за тысячами великанских душ.