Луи рассердился:
— Когда началась война, у англичан ничего не было. Они взялись за дело после нашего разгрома. А вы вообще еще не воевали… Я не понимаю — чем вы хвастаете? Если англичане умнее нас на Ламанш, то вы — на целый океан…
Джеффер не понял, Луи повторил, тогда Джеффер очень громко засмеялся:
— О! У вас чисто американский юмор.
Его смех еще больше разозлил Луи.
— А то, что вы сторговались с Дарланом, это тоже американский юмор?
— Я в этом мало что понимаю, — ответил Джеффер. — Это политика, а меня до войны интересовали моя работа, кино и бокс. Но что тут плохого? Майор говорил, что это соглашение спасло жизнь многим американцам. Мы не русские, у нас никто не хочет зря умирать…
— А русские, по-вашему, хотят?
— О! Русские — герои, это все знают. Но у нас другое отношение к жизни… Я читал в газете, что один русский летчик врезался в немецкий бомбардировщик. Это эффектно для фильма. Но я этого не понимаю…
— Должно быть, не знаете, что такое беда. Французам теперь легче понять русских, чем вас…
— Я видел одного русского. Он просидел у нас два дня — погода была нелетная. Очень симпатичный, я ему хотел подарить зажигалку, но он не курил…
— Вы думаете, ему не хочется жить, как вам? Хорошо, доллар выше и рубля и франка. А жизнь русского или француза?..
Луи увидел, что Джеффер его не слушает. Американец сказал:
— О! Вы очень красиво говорите. Все французы красиво говорят… Вы увидите, что американцы скоро освободят Францию… Я хочу вам подарить зажигалку, это последняя система…
Луи кажется, что все это было очень давно. Он идет по улице русского города. Падает снег; белые птицы носятся над миром, задумчивые и тихие, опускаются на голову, на плечи, на ресницы. Здесь лица другие — горестные. Наверно, родные на фронте… Странный город: большой дом, а рядом деревянная лачуга, мало магазинов, нет кафе, люди часто идут по мостовой…
— Луи, ты понимаешь их буквы?
— Нет. И когда говорят, ничего не понимаю. Но чувствуется, что они воюют… Интересно, попадем ли мы в Сталинград? Чтобы освоить машины, нужно несколько месяцев… Здесь все непохожее. Сигареты с картоном, водку пьют не после обеда, а до… Я уже записал двадцать слов, буду учиться… Рене, мы неделю без газет, ничего не знаем…
Вечером они стояли у репродуктора. Понятно только одно слово «Сталинград».
Луи спрашивает переводчика:
— Держится?
Переводчик объясняет:
— Передавали «В последний час»: результаты наступления. Убили девяносто пять тысяч и семьдесят две тысячи взяли в плен. Окружили немецкую армию…
— Где?
— В Сталинграде.
Луи бежит к Рене:
— Слыхал? Бошей окружили! Рене, это начало… За Париж, за Тулон, за все…
Он стоит и смеется. Кажется, что я вижу клочок синего неба, солнце над Францией. Они думают, что я пьян… Я не пил водки, но я пьян… Скоро и мы будем в бою… Они дают нам «яки». Майор сказал, что это замечательные машины… Только бы поскорее!.. Жалко, что нельзя послать несколько телеграмм. Майору Девису в Лондон: «Сталинград повернулся иначе…» Конечно, он знает, но хотелось бы под этим подписаться… Я там не был, но я француз. Франция, могила мамы, большой ясень с редкими листьями на синем небе. И боши… Написать Джефферу: спасибо за зажигалку, сигареты с картоном мне не нравятся, зато здесь воюют, и знаете, Джеффер, русские умеют не только умирать, они умеют бить бошей… И еще — какой-нибудь незнакомой девушке в Париж или в Тур, или в маленькую деревню, в Бекон-сюр-Брюер: милая, мы вернемся отсюда, из холодной России, с победой… Я, кажется, действительно пьян, но я ничего не пил. Окружили бошей!.. Не все же им окружать… Как хорошо, что я здесь!..
Несколько дней спустя французские летчики были в цирке; они аплодировали и эквилибристу, и усталой худой наезднице, и невеселому клоуну. В антракте их обступили, спрашивали: «англичане?» Они отвечали: «франсуз».
К Луи подошла немолодая женщина и протянула ему платочек. Он растерялся, не знал, что делать. Его выручил переводчик. Женщина сказала:
— Я читала Золя… У меня сын — летчик. Как вы… Возьмите это на память…
Луи хотелось ее поцеловать, но он не посмел. Он только держал на своей широкой ладони маленький платочек, как бабочку, боясь смять, и повторял «спасибо». Она похожа на маму…
— Рене, здесь очень холодно, но, знаешь, я еще не чувствовал такого тепла…
Они шли по пустой, темной улице, а тихий снег все падал и падал.
22
Келлер мылил кисточкой щеки и думал: никто меня не узнал бы, ни Герта, ни Мими. За три месяца я постарел на двадцать лет. Когда мне исполнилось тридцать четыре года, я сказал Вилли, что это — половина жизни, я не думал тогда, что конец так близко… Нужно оглянуться назад, осознать прошлое…
Но Келлер не мог сосредоточиться. Он давно не брился, порезал подбородок, почему-то подумал: хорошо бы заполучить осколок снаряда в зад… И сразу вспомнил: это не спасет, они в котле, раньше раненых вывозили на «юнкерсах», а теперь эвакуируют только старших офицеров. Значит, конец… Последние годы были пестрыми, шумными: война, Мими, Лотта, та рыженькая в Харькове, попойки, шалости с мальчишками вроде Вилли — щенка зачем-то повесил… Время задуматься… Но он снова отвлекся: унтер-офицер Штельбрехт получил хлеб на Круммера и Грюна, а их утром убили. Штельбрехт спрятал хлеб в сумку. Сейчас он пошел к обер-лейтенанту… Никогда в жизни я не воровал, даже ребенком не брал в буфете конфеты. Но чертовски хочется жрать! Ведь это несправедливо — почему четыреста пятьдесят граммов Штельбрехту? Я слабее его… Пусть подозревает, доказать все равно не сможет. Келлер пошарил в мешке, хлеба не оказалось. Подлец сразу съел. Келлер вдруг рассмеялся — вот тема для рассказа: антрополог, о котором профессор Боргардт сказал: «это одна из надежд нашей науки», совершает неудачную попытку кражи, соблазненный кусочком хлеба… Когда я должен был попросить взаймы у шурина триста марок, я неделю высчитывал, смогу ли отдать в срок. Вся наша цивилизация — это лак, мигом слезает… Мне так хочется есть, что я готов задушить человека, лишь бы достать кусок хлеба.
Два месяца они мучаются в этом проклятом котле. Сначала никто не знал; может быть, генералы знали, но обер-лейтенант Краузе не был осведомлен, он отправил Феглера в отпуск, тот вернулся с криком: «Поздравляю! Оказывается, мы в настоящем котле». Многие ему не поверили: мы окружили русских, при чем тут котел?.. Но Феглер оказался прав.
Обер-лейтенант Краузе, говоря с Келлером, подчеркивал, что перед ним не просто унтер-офицер, а доцент Гейдельбергского университета. Келлер не был болтлив, и Краузе иногда говорил ему то, чего не сказал бы другим. Еще в начале декабря обер-лейтенант рассказал Келлеру, что «командир дивизии настаивает на отходе к Ростову»; многие генералы придерживаются того же мнения; но имеются среди офицеров сторонники «защиты Сталинграда во что бы то ни стало» (Краузе добавил: «это партийные фанатики, люди в военном отношении неграмотные»). Келлер растерялся; сильнее всего на него подействовала откровенность обер-лейтенанта, который не побоялся осудить «партийных фанатиков». Так выражались скептики в тридцать третьем; а потом, если даже приходили в голову подобные мысли, ими делились только с женой, да и то шопотом… Ясно, что дела плохи, если у такого Краузе развязался язык… С августа мы штурмовали Сталинград; недавно был приказ — уничтожить последние очаги сопротивления. И вдруг перемена декораций: оказывается, мы — «защитники Сталинграда». Ничего не понимаю…
Мало что изменилось в повседневной жизни. Тот же несносный грохот артиллерии, те же бои за дом или за окоп, те же детские непристойности Вилли, бахвальство Вергау, причитания Шмидта. Кормили плохо, но все-таки кормили. Феглер рассказал, что румынские кавалеристы стали пехотинцами — лошади пошли на солдатское довольствие. Гуляш из конины пользовался успехом. Вергау лопал и кричал: «Я бы румын перебил! Когда организовываешь свинью или гуся, они тут как туг, а нужно отбить „ивана“, их не найдешь…»
Краузе объявил: есть приказ фюрера — держаться наперекор всему. Огромная армия с танками под командой фон Манштейна спешит на выручку осажденного гарнизона.
Прошло еще две недели. Феглера убил русский снайпер. Наступили холода. Снова уменьшили хлебный рацион. Люди слабели, замерзали. Обер-лейтенант Краузе повторял: «Скоро придет помощь». А оставшись наедине с Келлером, он сказал: «Танки фон Маншгейна застряли. Мы должны были выйти навстречу, но получилась неувязка… Есть новоиспеченные авторитеты, которые умеют только кричать… Теперь остается одно: держаться. На карту поставлена немецкая честь. А сочельник у нас невеселый…»
По случаю рождества выдали фунт хлеба, консервы, немного рома. Келлеру было очень грустно; он настолько ослаб, что захмелел от первого глотка. Хотелось уюта, ласки. А русские били именно по их кварталу. Негодяи — не считаются с праздником!.. Келлер вспомнил елку, обсыпанную блестками, Рудди прижимает к груди деревянный карабин… Герта задолго готовилась к этому дню, выбирала гуся пожирнее, пекла пирог с миндалем и цукатами… Ему казалось, что он сыт, а он не может спокойно думать о еде… Неужели человек просто животное?.. Даже в такой вечер я не могу приподняться!.. Он заставил себя вспомнить Герту; почему-то она предстала перед ним такой, какой была, когда они познакомились — слабой и доверчивой. Она вздыхала, когда он ее обнимал. Он спрашивал: «Я тебя чем-нибудь обидел?» Она отвечала: «Нет. Это от счастья…» Милая Герта, больше он ее не увидит!.. И Келлер высморкался — слезы пошли через нос. Он не мог уснуть — так остро, так напряженно жалел себя.
Все раскисли, утешал себя Келлер. Это от плохого питания. Разве можно держать взрослого мужчину на рационе воробья? Вергау считался в роте самым стойким, выносил легко переходы, не трусил, не жаловался на холод. Его уважали, хотя некоторых он смущал своей грубостью. Кажется, не было города, где он кого-нибудь не убил бы, не только евреев или коммунистов, это понятно, а обыкновенных жителей… В Харькове он повесил на балконе женщину, кричал «это бандитка», потом признался: «Она спрятала под половицей з