28 июня 1942 года, через год после начала войны, рано утром кто-то позвонил ко мне в гостиницу и сообщил, что ночью трагически погиб виднейший белорусский поэт Янка Купала. Он жил здесь же, на четвертом этаже. Несколько раз за последние дни я встречал поэта в вестибюле гостиницы, и он казался спокойным, сосредоточенным, в лучшем настроении, чем в начале войны. Он говорил о белорусских писателях, большинство из которых находились на фронте, но часто приезжали в Москву, чтоб повидаться с ним, своим старшим товарищем. Он делился своими мыслями о ходе войны и говорил о нашей грядущей победе, возвращении в Минск и в Вильнюс. Поначалу трудно было поверить в эту внезапную смерть, но оказалось, что это, увы, правда. Поэт случайно упал с десятого этажа в лестничную клетку, — он шел от писателя Михася Лынькова.
В последний раз мы увидели Янку Купалу на панихиде в Союзе писателей. В гробу лежал поэт, великий сын белорусского народа, так и не дождавшийся освобождения родной республики и восстановления Минска. Московские и белорусские писатели прощались с поэтом. Стоя рядом с гробом, от имени литовского и других прибалтийских народов сказал последнее, прощальное слово Пятрас Цвирка… Потом мы с ним вспоминали свою первую поездку в советский Минск, встречу с белорусскими писателями, вечер в домике Янки Купалы, который, как мы узнали впоследствии, со всем имуществом писателя, с библиотекой, рукописями сожгли гитлеровцы в самом начале войны.
Пятрас все время горевал, что его жена Мария осталась в далекой Алма-Ате. Там она чувствовала себя одинокой, разлученной со всеми. Но пока друзья не советовали переселять ее в Москву. В Москве избегали сосредоточивать много литовцев — приходилось заботиться об их расквартировании, работе, питании, и, с другой стороны, все еще можно было ожидать налетов гитлеровских стервятников. В начале июля Пятрас уехал в Алма-Ату, а в середине сентября снова оказался в Москве. В октябре он писал отсюда жене:
«Я живу в гостинице на десятом этаже. На седьмом этаже живет Антанас, и Саломея тоже. В гостинице много моих друзей… Микола Бажан, Бровка, Танк, Лыньков, а сегодня встретил композитора Шостаковича. Вечером пойду к нему. В Москве жизнь спокойная, как и раньше, хотя с питанием не так хорошо, как в Алма-Ате… На днях закончили создание литовского народного ансамбля. В этом ансамбле будет человек сто сорок. Всех их демобилизовали. Постоянное место работы ансамбля — районный городок Переславль-Залесский, Ярославской области, под боком у Москвы. Ансамбль будет репетировать в помещении клуба, а поселятся артисты в общежитии, в большой школе… При ансамбле будет работать группа наших художников, им заказали комнаты у частных лиц. Там же будут и мастерские художников. Ими будет руководить Вайнейките. Демобилизовали Юркунаса и Жукаса. Они пока в Москве, но все — Вайнейките, Тречёкайте, Жукас, Юркунас — завтра-послезавтра отправятся на место назначения. ЦК партии, в особенности Снечкус, придерживаются такого мнения, что и мы, писатели, т. е. Венцлова, я, Балтушис и Саломея, тоже подключимся к ансамблю. Саломея послезавтра отправляется туда, в Переславль. Антанас пока не хочет ехать, потому что ему неплохо и в Москве, но я думаю, что если и не уеду вместе со всеми, то все равно часто буду ездить в ансамбль. Те, кто там был, говорят, что это древний русский город, который окружает прекрасная природа, живописная, как в Литве. Озеро, березовые рощи, сосняки и т. д. Зимой, разумеется, там неинтересно, но весной будет просто блаженство!»
«Я живу по-прежнему в гостинице, — писал Пятрас жене 18 октября. — Из Балахны приехал Гира, я его принял жить к себе. Послезавтра я, Антанас и Корсакас едем в город Иваново. Там находится офицерская школа нашего воинского соединения — им мы и будем читать свои произведения. Вернусь денька через два. Завтра в прекрасном Зале имени Чайковского (в Москве) состоится объединенный вечер литературы и искусства прибалтийских народов. Будут читать стихи Венцловы, Корсакаса, Гиры, Саломеи и мою повесть (по-русски). Кроме того, будут петь Сташкевичюте и Мариёшюс. От латышей и эстонцев тоже выступают лучшие силы. Вечер откроет А. Фадеев. На Октябрьские праздники я поеду в дивизию вместе с друзьями».
Итак, жизнь Пятраса осенью 1942 года, как и у всех нас, была подвижной, наполненной поездками и другими событиями. И в эти дни он много писал — рассказы, статьи, очерки. В середине ноября вышла из печати «Серебряная пуля» (на русском языке). Для всех нас это было большой радостью — в книге талант Цвирки засверкал новыми гранями.
Осенью 1942 года до нас стало доходить все больше вестей из оккупированной Литвы. Наши работники организовали постоянное прослушивание передач радио из оккупированной Литвы. Кроме того, хоть и нерегулярно, через фронт мы получали оккупационную печать. И тот и другой источники дополняли наши сведения о порабощенной отчизне. Увы, вести были невеселые. Край разорен; с помощью различных блюдолизов немцы вывозят на работы литовскую молодежь, преследуют и убивают советских людей.
«Н о в о с т е й из Литвы много, и все они ужасающи, — писал Пятрас жене в конце ноября. — Сволочи немцы голодом, эпидемиями истребили сотни людей, в особенности интеллигентов. Сообщают, что в Литве умерли художники: Менчинскас{136}, Грибас{137}, Диджёкас{138}, а также Самуолис{139}».
В другом письме, в начале декабря, Пятрас упоминает еще покойного Эйдукявичюса{140} (все эти художники были хорошими знакомыми и даже друзьями его и Марии) и пишет:
«Гитлеровцам не удалось замарать литовское искусство, так как виднейшие художники Литвы решили лучше молчать, лучше сидеть в концлагерях, чем служить немецким захватчикам. Лишь всякие бездари, собравшись в Каунасе, по приказу немецких жандармов избрали «правление художников».
Тогда мы еще не знали о массовых убийствах, учиненных в начале войны гитлеровцами, в проведении которых отличились буржуазные националисты.
В Москве с Пятрасом мы встретили и Новый год. Потом они с Аугустинасом Грицюсом некоторое время жили в Переславле-Залесском, где, кстати, чуть не угорели в комнате (это происшествие Пятрас потом частенько вспоминал).
В середине марта 1943 года Пятрас снова неожиданно уехал в Алма-Ату, а летом окончательно переселился вместе с женой в Москву и остановился в частной комнате в районе Арбата. Я снова увидел Марию, измученную, тоскующую по дому, сыну, родителям, Верхней Фреде, но счастливую, что она снова вместе со своими друзьями и знакомыми…
Военные переживания, постоянные переезды с места на место, без сомнения, нанесли большой урон человеку такой натуры, каким был Пятрас. Он часто жаловался на желудок, но, по-видимому, развивалась и сердечная болезнь, которая после войны так безвременно вырвала его из наших рядов…
Иногда Пятрас рассказывал о своих блужданиях и приключениях в самом начале войны. Вспоминая Алма-Ату, он частенько возвращался к новым своим знакомым тех дней, особенно Самуилу Маршаку и Михаилу Зощенко. Зощенко он ценил как прекрасного писателя, юмористические рассказы и повести которого он любил еще до войны, но особенно часто поминал добрым словом Маршака, который в самое трудное время в Алма-Ате помог ему (Маршак после смерти Пятраса не раз вспоминал его и жену с настоящей дружбой и любовью). Вспоминал Пятрас и Сергея Михалкова, нашего общего знакомого еще со времен поездки 1936 года в Советский Союз (мы познакомились с ним тогда в кабинете директора Гослитиздата Петра Чагина), — в Алма-Ате он подружился с ним.
В Москве Пятрас тесно общался с белорусскими писателями, особенно с Петрусем Бровкой, Михасем Лыньковым и Максимом Танком. Приехав с фронта или из других городов, они часто останавливались в гостинице «Москва». Я тоже не раз встречался с этими замечательными товарищами — искренними, отзывчивыми, всегда готовыми по-дружески помочь… Бровка во время войны тоже, кажется, некоторое время жил в Алма-Ате. Я помню, тогда или позднее даже шутили, что есть три знаменитых писателя — Петрусь Бровка, Петрусь Глебка и Петрусь Цвирка.
С писателями братских народов завязывались все новые знакомства.
МОСКОВСКИЕ ВСТРЕЧИ
Москва и в военные годы оставалась основным центром культуры. Как только миновала непосредственная опасность для города, стали возвращаться писатели, художники, композиторы; снова играли пьесы в театрах. Но даже во время самой большой опасности многие деятели культуры оставались в Москве. После бомбежек мы слышали — у одного разрушена квартира, и в ней погибла уникальная библиотека, собранная за долгие годы; в квартиру другого залетел осколок бомбы и, перед тем как вонзиться в стену, пробил платяной шкаф и испортил весь гардероб хозяина… Но все это потускнело перед радостью, что снова можно жить в любимом городе…
Став членами Союза советских писателей, мы получили право посещать различные мероприятия Союза — дискуссии, обсуждения, литературные вечера, встречи с писателями, на длительный или короткий срок прибывшими с фронта. И не только посещать, но и активно участвовать. Конечно, мы были новыми людьми, мало кого знали, не всегда понимали местные нравы, но все-таки мы включились в жизнь и деятельность московских и временно проживающих в Москве писателей.
Кажется, еще перед эвакуацией из Москвы, в первые месяцы войны, я пришел в Дом литераторов, где о своих впечатлениях о военном Париже рассказывал Илья Эренбург. Слушателей было не много. Эренбург сидел в углу за столиком, перед ним была чашка кофе. Рассказывал он без артистических жестов, не повышая голоса, — видимо, хотел чувствовать себя в обществе близких друзей, где можно держаться непринужденно. Он говорил о предательстве правящих кругов, о трагедии Франции, о вероломстве гитлеровцев, захвативших Париж, о всеобщем моральном бойкоте оккупантов, о своих знакомых французских писателях — Арагоне, Элюаре, Мальро и других, о их позициях перед войной и в начале оккупации. Слушать Эренбурга — большое наслаждение, — его речь проста, но полна парадоксов, острых замечаний, интересных сопоставлений. Я подумал: если бы записать его речь, ее можно печатать без поправок. Фразы были точь-в-точь такие, какими Эренбург писал свои многочисленные статьи и репортажи. Несколько раз я видел здесь Алексея Толстого, с которым познакомился еще летом 1940 года. Особенно запомнилось творческое совещание на тему «Отечественная война и художественно-историческая литература наших дней». Встречу открыл академик Тарле, книгу которого «Наполеон» мы тогда читали с невиданным интересом. Алексей Толстой вел вечер. Он сидел за столом, крупный и мрачноватый. Начиная совещание, выступил с коротким, но содержательным вступительным словом, в котором каждая фраза была на месте и блистала талантом большого мастера. Потом он предоставил слово первому оратору, а сам закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока тот не кончил. Потом встал, назвал следующего оратора, снова прикрыл веки, и так до конца прений, которые длились часа два, не меньше. И что удивительно — после того, как был исчерпан список ораторов, Толстой поднялся и как ни в чем не бывало подвел итог совещания. Р