Сегодня я снова начал писать, — чувствую, что настроение для этого подходящее.
17 января 1943 г., воскресенье.
Вчера вечером Пятрас позвонил мне, что радио передает важное сообщение — началось наше развернутое наступление на юг от Воронежа, а под Сталинградом окружены 22 немецкие дивизии; они не приняли ультиматума сдаться и теперь уничтожаются. Сегодня сводка Совинформбюро занимает почти целиком первую полосу газет. Какая у всех радость! Пожалуй, уже в этом году можно ждать окончания войны. Мы собираем пожертвования на эскадрилью «Советская Литва». Я пожертвовал на танки через Союз писателей две тысячи рублей, а на самолеты — еще тысячу.
В Москве Владас Мозурюнас{142} и Альпас Лепснонис{143}, прибывшие из прифронтовой полосы, из газеты «Уж тарибу Лиетува» («За Советскую Литву»). Мозурюнас — тихий, спокойный паренек с приятной улыбкой. Пишет хорошие, талантливые стихи. Пожалуй, станет хорошим поэтом. Лепснонис любознателен, всем интересуется. Выйдет ли из него серьезный критик (он пишет критические статьи), трудно сказать.
Получил сигнальный экземпляр «Пути в Литву». Выглядит не очень приглядно, особенно обложка.
На днях из Переславля-Залесского вернулись Снечкус, Гедвилас и другие. Дела ансамбля идут хорошо.
Вспоминаю Элизу, Томаса… Время сгладило боль, но если я вернусь в Литву, а их не окажется? Хватит ли у меня сил жить и создавать новую жизнь — без них, которых я любил больше всех на этой земле?..
26 января 1943 г., вторник.
Это не девушка, а просто «последний час».
На патефон положили неудачную пластинку. Один из танцоров:
— Это не вальс, а воздушная тревога.
В трамвае. Мужчина кричит:
— Гражданка, ты не пихайся! Думаешь, что я Геркулес? Мужик теперь слабее бабы. Дай мне хорошие харчи — тогда дело другое…
На Арбатской площади стоит бородатый старик. Протянув руку, просит:
— Подайте, подайте, бога ради…
Юноша, услышав это, останавливается:
— Эй, старик, ты что, не знаешь, что бог отменен уже в восемнадцатом году?
— А?
Старик, видно, глуховат.
— Говорю, не знаешь, что бог отменен в восемнадцатом году?
— А? Не знаю.
— Как это не знаешь? Где же ты все время жил?
— А?
— Где же ты жил, спрашиваю, все время?
— Где жил-то? В Москве жил. Москвич я…
— Так как же ты не знаешь, что бога нет? Проси лучше Христа ради. Христос хоть историческая личность…
Подъезжает переполненный трамвай. Я протискиваюсь в него. Конца разговора не слышу.
С Цвиркой вечером мы часто вместе идем из Постпредства в гостиницы — он в «Москву», я в «Националь». Разговоры — война, положение на фронтах, литература — Диккенс, Филдинг, Смоллетт, Томас Гарди, Анатоль Франс. Цвирка мечтает:
— Хотел бы когда-нибудь жить в своем доме, среди любимых книг. Хотел бы иметь целую комнату самых любимых книг, хотя и не все бы читал, наверно. К старости, без сомнения, останется лишь парочка любимых авторов…
Прошлой ночью кончил «Давида Копперфильда». Лев Толстой сказал: если выжать всю английскую литературу — останется Диккенс, если выжать Диккенса — останется «Давид Копперфильд», если выжать «Копперфильда» — останется глава «Буря». «Буря» на самом деле написана с необыкновенной силой, с нечеловеческой достоверностью — по-толстовски. Туча — как дым сырого дерева… Глава гениальна, она должна бы входить во все хрестоматии, все ученики должны бы заучивать ее наизусть.
Много времени теряю с детскими домами. Вообще служба, руководство — тяжелый груз для меня, хотя всю свою жизнь я никак не мог этого избежать. Время, когда я был министром и наркомом, — самое тяжелое в моей жизни. У меня есть одна злосчастная черта — педантичное чувство долга. Если бы не это, пожалуй, куда большего добился бы в литературе.
На фронтах — как нельзя лучше. Сегодня объявлен приказ Сталина по армии — благодарность за снятие блокады Ленинграда, за освобождение Кавказа и т. д. Дела немцев плохи. Но не начнут ли англичане махинации с Прибалтикой, если настанет критический момент? Кажется, что, несмотря на официальную радость, прорыв блокады Ленинграда их довольно-таки волнует.
Сколько книг интересуют и привлекают меня! На столе «Талейран» академика Евгения Тарле (его книга о Наполеоне прекрасна!), «Перегрин Пикль» Смоллетта, Киплинг. Английскую литературу я знаю меньше всего, — даже Киплинг для меня открытие. Читал Теккерея, ну, конечно, знаю Шекспира, Байрона…
Иногда МХАТ. «На дне» Горького — настолько русский спектакль, что ни в какой другой стране не может быть ни такой жизни, ни такой пьесы. Прекрасен бродяга Лука; играл гениальный Тарханов.
Саломея написала небольшую поэму о том, как гитлеровцы бомбили пионерлагерь в Паланге. Костас говорит: в поэме много Саломеи и мало Паланги. Она читала мне из этой поэмы удивительные места о любви к Родине. Сейчас Саломея живет неподалеку от Арбата, на восьмом этаже, в невероятно холодной комнате. Она героически переносит все лишения — никогда не слышу от нее жалоб и нареканий…
Пятрас получил от жены письмо — в Алма-Ате плохо с продуктами, Мария страдает от холода (и там холодно!), спит одетой, даже в ботах. Он хочет ее перевезти в Москву.
Читал «Наполеона» Тарле и удивлялся: какое сходство между страшными деяниями этого великого человека и обыкновенным головорезом Гитлером. Тарле в прошлом году издал книжку, в которой доказывает, что между Наполеоном и Гитлером нет и не может быть ничего общего, а его книга о Наполеоне говорит обратное. Между прочим, только книга Тарле открыла мне все величие и ничтожество Наполеона.
Цвирка читал несколько строф из поэмы, которую пишет (белым стихом). Своей поэмой он собирается «утереть нос» всем поэтам. Бог в помощь!
Ко мне в номер заходил Корсакас. Беседовали о перспективах войны. Я уговаривал его написать хотя бы краткий курс литовской литературы, — когда вернемся домой, он будет очень нужен, — и твердил ему, что главной задачей его жизни должно быть написание, скажем, трехтомной истории нашей литературы периода буржуазной Литвы. Никому другому это не под силу. Корсакас с великим удовольствием читал Чехова и Хемингуэя, хочет заново перечитать Мопассана.
— Когда почитаешь таких писателей — просто руки опускаются.
Просмотрел рукопись новой книги Йонаса Марцинкявичюса, отбирал материал для сборника, который готовится к изданию в Америке.
3 февраля 1943 г., среда, Горький.
Сегодня приехал в Горький. Холодно, снег. Холодно на улице и в гостинице, номер получил с превеликим трудом. Помню, мы останавливались здесь в прошлом году, когда ехали из Пензы в дивизию, — Гира, Костас и я. Тогда, после трудной поездки (ехали мы по-военному: ни сидеть, ни стоять было нельзя, просто висели в воздухе), гостиница показалась нам настоящим раем, тем более что мне удалось выхлопотать для всех замечательный обед и много хлеба. Все мы веселились, — нам казалось, не хватает только шампанского… Теперь в гостинице холодно, неуютно, темно, все запущено. Военные лишения здесь ощущаются особенно остро.
Я приехал сюда, чтобы попасть в Ичалки, Пьяно-Перевозовского района, где сгорел наш детдом. Дети уже второй раз переживают такой ужас: в первый день войны их бомбили в Паланге. Теперь сгорел их дом, но ребятишки и имущество, к счастью, были спасены. Оказывается, из Горького уже туда уехал Юозас Стимбурис{144}, уполномоченный нашего Совета Народных Комиссаров по Горьковской области. Я послал ему телеграмму, спросил, нужен ли мой приезд.
Под Сталинградом, или, точнее говоря, в самом Сталинграде, завершилась битва, по-видимому самая грандиозная в истории человечества. Сталинграда не стало, но не стало и 330 тысяч немцев с 2500 офицерами, 24 генералами и самим главнокомандующим армией фельдмаршалом Паулюсом. Последние новости я узнал сегодня на улице от одного лейтенанта. Все тяготы войны легче переносятся, когда слышишь о таких событиях и когда понимаешь, какой героизм проявили наши воины. Черчилль побывал в Турции. Не подумывают ли западные державы об ударе по немцам через Румынию, Болгарию и… Польшу? Так или иначе, но война, видимо, вошла в новую фазу, и это не сулит ничего хорошего Гитлеру. Вся Европа с нетерпением ждет конца войны.
В прошлом году, когда мы приезжали из Балахны в Горький, нас почти каждый раз настигали воздушные тревоги и бомбежки. Особенно памятен мне один снежный день — в нескольких шагах не было видно человека. Казалось, в такой день не могут появиться вражеские самолеты. И вдруг грохот бомб, огонь зениток. Мы под бомбежкой пешком шли через Оку по льду, потому что через мост не пускали. Теперь немцы давно уже не показываются не только над Москвой. Горький они тоже последний раз бомбили чуть ли не на прошлые Октябрьские праздники — сбросили пару бомб…
5 февраля 1943 г., пятница, Горький.
Я побывал у заведующего Горьковским облоно. Встретил Брауэриса{145} — бывшего директора детдома в Ичалках. Нестарый, но глухой и замученный всякими болезнями. Производит впечатление начитанного человека.
— Италия — сапог на ноге Гитлера, который втянет его в воду, — сказал Брауэрис, когда мы беседовали о международном положении.
Сказано не без остроумия. Про меня он знает с той поры, когда мы издавали «Третий фронт». О, какое это далекое время! Детское и — чудесное время! Двенадцать лет прошло. Годы принесли нам много счастья и много горя. И все-таки нас, как и тогда, одолевает ненасытный голод жить, работать, творить, любить. Хотя и меньше стало энтузиазма. Появились скептицизм, равнодушие ко многому, чего не было раньше. Тогда мы были неразлучными — Цвирка, Шимкус, Корсакас. И, что важнее всего, по сей день мы, плюс еще Саломея, остались ближайшими друзьями и тащим, как умеем, телегу литовской литературы. А что будет еще двенадцать лет спустя? Будущее непроглядно. А может, это и к лучшему. Тяжело было бы жить без иллюзий…