Под нашим истощенным кровом, —
Я всех хочу прославить словом[25].
Это был искренний голос патриота, полный страдания и силы. В последующие годы, подвергнув искренней переоценке прошлое, судьбу нашей нации и ее перспективы на будущее, Миколайтис-Путинас, как известно, встал в ряды советской литературы и создал целый ряд значительных произведений…
НАШИ ЗАБОТЫ
Надо было как можно скорее восстановить разрушенное, разграбленное народное хозяйство. Поля были вытоптаны, потравлены танками и орудиями, скот вырезан, люди разбежались. Большие участки заминированы гитлеровцами. Добраться из одного крупного города в другой было нелегко, а небольшие местности можно было посетить только пешком или на военных машинах. В деревнях у людей еще были продукты, хотя, конечно, не всюду и не у всех. Зато в городах склады пустовали, пекарни были выведены из строя. Близилась зима, а в городах не было топлива. Кто-то заботился об этом, но любая мелочь превращалась в проблему. Оконного стекла не раздобудешь ни за какие деньги. (Ко мне заходил профессор Казимерас Грибаускас{193}, видный ботаник, он просил помочь раздобыть где-нибудь угля для теплиц ботанического сада. С великим трудом уголь мы где-то нашли, и даже во время первой, самой тяжелой, зимы сад не пострадал.)
И все-таки жизнь понемногу налаживалась. Партия и правительство прилагали неимоверные усилия, чтобы республика не только возродилась, но и посильно помогла окончательной победе, которая, как все чувствовали, была уже не за горами. В Литве еще гремели бои, когда было принято постановление о строительстве цементного завода в Науёйи Акмяне и целого ряда других предприятий…
Как грибы после дождя, несмотря на нехватку учителей и помещений, возникали школы — начальные и средние. Уже первой весной открылись оба университета — в Вильнюсе и Каунасе, — закрытые во время оккупации.
Я не был готов к преподавательской работе, но, поддавшись настойчивым уговорам, почувствовал, что не имею морального права отказаться преподавать в Каунасском университете. Вновь открылся историко-филологический факультет, деканом которого и заведующим кафедрой литовского языка и литературы пришлось стать мне.
Наш факультет, как я уже упоминал, обосновался в большом здании напротив Военного музея; там когда-то размещалось буржуазное министерство иностранных дел, а в советский 1940—1941 год — Центральный Комитет партии. Здание отлично распланировано, в нем не только много комнат для аудиторий, но и большой зал-амфитеатр, где можно читать лекции сразу большому числу студентов. Здесь же обосновалось и руководство университета во главе с профессором Антанасом Пуренасом.
Я участвовал в заседаниях, когда мандатная комиссия отсеивала кандидатов, прибывших на отдельные факультеты. Молодежи было очень много. Мы радовались, что гитлеровцам не удалось переловить ее и мобилизовать или увезти на работы. Другое дело — подготовка этой молодежи. Во время оккупации, по-видимому, учеба в средних школах тоже разладилась, требования стали невысокими, и во время бесед с кандидатами в студенты и контрольных письменных работ мы удивлялись, сколь велик процент тех, у кого очень смутное понятие о различных научных дисциплинах. Будущие филологи не отличали Майрониса от Янониса, Цвирки от Скабейки{194}, ничего не знали ни о Жемайте, ни о Билюнасе. Не многим лучше знания были по всеобщей литературе и языкознанию. Поступающие делали элементарные орфографические ошибки, несли чепуху. Конечно, встречались и более образованные, но это было исключением…
Кто-то из мандатной комиссии придумал проэкзаменовать будущих студентов по политическим знаниям. Тут результаты оказались просто курьезными. Совсем было не удивительно, что, прожив несколько лет в условиях оккупации и гитлеровской пропаганды, многие совершенно не разбирались в политике Советского Союза. Но попадались и такие, кто не знал, где сейчас идет война, какие государства воюют… Казалось, они свалились с Марса или с другой планеты.
Трудно было понять причины такой отсталости. Наверное, в последнее время до деревень почти не доходила печать, мало кто слушал советское радио, у многих в голове перемешались все события и все понятия…
На второй или третий день на мандатную комиссию будущие студенты стали приходить с газетами в карманах, чтобы еще издали было видно, что они интересуются вопросами политики. По правде говоря, с каждым днем они действительно стали все лучше «разбираться» в политике… Все начали читать «Тарибу Лиетуву» и «Тиесу». Это было несколько комичным, но вместе с тем показывало, что воспитатели могут добиться многого, если последовательно будут идти к своей цели…
Собиралась старая, довоенная профессура. Лишь незначительная ее часть не вернулась в Каунас — вместе с гитлеровской армией откатилась на запад. Но поскольку почти вся профессура гуманитарного профиля оказалась в Вильнюсе, нам пришлось довольно трудно. Все-таки у нас начали работать такие видные ученые старого поколения, как Игнас Йонинас и Аугустинас Янулайтис{195}. Появились и новые энергичные преподаватели — Ричардас Миронас{196}, Алексис Хургинас, Мейле Лукшене{197}.
Я начал преподавать введение во всемирную литературу и литовскую литературу. Хотя этими предметами я интересовался много лет, прочитал не только всю литовскую литературу, но был неплохо знаком и с мировой, оказалось, что работать очень трудно. Много часов каждый день приходилось готовиться к лекциям, а лекций было достаточно. Я снова перечитывал десятки произведений, конспектировал… По новейшей литовской литературе не было учебников, которые можно было бы рекомендовать студентам. Я оказался под бременем тяжелых забот, потому что, как всегда, хотел и старался работать добросовестно…
Еще полбеды, если бы все начиналось и кончалось лекциями. Но непривычная работа декана и заведующего кафедрой, когда в университете вообще не было людей, знакомых со спецификой работы советского вуза, требовала неимоверно много времени и всевозможных усилий. Часть преподавателей тоже были новыми людьми, непривычными к преподаванию, а старые частенько читали лекции так, будто ничто не изменилось с довоенных лет… Все это требовало много сил. Поздно вечером я возвращался пешком во Фреду, валился на кровать, но не мог заснуть — донимали нескончаемые заботы…
Была осень, погода все ухудшалась, шоссе на Фреду превратилось в месиво. Непременно надо было перебираться в город. Удалось раздобыть трехкомнатную квартиру в центре, на улице Донелайтиса, напротив главного здания университета. В этом доме я когда-то жил в подвале (сейчас владельцы сбежали на Запад). С большим трудом я перевез из Вильнюса оставшуюся мебель. Другую мебель временно одолжила мне Центральная библиотека, в которой работали чуткие люди — Каролис Вайрас и Юозас Римантас. По правде говоря, я уже раньше получил в этой библиотеке пустовавшую комнату, где ночевал, задержавшись допоздна в городе.
Теперь появилось немного больше времени. Я мучался оттого, что работа в университете отнимала основную часть сил и на литературу не оставалось ничего… Нас, писателей, было не так уж много, а газеты выходили, вот-вот должны были появиться журналы, издательство ожидало рукописей. Я готовил к печати стихи, написанные за войну. Заглавие для сборника придумал Пятрас Цвирка — «Там, где яблоня высокая».
Как-то невольно, в связи с работой в университете, у меня в руках снова появился «Евгений Онегин» Пушкина… Казалось, это произведение ничем не было связано с нашей эпохой, с настроениями еще не закончившейся войны, и, может быть, именно поэтому на сей раз оно привлекало к себе с непонятной силой. Я читал поэму по вечерам, управившись с делами, и строфы, брызжущие красотой, остроумием, философской глубиной, восхищали меня. Случайно я взял лист бумаги и попытался перевести несколько строф четвертой главы. Серьезно переводить я не собирался (знал, что за эту сложную работу как-то брался талантливый Казис Бинкис). Я удивился: мне показалось, что строфы по-литовски прозвучали довольно непринужденно и естественно. Той же ночью я перевел еще несколько строф и наутро показал Цвирке.
— А знаешь, пожалуй, неплохо! А может, ты бы взял и перевел всего «Онегина»? Понимаешь, каким бы это было вкладом в нашу культуру!
— Понимать-то понимаю, но и работа адская…
— А все-таки попробуй…
— Но все будут удивляться, почему я в такое время…
— Для хорошего дела любое время подходяще… Валяй, братец!
Чувствую, что работа захватила меня целиком. Улучив свободную минуту, я не мог от нее оторваться. Строфы «Онегина» звучали в голове днем и ночью. Перед некоторыми я останавливался, как перед непреодолимым препятствием, и потом по-детски радовался, найдя приемлемое решение. Я упорно продвигался все дальше. Вскоре заметил, что моих сведений об изображаемой эпохе и реалиях романа маловато — надо почитать и статьи Белинского, и обширные комментарии Бродского, и многое другое. Переведенные фрагменты — письмо Татьяны, ее сон, а потом и другие — я читал Цвирке, Меркелису Рачкаускасу и, кажется, Алексису Хургинасу, спрашивал у них совета. Я чувствовал, что эта работа затянула меня…
Теперь, поселившись в центре города, я не мог жаловаться на отсутствие гостей. Ко мне ходили близкие друзья, знакомые и совсем незнакомые люди. Одни — чтоб поговорить на актуальные темы политики и будущего республики, другие — чтобы поспорить, доказать, что не Советская власть, а они правы, третьи — пожаловаться, что трудно с топливом, с продуктами, что на карточки выдают плохие промтовары, а то и ничего не дают, словно во всем этом виновата не война, а я лично.