ребудишь.
– Если битва у кабинок никого не потревожила, то мы и подавно не сможем. Кроме того, ты уверял, что здесь никого не будет. – Он заглядывает в задние окна темного дощатого коттеджа. – Хочешь поговорить об этом? – спрашиваю я.
Он проверяет замок на окне.
– Не особенно.
– Хулио. – Что-то в том, как я произнесла его имя, заставляет его остановиться, хоть он и продолжает упорно отводить глаза. – Это была не твоя вина.
Хулио трет глаза и, отвернувшись от меня, упирается всем своим весом в подоконник. Он смотрит на свои руки так, словно они принадлежат кому-то другому.
– Я схватил его передатчик.
– Это был несчастный случай.
– Неужели?
Над розово-серым горизонтом проплывают темные полосы облаков. У ветра такое же неустойчивое настроение, как и у нас, а воздух угрожает вот-вот пролиться дождем.
– Мари права. Ты сделал то, что должен был сделать, чтобы остаться в живых. И Эмбер тоже сделала то, что должна была, чтобы спасти тебя.
– Ей не впервой.
В его сокрушенном вздохе ощущается привкус соленой воды. Как у усталости и разочарования. Я открываю было рот, чтобы спросить, что он имеет в виду, но он в этот момент просовывает руку в углубление над головой – и ключи падают прямо ему в ладонь.
– Ты знаком с хозяевами? – интересуюсь я.
Хулио отпирает дверь, приоткрывая ее ровно настолько, чтобы понюхать воздух, и затаскивает меня внутрь. Не включая свет и крепко держа меня за рукав, он ведет меня мимо стеллажа, заставленного досками для серфинга, мимо дивана и телевизора с большим экраном.
– Просто я иногда тусуюсь с этими людьми.
Вслед за ним я поднимаюсь по лестничному пролету на кухню. Он заходит в кладовую, набирает консервированные супы и бобы, коробки с хлопьями, пакеты чипсов и лапшу быстрого приготовления и выкладывает все это на стол. Затем тянется под раковину за мусорным мешком и заталкивает в него всю еду. Закончив, он берет лежащий у раковины рулон бумажных полотенец и также бросает в мешок.
Хулио избегает холодильника, дверца которого густо усеяна магнитами и фотографиями. Я смотрю на них, изо всех сил пытаясь в просачивающемся сквозь окно над раковиной тусклом свете занимающегося утра разглядеть лица на снимках.
– Это же ты!
Я вытаскиваю из-под магнита фотографию, на которой изображен бронзовокожий Хулио без рубашки и в бирюзовых шортах. Он обнимается с группой серферов, и все они щурятся на солнце. Их доски разбросаны по песку вокруг них, а на заднем плане виднеются те самые кабинки для переодевания, у которых мы только что сражались. Не знаю, почему эта фотография так меня шокирует. Может быть, потому что мне трудно вообразить, что у нас есть другая жизнь, кроме той, в которой мы сейчас застряли. Не могу себе представить, как мы формируем связи или заводим значимые постоянные отношения. Я удивляюсь непрошеному уколу ревности.
– Это твои друзья?
– Вроде того, – отвечает Хулио, пренебрежительно пожимая плечами. – Я познакомился с ними несколько лет назад. Мы вместе занимаемся серфингом и иногда устраиваем совместные вечеринки.
Он шагает по коридору и исчезает в одной из спален. До меня доносится звук выдвигаемых и задвигаемых обратно ящиков, отъезжающей в сторону дверцы шкафа, бренчание вешалок, с которых снимают одежду. Быстрые точные движения Хулио заставляют предположить, что он уже не раз проделывал их прежде.
Я нахожу Хулио на другой фотографии: он прижимается щекой к щеке темноволосой девушки, которая выглядит на несколько лет моложе нас. Она есть почти на каждом снимке. Позирует в купальниках вместе с подругами. Стоит между своими гордыми родителями с футбольным мячом и парой бутс в руках. Одетая в рождественский свитер, корчит рожи с мальчиком, который так похож на нее, что наверняка является ее старшим братом – одним из друзей Хулио по серфингу с другого фото. Будь я человеком непосвященным, решила бы, что все они – одна семья… Семья Хулио.
– Вот, держи. Тебе, наверное, подойдет.
Хулио протягивает мне кипу девчачьей одежды и со страдальческим выражением лица принимается машинально шарить рукой под шкафом, очевидно, в поисках еще одной сумки.
– Они?.. – Я не знаю, как спросить так, чтобы не показалось, будто я сую нос не в свое дело, и в то же время недоумеваю, что не задалась подобным вопросом раньше. – Ты хочешь остаться? Я имею в виду – здесь. Вместе с ними?
Хулио останавливается с наполовину раскрытой сумкой, смотрит на одежду, на еду, обводит взглядом комнату.
– Остаться где? С кем? С людьми, которые едва меня знают? И чем бы я стал тут заниматься? – Его голос дрожит от эмоций, которых я никогда прежде за ним не замечала. Нотки разочарования в его голосе намекают, что он и сам не раз задавался тем же вопросом. – Смотреть, как они старятся? И гадать, когда они начнут удивляться, почему я остаюсь вечно молодым? Ждать, когда они устанут от моей лжи и отговорок? Переезжать в новую семью в новом городе всякий раз как люди, с которыми я живу, начнут косо на меня смотреть? Или просто сказать им правду? Что парень, который влез к ним в подвал прошлым летом, тусовался с их сыном и учил их дочь кататься на серфе, в действительности умер тридцать семь лет назад, пытаясь спасти девушку, которую он непредумышленно убил своей доской? Почему бы мне также не рассказать им, что каждую весну я преследую и убиваю свою лучшую подругу? Или что я только что порешил несколько парней на парковке в конце их улицы? – Он заталкивает последнюю охапку одежды в сумку, потом достает из другого шкафа спрятанный там комплект ключей от машины. – Эта семья ничем не отличается от других. Без меня им будет лучше. – Он сует мешок с едой под мышку и бросает мне сумку с одеждой. – Пошли отсюда.
Я следую за ним вниз по ступеням, и на языке у меня вертится миллион вопросов обо всем, чем он только что поделился со мной. Хулио почти не рассказывал о своей жизни до того, как его обратили, никогда не хвастался обстоятельствами своей первой смерти, как это обычно бывает у некоторых Времен года. Вплоть до сегодняшнего вечера я всегда представляла Хулио уверенным в себе, ловким и надежным. Казалось, ему все нипочем. Теперь я жалею, что не уделяла больше внимания событиям, о которых он никогда не рассказывал, и ранам, сокрытым под блестящей броней, которую он носит, чтобы защитить свою хрупкую душу.
Он открывает боковую дверь гаража и забирается на водительское сиденье гладкого черного «форда экспедишн» с багажником на крыше и тонированными стеклами. Я устраиваюсь рядом на пассажирском сиденье, и он заводит машину. Он устанавливает термостат на максимум и, прогревая двигатель, на мгновение подносит ладони к вентилятору.
Закрыв глаза, он откидывается на спинку кожаного сиденья, которое отзывается скрипом.
– Это был несчастный случай, – бормочу я. – Вот и все. Это была не твоя вина. Ты ни при чем. – Ни в случае с девушкой, которую он ударил доской. Ни в случае с прыжком Мари с моста. Ни в случае с моим опусканием ниже красной черты. Ни в случае с Хантером. – Ты хороший человек, Хулио, и тебе не нужно это доказывать.
Он выпрямляется с тяжелым вздохом и заводит внедорожник.
– Отлично. Если в ближайшие тридцать минут меня арестуют, объяснишь все это копам.
Хулио выезжает на подъездную дорожку и, резко щелкнув кнопкой на панели управления, закрывает дверь гаража, потом сворачивает на соседнюю улицу и останавливается у обочины, выключает фары и проверяет зеркала.
– Оставайся здесь, – говорит он, выхватывая отвертку из ящика с инструментами под передним сиденьем.
Он выходит, оглядывается по сторонам, и, убедившись, что поблизости никого нет, снимает с внедорожника номерные знаки. Низко натянув капюшон на голову, он переходит улицу, опускается на колени перед вагоновидной глыбой под выгоревшим на солнце брезентом и заменяет на ней номерные знаки. Весь процесс занимает меньше минуты, и Хулио, не говоря ни слова, снова садится за руль.
– За что тебя арестовали – за взлом и проникновение или за кражу со взломом? – интересуюсь я, вспомнив слова Эмбер, сказанные ему перед тем, как она отправилась в кабинку для переодевания.
Кривовато усмехаясь, Хулио откидывает капюшон и выводит машину обратно на дорогу.
– В который раз?
– А сколько их всего было?
Облака расступаются, и Хулио расплывается в улыбке
– Я сбился со счета в 1995-м.
Я смеюсь, успокоенная возвращением беззаботного Лета, которое я знаю. Мне хочется узнать о нем побольше, и я сожалею, что не задавала ему больше вопросов прежде. Я чувствую себя не очень хорошим другом. И уж точно не лучшим другом.
– Тогда расскажи мне о том разе, который случился в 1989 году и имел какое-то отношение к Эмбер.
– Мне бы следовало догадаться, что ты пристанешь с расспросами, – со вздохом замечает он и надолго замолкает, вероятно, надеясь, что я потеряю к нему интерес. Видя, что этого не происходит, он включает радио. Я протягиваю руку и выключаю его. Он прищуривается от туманного света восходящего солнца.
– Она ошибается насчет года, – признается он. – Это было в 1990 году, во второй раз, когда она явилась убить меня. В тот первый раз в 1989-м она меня здорово достала. – На его губах появляется ностальгическая улыбка, а вокруг глаз собираются морщинки. – Я увидел ее идущей по пляжу с этими ее огненными волосами, надутыми губами и уверенной поступью и… Не знаю, как и объяснить. В общем, я просто стоял и глупо пялился на нее. – Он медленно качает головой и вздыхает. – Очнулся, только когда она всадила мне нож в живот. Или в сердце. А может, и туда, и туда. Черт, этого я не помню. – Он прикусывает губу и барабанит по рулевому колесу. – Проснулся я в своей стазисной камере три месяца спустя и не мог перестать думать об Эмбер. Следующие полгода я провел, перебирая все возможные варианты, какими собирался надрать ей задницу и вернуть свою честь. Вместо этого, когда пришло время, я напился до чертиков и загремел за решетку. Лежа в тюремной камере, без передатчика, с лихорадкой и дрожью, я беспокоился только о том, что могу больше никогда ее не увидеть. Позже той ночью Эмбер пришла за мной, и я, как влюбленный пьяный идиот, подошел прямиком к решетке своей камеры и попросил ее поцеловать меня.