Ну что ж, началось. Почти в тот самый день, как и говорил Тегол. Непостижимый человек. И, возможно, в этом кроется какая-то надежда для человечества. Все, что нельзя взвесить или как-то измерить.
Возможно.
Теперь Буггу нужно исчезнуть. Пока ему не начали отрывать руки-ноги адвокаты, не говоря уж о финансистах.
А это очень неприятно. Но сначала нужно предупредить Тегола.
Старший бог оглядел кабинет, ощутив какое-то теплое чувство, почти ностальгию. В конце концов, это было даже забавно. Вся эта игра. Как и большинство игр. Даже интересно, почему Тегол остановился в первый раз. Впрочем, не такая уж загадка. Столкнешься лицом к лицу с жестокой правдой – с любой жестокой правдой – и станет понятно желание отступить.
Как сказал Слим, нет ничего хорошего в отчаянии.
Но отчаяние становится больше, когда иллюзия раскрывается. Да, я действительно устал.
Бугг покинул кабинет, в который больше не вернется.
– Как могло остаться всего четыре курицы? Да, Ублала Панг, я смотрю именно на тебя.
– Ради Странника, – вздохнула Джанат, – оставь беднягу в покое. А чего ты ждал, Тегол? Эти куры больше не в состоянии нести яйца, и в результате похудели, высохли и стали бесполезны, как стая матрон-ученых в моей старой школе. Действия Ублалы – акт настоящей отваги.
– Съесть моих кур? Живьем?
– Он хотя бы ощипал перья.
– Они были мертвы к тому моменту?
– Давай не будем обсуждать конкретные детали, Тегол. Каждому позволено один раз ошибиться.
– Мои питомцы-любимчики, – застонал Тегол, глядя на туго набитую подушку с краю тростниковой циновки, служившей кроватью полукровке-тартеналу.
– Никакие они не питомцы.
Он прищурился на бывшую наставницу.
– Я вспоминаю, как вы без устали твердили про ужас прагматизма в истории. И что же я слышу от вас теперь, Джанат? «Никакие не питомцы». Декларативное заявление, высказанное самым прагматичным тоном. Что ж, как будто одними словами можно искупить жесточайшее птичье убийство.
– Внутри Ублалы Панга больше желудков, чем у нас с тобой, вместе взятых. Их нужно наполнять, Тегол.
– О? – Он упер руки в боки – на самом деле, чтобы убедиться, что булавка удерживает одеяло на месте; прилюдное обнажение неделю назад до сих пор отзывалось болью. – О? – спросил он снова и добавил: – А что не так, точно и прагматически, с моей знаменитой окрошкой?
– В ней были крошки.
– С самым тонким привкусом, какого только можно достичь, прилежно собирая крошки с пола, особенно с пола, истоптанного голодными курами.
Джанат уставилась на него.
– Ты шутишь? Это действительно были крошки с пола? С этого пола?
– И совсем ни к чему это удивленное выражение лица, Джанат. Разумеется, – продолжал он невозмутимо, стоя рядом с покрытой пятнами крови подушкой, – творческая кухня требует изысканности вкуса, утонченного гурманства…
Тегол пнул подушку, и она закудахтала.
Тегол развернулся и уставился на Ублалу Панга, который, сидя спиной к стене, повесил голову.
– Я оставил одну на потом, – пробормотал гигант.
– Ощипанную или в перьях?
– Ну, там внутри ей тепло.
Тегол перевел взгляд на Джанат и кивнул.
– Видите? Вы видите, Джанат? Видите, наконец?
– Вижу что?
– Смертельный уклон прагматизма, учительница. Вот убойное доказательство ваших тезисов, выдвинутых многие годы назад. История бесчувственной рационализации Ублалы Панга – если можно назвать рациональным хоть что-то в его черепушке – привела его – и, осмелюсь добавить, бесчисленных ничего не подозревавших кур – к неизбежной, вопиющей крайности… жалкой наготы в подушке!
Она подняла брови.
– Тебя так напугала та сцена на прошлой неделе?
– Не говорите ерунды, Джанат.
Ублала высунул язык – громадный, пупырчатый кусок мяса – и пытался рассмотреть его, ужасно скосив глаза.
– А сейчас-то что ты делаешь? – строго спросил Тегол.
Язык вернулся на место, и Ублала начал моргать, чтобы привести глаза в порядок.
– Клювом поцарапался, – сказал он.
– Ты и клювы ел?
– Начинать лучше с головы. Они без головы куда спокойней.
– Правда?
Ублала Панг кивнул.
– И, наверное, ты считаешь это милосердным?
– Чего?
– Конечно, нет, – отрезал Тегол. – Только прагматичным. – Ой, меня едят. Но ничего страшного. У меня ведь нет головы!
Ублала нахмурился.
– Тебя никто не ест, Тегол. И голова у тебя на месте – я же ее вижу.
– Я говорил от имени куриц.
– Но они не говорят по-летерийски.
– Ты не съешь моих последних четырех кур.
– А что с этой, в подушке, Тегол? Хочешь ее обратно? Перья опять отрастут, хотя она может простудиться или еще что. Я отдам ее, если хочешь.
– Очень щедро, Ублала, но не надо. Избавь ее от страданий, но осторожнее с клювом. Однако тем временем тебе нужно собираться – ты ведь должен был отправиться несколько дней назад, так ведь?
– Я не хочу ехать на острова, – признался Ублала, проводя щербатым ногтем по грязному полу. – Я отправил сообщение. Это ведь нормально?
Тегол пожал плечами.
– Если нормально, то нормально. Правда, Джанат? Конечно, оставайся с нами, но тогда тебе надо отправляться на поиски пропитания. Для всех нас. Охотничья экспедиция – и это будет непросто, Ублала. Совсем непросто. Кораблей с припасами на реке нет уже несколько дней, и люди начали все прятать, как перед неизбежной страшной катастрофой. Так что, Ублала, повторюсь: это будет непросто. И горько признаваться, но некоторые сомневаются, что у тебя что-нибудь получится.
Ублала Панг вскинул голову, в глазах вспыхнул огонь.
– Кто? Кто?
Четыре курицы прекратили клевать и в унисон вскинули головы.
– Лучше не буду говорить, – ответил Тегол. – В любом случае, нам нужна еда.
Тартенал вскочил на ноги, чиркнул головой по потолку и привычно полусогнувшись, пошел к двери. Побелка осыпала его волосы, осела на пол. Куры бросились за ним.
– Если не справишься, – заметил Тегол, – мы начнем есть… э… побелку.
– Известь ядовита, – сказала Джанат.
– А куриное гуано – нет? Что-то я не слышал жалоб, когда вы наворачивали мою окрошку.
– Ты вообще не слушаешь, Тегол, и я ничего не наворачивала, меня выворачивало.
– Я смогу, – сказал Ублала, сжимая кулаки. – Я добуду нам еду. Я вам покажу. – И с этими словами он вышел в дверь, в переулочек, и исчез.
– Как ты это сделал, Тегол?
– Ну, это не моя заслуга. Так Шурк Элаль управляет им. Ублала Панг во что бы то ни стало хочет показать, что он сможет.
– Ты играешь на его низкой самооценке, хочешь сказать.
– Довольно ханжески звучит в устах учителя, нет?
– Ого, все ноют старые раны?
– Забудьте про старые раны, Джанат. Вам нужно уходить.
– Что? До тебя дошли слухи, что я чего-то не умею?
– Нет, я серьезно. Со дня на день нужно ждать неприятностей. Здесь.
– И куда же мне податься?
– Найдите тех, кто остался из ваших друзей-ученых, – кому можно доверять…
– Тегол Беддикт, ну в самом деле. У меня нет друзей среди коллег, и уж точно никого, кому можно доверять. Ты явно ничего не знаешь о моей профессии. Мы ведь мензурки грызем зубами. В любом случае, о каких неприятностях ты говоришь? О твоей экономической диверсии?
– Буггу следует научиться помалкивать.
Он посмотрела на него неприятным изучающим взглядом.
– Знаешь, Тегол Беддикт, никогда не представляла тебя агентом зла.
Тегол пригладил волосы и выпятил грудь.
– Впечатляет, но я не убеждена. Зачем ты все это делаешь? Какая-то рана из прошлого, которая затмевает все остальное? Страшное желание мести в ответ на какую-то ужасную травму в юности? Мне правда интересно.
– Это, конечно, идея Бугга.
Она покачала головой.
– Не угадал.
– Есть множество видов зла, Джанат.
– Да, но твое прольет кровь. Много крови.
– Есть ли разница между льющейся кровью и кровью, выдавливаемой медленно, мучительно, в ходе краткой жизни, полной, стрессов, несчастий, мучений и отчаяния – и все во имя какого-то неясного бога, которого никто не посмеет назвать святым? Даже стоя на коленях и повторяя слова молитвы?
– Ох ты, – произнесла она. – Да, это интересный вопрос. Есть ли разница? Может быть, и нет, а может быть, только в степени. Но вряд ли это дает тебе моральные оправдания?
– Я ничего не говорил о моральных оправданиях, – уточнил Тегол. – И одно это уже отличает меня от противника.
– Да. Понимаю. И ты, конечно, готов уничтожить противника его же средствами, пользуясь его же священным писанием; коротко говоря, хочешь, чтобы он уничтожил сам себя. Ты у подножия горы, на которой угнездился твой враг. Или лучше сказать, в которую вцепился. И то, насколько ты демонически жесток, меня вовсе не удивляет, Тегол. Я видела в тебе эти черты давным-давно. И все равно, такая кровожадность? Ее я не вижу.
– Может быть, все дело в ваших лекциях о прагматизме.
– Да ладно, не смей тыкать в меня пальцем! Настоящий прагматизм, надо сказать, принес бы тебе громадное благосостояние, а в награду – безделье и все привилегии от системы. Стал бы настоящим паразитом, которого проклинают низшие, нуждающиеся и глупые, выброшенные на свалку, сидящие во всех переулках. У тебя в самом деле есть талант, особый дар, так что, будь ты сейчас богатейшим жителем империи, живи в громадном имении, окруженном армией телохранителей, имей полсотни наложниц в стойле, я бы нисколько не удивилась.
– Не удивились, – повторил Тегол, – но, может быть, разочаровались бы?
Она сложила губки и посмотрела в сторону.
– Ну, это другой вопрос, Тегол Беддикт. Которого мы тут не обсуждаем.
– Как скажете, Джанат. В любом случае правда в том, что я и в самом деле богатейший житель этой империи. Благодаря, конечно, Буггу, моему подставному лицу.
– И все же ты живешь в халупе.
– Унижаете мое жилище? Ах вы, неблагодарная гостья! Вы меня поразили в самое сердце, Джанат.