– Мы и так уже бежим от самой реки, – пожал плечами Охотник. – Прячемся и уходим от боя, так что наши три мага совсем вымотались и выглядят хуже покойников. – Он кивнул на север. – Там морпехи, и они сражаются. Мы же потеряли только одного тяжелого пехотинца и одного сапера…
– И еще сержанта с капралом, – поправил его Бадан.
– Нас семнадцать, сержант. Твоих тяжелых пехотинцев я в бою видел, и можешь поверить мне и сержанту, Затылок, Молния и Мелкий ничуть не уступают Релико и Большому Простаку. А у Милого еще три «ругани» и полуторный комплект «шрапнели», потому что Целуй свой оставила, когда они с Угольком…
– Ладно, – перебил его Бадан, который не хотел в очередной раз слышать, что случилось с Угольком и Целуй, потому что Уголёк-то и записалась в армию из-за Целуй. Мало хорошего в том, что ты пошел следом за женщиной, которая шла следом за другой, потому что на нее молилась – пусть даже они и сестры, – но что было, то было, а теперь обеих уже нет, ведь так? – А ты, Аккурат?
Квонец погладил то, что на его лице должно было обозначать бороду – боги, насколько же паршивец еще молод! – и повернулся, чтобы повнимательней рассмотреть ожидающих их решения солдат. Потом вдруг улыбнулся:
– Взгляни-ка на Мертвоголова, Бадан. Солдату дал кличку сам Зуб в первый же день на Малазе, и я до сих пор не пойму – пошутил он так, что ли? Мертвоголов еще ни капли крови не пролил, если не считать убитых комаров – да и та была его собственная. Потом, Бадан Грук, у тебя тут что-то вроде далхонского землячества, в безлунные ночи вы наводите на эдур священный ужас, словно призраки или в этом духе, и даже я сам порой начинаю что-то такое подозревать, когда вы растворяетесь во мраке. В любом случае – у нас есть ты, Неп Хмурый, Релико, и еще вон там неподалеку – Неллер, и Шелковый Шнурок, и Мулван Трус, и все мы здесь, чтобы сражаться. Значит, давай сражаться.
Может, Аккурат, ты здесь, чтобы сражаться. А я – чтобы выжить. Бадан Грук еще некоторое время смотрел на этих двоих, потом выпрямился во весь рост, почти по плечо Аккурату, и вытащил из висящих на широкой спине ножен из оленьей шкуры двуручный серповидный меч. Поудобней ухватившись за костяную рукоять, он провел взглядом по тонким отатараловым лезвиям, вставленным по обе стороны изогнутого клыка. Оружие это на его языке называлось ветбела, «целующий кости», потому что лезвия были не слишком широкими и бедренных костей воина обычного телосложения могли разве что коснуться. Ибо кости эти считались ценными трофеями, их полировали и вырезали на них сцены славной смерти владельца – а добивающийся сердца женщины воин был должен принести к порогу хижины ее родителей немало таких костей, чтобы подтвердить свое мастерство и свою храбрость.
Так я эту штуку до сих пор толком и не использовал. Ни одной кости для Уголька не добыл.
– Тогда вперед, за трофеями, – кивнул он.
В пятнадцати шагах от них Милый пихнул локтем Худышку:
– Что, любовь моя, побросаем мы сегодня «шрапнели»?
– Нечего меня так звать, – ответила сапер скучающим голосом, однако она внимательно смотрела, как Бадан Грук направляется туда, где укрылась Драчунья, а капрал Охотник – назад по тропе, чтобы привести капрала Четвертого взвода Правалака Рима, который вместе с Мелким и Молнией прикрывал сейчас их задницы. Довольно скоро среди солдат словно пронесся неслышный шепоток, она увидела, как те извлекают оружие, потуже затягивают броню, поправляют шлемы, и наконец проворчала: – Лады, Милый, – Худ меня забери, как я это только выговариваю? – похоже, ты все верно унюхал.
– Дай мне шанс, и сама увидишь…
– Ноги я перед тобой, Милый, раздвигать не собираюсь. Что ж ты этого никак в толк не возьмешь?
– Что у тебя за кислые взгляды на жизнь, – пожаловался сапер Десятого взвода, заряжая арбалет. – Вот Целуй и то…
– Целуй от твоих подкатываний так устала, Милый, что пошла и взорвалась на хрен – да еще и сестру с собой прихватила. А я теперь жалею, что меня с ними в лодке не оказалось. – С этими словами она поднялась на ноги и подошла к Непу Хмурому.
Пожилой далхонский маг приоткрыл один желтоватый глаз и прищурился на нее, потом, увидев, что в каждой руке она держит по «шрапнели», выпучил сразу оба:
– Йди от мя, дуробаба!
– Расслабься, – бросила та, – мы в бой идем. У тебя в твоей пипиське что-нибудь осталось?
– Што?
– Магия, Неп, магия – она у мужиков в блекерах. Это каждая баба знает, – подмигнула она.
– Хватит мя дразнить, дуробаба! Йди от мя!
– Не йду я от тебя никуда, Неп, пока ты не благословишь мне «шрапнели».
– Блаславить шары из глины? С ума ушла, дуробаба? Крайний раз я их блаславил…
– Ага, они тогда взорвались. Уголёк и Целуй. На мелкие кусочки – зато мгновенно и безболезненно, так? Слушай, это мой единственный шанс избавиться от приставаний Милого. Нет, в самом деле, мне нужно твое бласловенное проклятие или там проклятое бласловение. Прошу тебя, Неп…
– Йди от мя!
Релико, который был даже на полголовы ниже, чем его сержант, и таким образом, как утверждает лично Зуб, являлся самым низкорослым тяжелым пехотинцем за всю историю Малазанской империи, с ворчанием выпрямился, обнажил свой короткий меч и развернул щит в боевое положение. Потом бросил взгляд на Большого Простака.
– Вот и опять.
Огромный сетийский воин, все еще сидя на влажном мху, поднял на него глаза:
– Что?
– Опять бой.
– Где?
– Мы идем в бой, Большой. Помнишь И’гхатан?
– Нет.
– В этот раз вряд ли будет как в И’гхатане. Скорее как вчера, только погорячей. Вчера-то ты помнишь?
Большой Простак какое-то время вглядывался в него, потом рассмеялся своим медленным смехом – ха ха ха – и ответил:
– Вчера? Вчера я помню.
– Тогда бери свой меч, Большой, и вытри с него грязь. Щит тоже бери – да нет, не мой, свой, он у тебя на спине. Правильно, разверни его. Отлично – стоп, меч в другую руку. Вот теперь годится. Готов?
– Кого убивать?
– Я тебе покажу.
– Хорошо.
– По-моему, напрасно сетийцы решили скреститься с бхедеринами.
– Что?
– Такая шутка, Большой.
– Понял. Ха ха ха.
– Давай поближе к Затылку – он пойдет впереди.
– Затылок? Впереди?
– В таких случаях, Большой, он всегда идет впереди.
– Понял. Хорошо.
– А Молния с Мелким нас сзади прикроют. Как вчера.
– Понял. Релико, а что было вчера?
Шелковый Шнурок шагнул поближе к Неллеру, и оба какое-то время смотрели, как их капрал, Правалак Римм, инструктирует Молнию и Мелкого, которым следовало присоединиться к остальным тяжелым пехотинцам.
Затем солдаты заговорили на своем родном далхонском.
– Несчастный, – сказал Шнурок.
– Несчастней не бывает, – согласился Неллер.
– А Целуй, она красивая была.
– Красивше не бывает.
– Только все вышло, как Бадан говорит.
– Да, все как Бадан говорит.
– А Бадан, он говорит – такие вот дела.
– Сам знаю, Шнурок, можешь мне не рассказывать. Думаешь, в Летерасе будет как в И’гхатане? Так в И’гхатане нам ничего такого делать и не пришлось. Только, – вдруг добавил Неллер, словно пораженный неожиданным открытием, – нам и здесь-то ничего не пришлось делать, так ведь? Во всяком случае, до сих пор. Только если будет как в И’гхатане…
– Мы пока не там, – перебил его Шелковый Шнурок. – Какой меч возьмешь?
– Вот этот.
– У которого рукоять треснула?
Неллер посмотрел на меч, нахмурился, потом закинул его в кусты и вытащил другой.
– Этот. Летерийский, висел на стене каюты…
– Знаю. Это я его тебе отдал.
– Ты мне его отдал, потому что он завывает женским голосом всякий раз, когда я кого-то им ударю.
– Верно, Неллер, я потому и спросил, какой ты меч возьмешь.
– Теперь ты знаешь.
– Знаю, поэтому и забью себе уши мхом.
– Они у тебя и так забиты.
– Я еще добавлю. Вот, видишь?
Капрал Правалак Римм был одержим. Он родился в северной провинции Грис в семье бедных крестьян и почти не видел мира до того дня, когда в соседнюю деревню заехала вербовщица от морпехов. Так случилось, что Правалак в тот день оказался в деревне вместе со старшими братьями, которые осыпали вербовщицу насмешками всю дорогу до самой таверны. Но сам Правалак смотрел на нее и не верил собственным глазам. Он никогда до этого не видел далхонцев. Она была крупной, пышной, старше его минимум лет на двадцать и уже седой. Но он прекрасно видел, что когда-то она была красавицей, а на его взгляд – так и осталась.
Такая темная кожа. Такие темные глаза – и, конечно, она высмотрела его в толпе и одарила сияющей улыбкой, а потом взяла за руку, отвела в комнату на задворках местной тюрьмы и зачитала свой рекламный текст, сидя на нем верхом и раскачиваясь, пока он не кончил в малазанского военного. То есть – в малазанских военных.
Братья вытаращили глаза от изумления и впали в панику – им теперь предстояло объяснять бате и матке, как так вышло, что их младший сын записался в армию, успев в процессе потерять невинность с пятидесятилетней демоницей, да, собственно, и домой-то возвращаться уже не думает. Но Правалак рассудил, что это теперь их проблема, и отбыл из деревни в вербовочном фургоне, засунув одну руку между обширных бедер морпеха и даже не обернувшись назад.
Его первое захватывающее любовное приключение продлилось ровно столько же, сколько и дорога до ближайшего городка, в котором он присоединился к колонне из примерно пяти десятков крестьянских юношей и девушек из Гриса, чтобы промаршировать по имперской дороге до Унты, а оттуда отправиться морем на остров Малаз, где готовили морпехов. Однако там он вовсе не чувствовал себя столь несчастным, как можно было ожидать, поскольку в рядах малазанских войск в те дни оказалось множество далхонских рекрутов – взрывной рост населения, или, быть может, политические неурядицы породили тогда настоящий исход из степей и джунглей Дал-Хона. Как он вскоре обнаружил, его страсть к полуночного цвета коже и таким же глазам отнюдь не означали, что он обречен на вечное тоскливое одиночество.