Неважно.
Единственное, что ему сейчас хотелось – вырваться из грязи, забраться на деревянный настил. Слишком много товарищей исчезло у него на глазах в глубоком влажном иле, и это пробудило в нем жуткие воспоминания о погребении заживо – в ночь собственной смерти, когда его мозга коснулось безумие. Нет, он не упадет, не утонет, не погрузится во мрак, заполняющий глаза и рот.
Его сжигало пламя неверия. Красная Маска, их великий вождь, который вернулся, который обещал оул’данам победу, избавление от летерийских захватчиков – подвел их. Теперь мы умрем. Весь народ. Наша земля, эти бескрайние равнины, забудет даже эхо наших жизней. Мы уходим навсегда.
В это было невозможно поверить.
Однако это истина.
Красная Маска, ты нас погубил.
Он добрался до края платформы, ухватился за нее свободной рукой – той, в которой должно быть оружие. Он его что, потерял?
Сзади раздался нечеловеческий вопль, Масарк успел наполовину обернуться, чтобы увидеть под краем шлема серое искаженное лицо, сверкающее глазами сквозь слои потрескавшейся грязи.
В груди у Масарка вспыхнул огонь, он почувствовал, что поднимается вверх, что его толкает эфес меча и скользящий сквозь него поток раскаленного железа, рухнул на спину – на доски платформы, летериец вскарабкался следом, топая, чтобы сбить грязь с сапог, и не переставая давить мечом, который уже не мог идти дальше, глубже, поскольку вышел у Масарка из спины и глубоко зарылся в дерево. Усевшись на ренфайяра, летериец, оскалив зубы в разводах грязи и глядя Масарку прямо в глаза, принялся вытягивать меч.
Он что-то говорит, понял оул’данец, повторяет раз за разом на своем гнусном летерийском. Масарк сосредоточился – надо понять, что говорит ему этот человек, который его убивает.
Однако мир уже угасал, слишком, слишком быстро…
Но нет, я услышал тебя, солдат. Услышал, и да, я понял…
Летериец смотрел, как из глаз юного оул’данского ублюдка вытекает жизнь. И хотя его собственный рот был оскален, словно в радостной ухмылке, хотя его собственные глаза были широко открыты и сверкали, слова все рвались и рвались наружу в безостановочном заклинании:
– Жить, умоляю, жить, умоляю, жить…
В семидесяти шагах оттуда Красная Маска вскарабкался на спину своего коня – одного из немногих оставшихся – и резко натянул поводья, заставив его развернуться. Кнут он потерял, однако топор с лезвиями в форме полумесяцев, иззубренный, заляпанный кровью, держал в руке.
Боги, он стольких уже успел убить, стольких успел – и столько еще оставалось. Он это знал, чувствовал, жаждал этого. В бока коню ударили каблуки, конь рванулся вперед, разбрызгивая копытами грязь. Скакать – безумие, но это единственный выбор, другого нет.
Тысячи летерийцев уже убиты, но их еще резать и резать. Включая саму Биватт, да – он объезжал сейчас бурлящую человеческую массу с восточной стороны, далеко обходя загибающийся фланг летерийского окружения – это все неважно, его воины прорвутся! Расшвыряют ублюдков, разорвут их редкие цепи.
Красная Маска еще вернется – когда разделается с Биватт, разумеется, – чтобы тоже принять участие в бойне, и о да, вот и его к’чейн че’малли громыхают, спеша к нему присоединиться. Все вместе, втроем, они ударят в бок летерийской армии, словно огромный меч. Раз за разом, убивая всех, кто встанет на пути.
Справа приближается Саг’Чурок – только взгляните, как он вздымает в нетерпении свои огромные руки-мечи! А Гунт Мах сворачивает, чтобы зайти изнутри, оказаться между Красной Маской и надвигающейся цепочкой легкой пехоты со своими жалкими копьями. Гунт Мах прихрамывает, однако поразившее ее копье выпало, или она нашла способ его выдернуть. А боли зверюги не чувствуют.
Они уже почти совсем рядом, здесь, снова с ним – ведь они его избрали!
Победа сегодня за нами! Победа!
Саг’Чурок уже совсем близко, он поравнялся с лошадью Красной Маски, и тот увидел, как рептилия поворачивает голову и смотрит на него. Эти его глаза – холодные, до жути пустые…
Меч, размытый от стремительности движения, ударил лошадь спереди, в шею над ключицами. Удар был нанесен с такой силой и яростью, что лезвие прошло насквозь и звучно ударилось в деревянную луку седла. Красную Маску вышибло из него, он перелетел через конский круп, а обезглавленная лошадь пробежала еще несколько шагов, потом ее повело в сторону, и она рухнула на бок.
Он ударился плечом в грязь, заскользил, потом перекувыркнулся – и успел вскочить на ноги и выпрямиться в тот самый миг, когда Саг’Чурок ударил его вторым мечом чуть повыше колен. Хлынула кровь, он повалился на спину и понял, что таращится на собственные ноги, все еще стоящие глубоко в грязи.
Над ним нависла Гунт Мах, нога ее опустилась, когти сомкнулись вокруг его грудной клетки. Глубоко впились, затрещали ребра, Красная Маска снова взлетел в воздух – где его встретил один из мечей Саг’Чурока. Он прошел через правое плечо, рука – все еще сжимающая боевой топор – отлетела в сторону.
Красная Маска снова рухнул наземь – уже мертвым.
В трех сотнях шагов к востоку Ток, привстав в стременах и не обращая внимания на исходящие от Торанта крики ужаса, смотрел, как к’чейн че’малли снова подбегают к тому, что осталось от Красной Маски. Женская особь легонько пнула тело и отступила.
В следующий миг оба создания затопали прочь, на северо-восток, нагнув головы и вытянув хвосты горизонтально, словно копья.
– Он их подвел, – прошептал Ток. Какая еще могла быть причина? Хотя, возможно, целое множество причин. К’чейн че’маллей окружала тайна, развеять которую, кроме Красной Маски, никто бы не смог. Тайна их присутствия здесь, этого загадочного союза – который только что подошел к концу. Потому что он их подвел.
Дрожь, вызванная шоком, внезапностью, с которой произошла казнь, никак не отступала.
Перед ним последние окруженные оул’даны – которых оставалось всего несколько сотен – ложились сейчас один за другим в разверстую грязь собственного кладбища.
От побоища отделились два десятка легких пехотинцев и двинулись к ним – они заметили тех, кто еще остался. Тока Анастера на лошади. Торанта. И двадцать с чем-то детей, оказавшихся недостаточно взрослыми, чтобы умереть с оружием в руках, – так что теперь им придется умереть просто так.
Все еще не обращая внимания на вопли Торанта, Ток развернулся в седле, в мыслях уже готовый убить детей собственноручно, – по крайней мере, он это сделает быстро, а глаза каждому прикроет ладонью. Вместо этого он увидел на юго-востоке странную колышущуюся полосу. Бхедерины?
Нет. Это войско.
Прищурив единственный глаз, он смотрел, как полоса приближается, – да, они направляются именно сюда. Это не летерийцы, я не вижу их знамен, ни одного. Нет, не летерийцы.
Ток снова обернулся на солдат, которые перешли на бег. Однако им оставалось не меньше сотни шагов.
Еще один взгляд – на сбившихся в кучку детей, некоторые молчат, другие всхлипывают, – и он быстро отвязал от седла кожаный мешок со стихами. Крикнув «Торант!», он швырнул сумку воину – тот ее поймал, глаза на прыщавом, покрытым подтеками грязи и слез лице широко раскрыты от недоумения. Ток махнул рукой в сторону полосы вдали:
– Видишь? Это армия – и не летерийская. Говорили ведь что-то там про Болкандо и союзников? Да слушай же меня, Торант, будь ты проклят! Ты один остался – и еще дети. Забирай их, Торант, забирай, и, если у твоего народа остался еще хотя бы один дух-хранитель, оул’даны будут жить. Ты меня понял?
– Но…
– Торант, да двигай ты уже, чтоб тебя!
Ток Анастер, мезлан, последний из Серых Клинков Элингарта, вытащил лук и наложил на жилу тетивы первую из стрел с кремневым наконечником.
– Я выиграю для тебя немного времени, но двигай же – немедленно!
Обмотав поводья вокруг луки седла, наклонившись вперед и сжав бока лошади ногами, он поскакал – на летерийских пехотинцев.
Лошадь распласталась в галопе, из-под копыт летела грязь. Худов дух, непросто мне придется.
В пятидесяти шагах от солдат он привстал на стременах и принялся выпускать стрелу за стрелой.
Морское дно, по которому Торант уводил детей, слегка поднималось в ту сторону, где было войско, масса темных силуэтов придвигалась к ним все ближе и ближе. Не было ни знамен, ни других признаков, по которым можно было догадаться, кто это такие, однако Торант обратил внимание, что они не маршируют строем. Просто толпа – так двигались бы сами оул’даны, или, например, враждебные им племена ак’рин или д’рхасилхани с южных равнин.
Если войско принадлежит одному из племен, Торант, вероятно, ведет детей навстречу гибели. Это неважно, так и так умирать.
Он сделал еще десяток шагов по грязи, потом остановился, дети сбились в кучку вокруг него. Положив ладонь ребенку на макушку, Торант обернулся.
Хотя бы этого Ток Анастер заслужил. Свидетеля. Торант не верил, что в чужаке еще сохранилось мужество. Получается, он ошибался.
Лошади все это не нравилось. Току тоже. Когда-то он был солдатом, но это время уже миновало. Тогда он был молод – чувствовал себя молодым, – и это чувство питало пылавший в душе огонь. Даже когда раскаленный осколок камня лишил его внешней привлекательности – не говоря уже про глаз, – этого оказалось недостаточно, чтобы он перестал ощущать собственную неуязвимость.
Плен в Домине все изменил. То, как раз за разом ему калечили плоть и кости, мерзкая магия, которой его раз за разом исцеляли, окостенение, в которое впала его душа, когда даже собственные крики казались ему музыкой, забрали с собой верования юности, унесли так далеко, что даже в ностальгических мечтах ему вспоминались лишь муки.
Когда он вернулся к жизни в новом теле, казалось, вместе с этим наступит и новая жизнь. Однако внутри он оставался все тем же Током Младшим. Который когда-то был солдатом, но это время миновало.
Жизнь среди Серых Клинков ничего не изменила. Они отправились сюда, в эту страну, следуя зову Волков, одаривших их неясными видениями, смутными пророчествами, родившимися в невнятных снах: где-то здесь их ожидала великая война – битва, где они очень, крайне нужны.