Сначала сфотографировала я, а потом – Дмитрий Николаевич на свой современный фотоаппарат: мы хотели сравнить снимки, когда я проявлю пленку.
Когда наконец мы распрощались с женщиной, я выдохнула; все внутри расслабилось, и на трясущихся ногах я добралась до скамейки. Но не успела я перевести дух, как Дмитрий Николаевич указал на хмурого высокого молодого человека в длиннющем пальто. Если подойти к милой приятной старушке мне было не так страшно, то к этому неулыбчивому человеку я тащила себя совсем через силу. Он не отказал в просьбе сфотографировать, но и не проявил особой радости. Не желая задерживать его, я быстро сделала кадр, толком не подумав о композиции и характере, а затем его сфотографировал Дмитрий Николаевич.
Потом Дмитрий Николаевич указал на круглую бабушку, ведущую девочек-близняшек. Потом – на курящего дворника. Потом – на молодую пару, которая вышла из загса на другой стороне улицы.
Всего я подошла по меньшей мере к двадцати разным людям. Мы с Дмитрием Николаевичем просидели на набережной, ожидая интересных по внешности людей, не меньше трех часов, и, когда я пришла домой, у меня ныло то ли от апрельского холода, то ли от напряжения все тело. Мама напоила меня горячим молоком с медом и отправила спать.
Но заснуть я долго не могла. И в этот раз дело было не в тревоге. Там, на набережной, уже перед самым окончанием урока, случился странный эпизод. Мы собирались уходить, когда я увидела интересную немолодую женщину в длинной юбке и с толстой косой до бедер. Я осторожно указала на женщину Дмитрию Николаевичу, думала, ему захочется сделать необычный портрет, но он только скривился и отвернулся с каким-то раздражением, словно не хотел с ней встречаться. А женщина, проходя мимо, все равно узнала его, и лицо ее обрело такое презрительное выражение, смешанное с болью, что, казалось, она сейчас плюнет в спину Дмитрия Николаевича.
Спрашивать о ней у учителя я не решилась и теперь мучилась от любопытства.
Через неделю я снова увидела эту женщину – уже у Дворца культуры. Она подходила к детям, которые выходили на улицу, и что-то у них спрашивала. Когда я подошла к зданию, она спросила:
– Девочка, а ты здесь занимаешься?
– Да, – осторожно ответила я.
– Фотографией? – Она бросила взгляд на мою «Смену», висевшую на плече – врать было бесполезно.
– Да.
– А учитель у тебя кто? Мещеряков?
Не зная, как поступить, я молчала.
– Девочка, а в каком кабинете вы занимаетесь?
– Извините, я не буду говорить, – сказала я и поспешила во Дворец культуры.
– Девочка! Девочка! – кричала женщина.
Позабыв сдать в гардероб куртку, я пронеслась по коридору.
– Дмитрий Николаевич! Дмитрий Николаевич! – вбежав в кабинет, крикнула я.
– Горим? – равнодушно спросил он.
– Там женщина! С набережной! С косой! Вас спрашивает.
Дмитрий Николаевич, до этого расслабленно сидевший в кресле, вдруг выпрямился.
– Где спрашивает? – спросил он.
– Внизу стоит. Она спрашивала кабинет, но я не сказала.
Дмитрий Николаевич встал и подошел к двери. Я думала, что он выйдет, чтобы поговорить с женщиной, но он только плотнее затворил дверь и сказал мне:
– Ну что, пленку проявила? – В голосе его проскальзывало волнение, хоть он и попытался напустить на себя беззаботный вид.
– Пленку? Да… Но та женщина…
– Как портреты получились?
Я поняла, что разговор о ней по-прежнему под запретом, и усилием воли заставила себя забыть про странный эпизод у входа во Дворец культуры и сосредоточиться на уроке. Но Дмитрий Николаевич был нервным весь час, ходил по кабинету, выглядывал в окно и почти не слушал меня. Когда он отпустил меня домой и я вышла на улицу, женщины уже не было.
«Да что там у них такое произошло?» – гадала я. Но не смогла придумать, как выяснить истину, поэтому смирилась с неизвестностью.
А в следующую субботу все повторилось. Я увидела женщину еще издалека и пониже наклонила голову, чтобы она не подошла ко мне. Когда я сказала Дмитрию Николаевичу о ней, он закурил, занервничал, но снова не вышел.
«Ведь не может же он бояться, – думала я. – Он больше ее в три раза… Но почему тогда он не идет с ней говорить? Нет, тут что-то другое…»
В школе я рассказала о происходящем Пете.
– Может, бывшая, – пожал он плечами.
– А почему бы тогда не поговорить? Зачем эти прятки?
– Они могли очень плохо расстаться, – подал голос Марк. Он сидел рядом.
– Ты бы видел, с какой ненавистью она на него смотрела.
– Очень-очень плохо расстаться. А теперь твой Дмитрий Николаевич просто тру́сит посмотреть ей в глаза.
– Он не тру́сит!
– А как еще это назвать?
– Наверно, у него есть причины, – отозвалась я, недовольная тем, что Марк может допускать мысль о трусости Дмитрия Николаевича.
Страх перед будущим я уважала, но мелочную трусость – нет. Вот ее, я считала, нужно раз за разом в себе преодолевать, чтобы достойно прожить жизнь. И, конечно, Дмитрий Николаевич не мог быть тем, кому свойственна бытовая подлость.
Но чем больше времени проходило, тем больше крепло мое любопытство, а как подступиться к Дмитрию Николаевичу с вопросами – я понятия не имела.
В одну из суббот в конце апреля, когда пришла на занятие, я услышала, как из кабинета доносится злой женский голос. У меня забилось сердце: все-таки эта странная женщина добралась до Дмитрия Николаевича.
Я подошла ближе и стала слушать.
– Что тебе, собака поганая, сказать нечего?
– Я тебе еще раз повторяю. Этот разговор бестолковый. Дела давно минувших дней. Угомонись уже. Прекрати меня преследовать!
– Да что ты! Что ты говоришь! Ну какой же бессовестной гнидой надо быть, ну какой!
– Да что ты от меня-то хочешь? Тридцать лет прошло.
– Извинений! Человеческих извинений! Или ты не знаешь, что это такое – «человеческое»? Ты же скотина, откуда тебе знать.
– Все получилось так, как получилось.
– Скотина, скотина! – повторяла женщина, как ребенок, который дразнит другого ребенка.
– Пошла вон! – заорал Дмитрий Николаевич так, что я сжалась.
Страшно ругаясь последними словами, женщина выскочила в коридор и хлопнула дверью. Ее взгляд упал на меня.
– Чему он тебя учит, девочка? Не учись у него! На таких даже смотреть нельзя – замараешься. Это гнида последняя. – И она плюнула в дверь.
Осторожно, на цыпочках, я вошла в кабинет. Дмитрий Николаевич стоял, упираясь сжатыми кулаками в стол, и тяжело дышал.
– Дмитрий Николаевич, – позвала я неуверенно.
– Не будет урока сегодня! Домой иди! – грубо отозвался он.
Я вышла в коридор, не зная, куда податься. Задумавшись, я спустилась к гардеробу и услышала, как тетя Валя переговаривается с уборщицей.
– А он, говорит, взял и подтасовал фото так, что ее брата посадили. Тот там, в колонии, и умер. Били, говорит.
Сердце у меня снова забилось, но теперь от волнения, вызванного азартом. Я почувствовала себя сыщиком.
– Тетя Валя, а вы про эту женщину с косой говорите, да?
– Про нее, про нее. И про Мещерякова.
– А что случилось? Я слышала только то, как она кричала на него.
– Еще б ей не кричать. – Тетя Валя поманила меня пальцем, я наклонилась к ней близко, и она шепотом произнесла: – Оказывается, Мещеряков твой в 80-е репортажи делал. Ну и заснял драку на улице. Там один пацан другого избивает. Только на фотографии не попало, что тот, кого били, изнасиловал девчонку, а брат ее мстил. Мстил ночью, могло и пронести. Но Мещеряков фото сделал и от хорошей истории отказываться не хотел. А он ведь журналист. Ему денежек отец насильника заплатил, какой-то важный человек был, тот и состряпал совсем другую историю. А пацаненка упрятали в колонию, да еще и строгого режима. Вот так вот. Вот как в жизни-то бывает. – И тетя Валя зачем-то три раза сплюнула через левое плечо и постучала по спинке стула.
Я эту историю всерьез не восприняла. У всего есть несколько точек зрения. Наверняка что-то приукрашено этой женщиной с косой.
«Нельзя поступить настолько трусливо и потом продолжить спокойно жить дальше, – думала я. – Ну просто нельзя. Как смотреть на себя по утрам в зеркало? Влюбляться? Рожать детей и внуков, зная, что ты такое ничтожество? Нет… В этой истории есть что-то еще».
Спала я в ту ночь спокойно, нисколько не сомневаясь, что Дмитрий Николаевич расскажет мне другую правду, которая объяснит его поступок. С трудом дождалась я следующей субботы, ничего никому не рассказывая. Не хотелось разносить неправдивые сплетни. Когда я пришла на занятие, Дмитрий Николаевич вел себя как обычно, и казалось, что он уже забыл про прошлую субботу.
Я честно старалась сосредоточиться на уроке, но в конце не выдержала.
– Я… я лезу не в свое дело, – начала я, – но мне надо знать.
И я пересказала историю так, как услышала от тети Вали.
– Мне очень надо знать вашу версию, понимаете? Это важно для меня, – добавила я.
– А что добавлять? Все факты верные, – отозвался Дмитрий Николаевич и сел в кресло.
Я не понимала, почему он не рассказывает мне того, как все было на самом деле. Ведь должно быть объяснение.
– Но тогда…
– Что?
– Тогда вы поступили плохо, – сказала я, глядя в пол.
Дмитрий Николаевич улыбнулся.
– Поступили плохо, – передразнил он меня. – Вера, да в жизни так крутиться приходится, что понятия «плохо» и «хорошо» могут существовать только в книгах. А передо мной стоял выбор: я жертвую либо этим незнакомым парнем, либо своей карьерой, потому что он был сыном главы города.
– И вы не жалеете? Ведь тот мальчик умер в тюрьме.
Дмитрий Николаевич пожал плечами.
– У меня все сложилось хорошо. Семья, внук. А поступи я тогда иначе, был бы на месте этого парня. То есть давно бы сдох где-нибудь в канаве.
– Нет, подождите, ведь это плохо.
– Это жизнь.
– Это плохо.
– Вер, тебе семнадцать? Доживи до моего возраста и обсудим, какие подвиги ты совершишь. Все мы в семнадцать метим в герои. Только часто оказыва