Я с удивлением на нее посмотрела: вот кто казался воплощением гармонии и спокойствия. На Светином лице никогда не отражалось никаких чувств, даже смеялась она сдержанно.
– А ты еще не решила? – спросила я тоже шепотом.
– Решила.
– И что?
– Тут останусь.
Я хотела уговорить ее не гробить свою жизнь и не идти на поводу у страха, а потом решила не лезть к Свете с советами, которые меня саму раздражали, и спросила:
– Почему ты так решила?
– А я никогда в Москву не хотела. Мне хорошо тут, спокойно. Тихонечко выучусь, буду работать.
– А родители что?
– Бесят. Настаивают, что надо к большему стремиться. А мне тут хорошо, Вер! Я же знаю себя, ну куда мне Москва. Зачем она вообще нужна? Почему счастье не считается успехом?
Я кивнула с тоской: «Как Света не побоялась взять на себя ответственность за решение остаться? Это же так важно, это же определяет жизнь…»
Мне было страшно спрашивать себя, чего хочу я, потому что в семье никогда не ставилось под сомнение мое большое, успешное будущее, а я никогда не спрашивала себя, нужно ли оно мне. И боялась, что если спрошу сейчас, то посыплется все, что хотя бы немного помогает держаться на ногах.
– А вы замечали, – сказала я задумчиво, когда ребята замолчали, – что, когда пытаешься объяснить родителям или другим взрослым, какую жизнь хочешь, они все улыбаются снисходительно и говорят что-то в стиле: «Тебе же семнадцать». Как будто мой возраст уничтожает весь смысл моих слов. А я вот думаю. Может, в семнадцать мы самые правильные вещи говорим и хотим? Не вообще и не всегда, но о будущем, об идеалах? И я не понимаю, почему от меня отмахиваются, как от мухи, когда я говорю о честности, порядочности, человечности? Будто это что-то несовместимое с жизнью. Знаете, как в детстве, когда после какого-то возраста перестаешь верить в волшебство. Как будто для взрослых важно, чтобы ты перестал верить в свои идеалы, и тогда ты будешь достоин того, чтобы к тебе прислушались. Но то, как я размышляю сейчас… Я не знаю, хватит ли у меня смелости и веры, чтобы не забыть об этом в сорок. Мне кажется, наш возраст самый честный. Нет никого смелее и одновременно уязвимее, чем семнадцатилетние.
Мне никто не ответил, как и всегда бывает после таких монологов. Марк стоял задумчивый и будто оглушенный. Я сбила всем веселье и совсем не попала в настроение. Кто-то пошутил о том, что «накипело», все подхватили, а мне стало невыносимо сидеть. Хотелось что-то делать, как-то строить жизнь, но я не знала, что делать и куда бежать. Мысли кружились в голове, и казалось, что голова накалилась.
Я встала со скамейки.
– Петь, я пойду, – сказала я.
– Погоди, я провожу, – отозвался он.
До моего дома мы дошли быстро и в молчании. По тяжелому Петиному дыханию я поняла, что он злится.
– Что? – устало сказала я, повернувшись к нему уже у самого подъезда.
– К чему была эта речь? Мы же нормально сидели, болтали. Зачем эти вечные самокопания?
– Потому что мне захотелось поделиться. Потому что я много думала о том, что сказала. Потому что это важно для меня. А почему ты постоянно хочешь выключить меня?
– Выключить?! Да я, Вер, только и делаю, что пытаюсь понять тебя! Но ты же вся такая уникальная, куда мне с моим рациональным мышлением?
Я удивленно посмотрела на Петю. Он еще никогда так не выходил из себя. И почему-то он казался мне не злым, а напуганным. Но чего Петя боялся? Этого я понять не могла. Он в последнее время был сам не свой.
Правильнее было успокоиться и поговорить начистоту, но меня так сильно захлестнули эмоции и чувства, которые я не могла понять, но которые накатывали только в те редкие моменты, когда начинаешь на долю секунды верить в себя безоговорочно, что я отвернулась от Пети, бросила сухое «пока» и вошла в подъезд.
– Я дома, – крикнула я, захлопнув входную дверь.
У родителей были гости, и в квартире стоял веселый галдеж.
– Вер, иди сюда, у нас тут курица запеченная! – крикнул папа.
– Сейчас!
Только я начала снимать босоножки, как телефон завибрировал.
Пришла СМС от Марка:
Спустись.
Я у подъезда.
Ссора с Петей позволила мне поставить точку в размышлениях о будущем с ним, а речь, в которую я вложила всю себя и свое мироощущение за последние два года, меня истощила, поэтому, когда я увидела сообщение Марка, все, что я смогла испытать, – это смирение. Где-то глубоко внутри я уже поняла, что произойдет между нами. Ничего не сказав родителям, я застегнула туфли и поспешила вниз.
Запиликала дверь. Теплый майский ветер подул в лицо. Я встала на ступеньках у подъезда. Марк протянул мне две руки и помог спуститься. Я посмотрела на наши сплетенные пальцы, затем провела взглядом по светлому рукаву рубашки Марка и, наконец, столкнулась с его взглядом.
Еще не было и десяти. На детской площадке играли дети, и их визг долетал до нас. Ветер шевелил листву молодых берез.
Мы так и стояли друг напротив друга.
– Ты вдруг стала для меня дороже всех на свете, – наконец сказал Марк.
– А ты для меня.
Он целовал меня умело, уверенно, целовал каждый сантиметр моего лица. Я отвечала искренне, откровенно, не стыдясь. Как в вальсе, наши тела тесно прижимались друг к другу, не позволяя даже бесплотному воздуху разделять нас.
7
На следующий день мы пропустили школу. Мне показалось, что мы оставили позади весь мир.
Мы пришли на старый пляж. Здесь в мае было пустынно. Усевшись на еще не прогретый песок, мы смотрели на пруд и думали, как быть дальше. И хотя в голове бродили невеселые мысли, день казался праздничным. Я не могла насмотреться на Марка и всегда улыбалась, когда наши взгляды встречались.
– Подожди, – сказала я, прервав поцелуй.
Я быстро полезла в сумку и вытащила «Смену».
Марк засмеялся:
– Как я мог забыть про твое фоторужье?
Я сфотографировала его веселым, с растрепанными волосами и счастливыми глазами, а потом подошла и доверчиво прижалась. Он тут же поцеловал меня. Мы никогда не целовались с Петей так – страстно и долго. Когда дурман в голове развеялся, я вытянула одну руку, направила объектив «Смены» на нас и сделала фото, надеясь, что не потратила кадр впустую.
– Селфи из шестидесятых? – спросил Марк, услышав щелчок затвора.
– Ага.
– Я спрашивал тебя уже, но ты всегда дулась, поэтому спрошу еще раз. Почему пленка?
– Тебе правда интересно?
– Ну да. Просто для меня нет разницы между современным фотоаппаратом и старым.
– Я думала, ты меня уколоть хочешь, поэтому злилась.
– Ну, предположим, было не без этого. Ну так почему пленка?
Я задумалась. Я уже много раз объясняла причины разным людям, но сейчас в голове всплыл совсем другой ответ на этот вопрос:
– Я очень горжусь собой, когда делаю удачный снимок на старый фотоаппарат. На современных можно исправить ошибку очень легко, ты сразу увидишь, удался снимок или нет. А здесь важно в голове построить кадр сразу, просчитать все, обратить внимание на каждую мелочь: увидеть свет, композицию, модель, позу, идею. Потому что есть только один щелчок и один кадр. Я чувствую себя всемогущей, когда у меня получается это.
Марк кивнул, погрузившись в мои слова.
Мы сидели молча, глядя на воду.
– Завтра я скажу Пете, – вдруг выдал Марк.
Я повернула голову и посмотрела на него:
– Боишься?
Он пожал плечами и ничего не ответил.
– Давай не будем выделываться друг перед другом, – попросила я. – Я трусиха, у меня всегда трясутся коленки. Так честно и говорю.
Марк улыбнулся и тоже посмотрел на меня.
– Трудно набраться сил и мужества, – сказал он.
– Как думаешь, Петя простит?
– Этого я не знаю. Но я точно знаю, что молчания он не простит никогда. А еще мне почему-то кажется, что он догадывается.
– Как? Мы с тобой сами только вчера…
– Да, но он так злился в последнее время. Наверно, видел, что мы нравимся друг другу.
– Боже…
Теперь все встало на свои места: и волнение Пети, и страх, и раздражительность.
Я теснее прижалась к Марку. Теплый майский ветер трепал наши волосы.
– Так, значит, ты трусиха? – Его тихий спокойный голос раздался рядом с моим виском.
– Ужасная. Я ведь последние два года как улитка… Папа меня ругает за такой подход. А я ничего не могу поделать. После операции мир будто покачнулся. Я тебе не рассказывала, что меня чудом спасли? Просто врач толковый попался, сразу понял, что дела плохи, не стал ждать. И ты представляешь, я так ясно поняла, что через каждую секунду любой человек может умереть. И каждую секунду ждала чего-то плохого. А сейчас нужно будто выстрелить в сердце другого, в сердце Пети. Набраться сил, вылезти из раковины и посмотреть Пете в глаза. Господи, как мы это сделаем? Он такой прекрасный человек и друг. Но так сложно любить того, кто не понимает тебя.
– А я тебя понимаю?
– Да. Не мозгом, как Петя. Ты чувствуешь вот здесь, – я приложила ладонь к его сердцу, – то же, что и я. Это невероятно. Я еще никогда не встречала такого человека.
Марк поцеловал меня. Сердце колотилось в бешеном ритме, ладошки потели – то же самое я чувствовала, когда накатывала тревога, но сейчас я не противостояла этой буре. Как она может навредить мне, если я ее центр?
– Знаешь, когда ты начала становиться дороже всех? – спросил Марк. – Я узнал о твоем существовании, когда Петя начал болтать о тебе, словно умалишенный. Мы хоть и учились в одном классе, но ты не значила ничего, я и не вспоминал о тебе. А потом Петя вдруг сказал, что у тебя красивые волосы. Понимаешь, ты все еще была для меня тенью, но твои волосы уже приобрели цвет. Петя всегда старался подгадать время так, чтобы столкнуться с тобой в раздевалке. И вот, ты забегала обычно в класс с раскрасневшимися щечками. Все больше тень приобретала твои черты. Теперь я уже представлял всю тебя, когда Петя называл твое имя. Но это ладно. Что внешность? Симпатичных девчонок много, я бы перетерпел. Потом он рассказал мне, что поцеловал тебя, я искренне поздравил его: наконец он набрался смелости. Ты знала, что тогда, в десятом классе, он пра