Два часа мы с ним не вставали с кресел. Дмитрий Николаевич с хладнокровием хирурга заставил меня препарировать мои же снимки и объяснять, почему они плохие. Из Дворца культуры я вышла с осознанием своей ничтожности, но при этом странным образом вдохновленная на творчество.
По дороге домой мне тогда встретился Петя. Он гулял со своими друзьями. Я увидела и Марка, и Катю, и Свету. Кивнула им издалека, а Петя вдруг что-то сказал друзьям и догнал меня.
– Вера! Куда ты?
Удивленная вопросом и тем, что он вообще подошел ко мне, я не сразу ответила:
– Домой. В сторону школы. Я там рядом…
– Не против, если я с тобой?
– Не против.
Мы шли в неловком молчании первые несколько минут. Я никак не могла понять, оставил ли Петя друзей, чтобы проводить меня, или ему просто действительно нужно было в ту же сторону, что и мне.
– Какие экзамены ты будешь сдавать? – наконец нашелся он.
Я ему нехотя ответила. Эта тема для разговора уже сидела у меня в печенках.
– А ты?
Петю тема будущего увлекала гораздо больше. И, впечатленная его искренним вдохновением жизнью, возможностями и неизведанными гранями судьбы, я на секунду ощутила, как мир перестал быть фильмом ужасов и обрел цветокор романтической комедии. Я подняла глаза на Петю. Увлекшись разговором, он смотрел перед собой и чуть вверх. Его строгий профиль светлел на фоне затянутого ноябрьского неба. А глаза… Какие прекрасные, какие светлые!
– В общем, хочется строить самолеты, надеюсь, удастся, – закончил он.
– Вау, Петь, это очень круто.
– А ты чем хотела бы заниматься?
Я пожала плечами:
– Не знаю.
– Ну, ты же на физмате учишься. Чем-то техническим?
Я снова пожала плечами, чувствуя себя полной дурой. Петя не стал меня мучить дальше.
– Ты любишь осень? – спросила я.
– Да не знаю. Мне как-то все равно. Летом круто, конечно, но так, в принципе, мне и осенью, и зимой комфортно. А тебе осень нравится?
– Нет, я мерзлячка. Я вообще мечтаю на юге жить.
Разговор стал оживленнее и легче. Мы поговорили о любимых фильмах, сериалах, обсудили МихНиха, посмеялись над другими преподавателями и рассказали друг другу, куда мечтаем поехать. Я так расслабилась, что сказала:
– Знаешь, какой я вижу свою идеальную жизнь?
– Какой?
– Без страха. То есть страх есть, но он внешний, с ним можно сразиться. Он как дракон. Его видно, и по нему легко бить.
– А сейчас у тебя как?
Я задумалась, не зная, насколько откровенной можно быть с ним. Но все-таки решилась сказать правду:
– Дракон у меня в голове. И я будто в темнице, из которой никак не могу выбраться.
Петя молчал, наверно не зная, как поддержать меня, а мне стало так неловко из-за того, что испортила веселье, что я сразу же начала болтать о пустяках, и так до самого дома.
– Вот мой подъезд… – сказала я.
Мы остановились.
– Слушай, Вер, – начал Петя серьезно, – если хочешь поговорить о чем-то, то я всегда готов. Я имею в виду твоего дракона. Если я смогу как-то поддержать тебя…
– Спасибо, – улыбнулась я.
Мне очень хотелось, чтобы Петя остался со мной подольше. Но все-таки ему было нечего больше сказать, и он нехотя попрощался.
9
На сосновых ветках, мягко, повторяя их изгибы, лежал снег. Кругом белым-бело – сугробы!
– Прислушайся, Вер!.. – сказал румяный папа, остановившись, дожидаясь меня. – Тишина какая, слышишь!
Я замерла. И правда – лесная тишина особенная, чуткая. Такую никак не повторить.
– Ну, давай, кто быстрее с горы!
– Ну па-а-ап…
– Давай, давай! Соревновательного и боевого духа в тебе нет – вот в чем твоя беда.
Надувшись, я подъехала на лыжах к отцу. Он уже занимал специальную позицию для спуска. На нем был легкий синий костюм и смешная шапка с помпошкой. Меня всегда поражало, как ему не холодно. Но это я на лыжах едва стою, а он проезжает десять километров коньком за полчаса.
Папа прав, не люблю я соревнования. В них должен на полную включаться азарт, интерес, а я только и могу думать, что о безопасности, и никогда не побеждаю отца в спуске на скорость, потому что сознательно торможу, ярко представляя, как больно будет упасть.
Когда я спустилась, папа уже снял лыжи у подножия горы и достал из рюкзака термос.
– Ну, теперь чаек! Посмотрим, какие там нам мама пирожки положила.
Вдруг, наблюдая за еще молодым, румяным и здоровым папой, рядом с которым лежат лыжи, я почувствовала, что такое мгновение нельзя упускать в небытие и схватилась за «Смену». Она почти всегда была со мной в сумке или висела в чехле на шее, если руки были заняты, как сегодня. Услышав щелчок затвора, папа обернулся.
– Что ты все фотографируешь и фотографируешь, Вер?
– Не знаю. Жизнь. Сейчас вот тебя сфоткала.
– На, иди, ешь пирожки с мясом. Чай с мятой мама заварила вкусный.
Я жевала пирожок, запивая его чаем, и, задрав голову, смотрела на сосны, через которые просвечивало небо. У меня ушел год, чтобы после операции вернуть в рацион все, что люблю. Но ела я по-прежнему с опаской и старалась не увлекаться вредной едой.
– Что ты там хоть делаешь на своем фотокружке каждую субботу? – вдруг спросил папа. – А то ведь не рассказываешь ничего.
– Я неделю фотографирую, – ответила, прожевав пирожок и потянувшись за вторым, – а потом мы с Дмитрием Николаевичем обсуждаем, что хорошего в моих снимках, а что плохого. Пока больше плохого, но иногда он меня хвалит.
– Сколько лет этому… Дмитрию Николаевичу, да?
– Не знаю. Пятьдесят или шестьдесят.
– Он к тебе не пристает, не извращенец?
Где-то в глубине леса хрустнула ветка. Я положила второй пирожок обратно.
– Ну почему тебе всегда нужно думать о людях плохо?
– Поживи с мое. Какой-то мужик несостоявшийся работает с молодой девчонкой один на один. Хрен пойми, что у него там на уме.
– Почему несостоявшийся? Он учит детей фотографировать. Это благородно. А раньше, между прочим, он был фоторепортером! Дмитрий Николаевич очень хороший! – сказала я с глубокой обидой на папу, который одной фразой превратил жизнь в фильм ужасов.
– Ну ладно, ладно. Я рад. В любом случае всегда говори мне, если что-то будет не так. А с учебой у тебя что? С вузами определилась?
Закрывшись, я вновь начала отвечать односложно, и папа взорвался:
– Я не понимаю, Вер! Вот не понимаю тебя. Была классная девчонка, веселая, общительная. И вдруг – бам! Что случилось-то? Раскисла она. А раскисать нельзя, Вер! У тебя сейчас ответственные годы, надо жизнь строить. Ты как ее строить-то будешь, Вер? Как добиваться успеха, денег, статуса, если в тебе совсем боевого духа нет! А его надо воспитывать! Я никогда не сомневался, что вот такая девчонка, как моя Вера, точно всего в жизни добьется. Я и сейчас не сомневаюсь, но тебе просто надо взять себя в руки. И то, что ты на лыжах до сих пор не научилась кататься, хотя сколько я тебя уже таскаю? Лет пять? Это ведь, Вер, тоже показатель! Молчишь? Чего молчишь? Знаешь, что я прав, да ведь, Вер? Знаешь, конечно.
А я молчала, потому что знала, что папе только кажется, что он понимает меня. Но все же я пришла к выводу, что люди делятся на два типа: те, у кого психика, как мебель без болтов, то есть достаточно легкого сквозняка, и зашатается, и те, у кого все подкручено наглухо. Вторые всегда считают, что понимают первых и дают советы: «все наладится, не переживай», «тебе надо просто перестать страдать ерундой и взять себя в руки». Разговор этих двух типов людей напоминает разговор слепого с глухим и всегда бесполезен. Так и у нас с папой – мы были совершенно разными. И если уж я про себя ничего не понимала, то папа точно не знал про то, что у меня внутри. И как тут объяснишь? Нас с отцом разделяла река из страха, в котором я тонула, а он просто помочил ноги, но думал, что переплыл всю реку и понимает меня.
Когда мы вернулись к машине, я все еще не хотела разговаривать, а папа злился на меня за отстраненность.
– Позвони матери, скажи, что мы едем, пусть чайник поставит, – сказал папа отрывисто.
Я терпеть не могла, когда он давал команды, будто я собака или его подчиненная, и, не скрывая раздражения, достала телефон.
– Мам, мы едем. Сделай чай, пожалуйста.
– Хорошо, – отозвалась мама. – Только заезжайте еще в магазин. У нас нет ничего сладкого.
Тут уже раздраженно вздохнул папа. И все-таки мы остановились около супермаркета. За продуктами папа, снова в приказном тоне, велел сходить мне. Когда я вернулась с покупками, то увидела, что папа вышел из машины и теперь дружелюбно говорил с каким-то солидным мужчиной.
Я подошла.
– О, твоя, что ли? – спросил мужчина.
– Здравствуйте, – сказала я.
– Да, это Вера, дочка, – бодро ответил папа. – Все купила?
Я кивнула.
– Ну мы поехали тогда, – сказал папа.
– Ладно, Алексей Владимирович, рад был тебя повидать. Зовите в гости или сами приходите!
– Конечно, конечно! Мы вам всегда рады, Петр Сергеевич! Взаимно! Супруге привет!
Мы с папой сели в машину, и я спросила:
– Это друг твой?
– Да какой друг! – Папу словно подменили. Вежливость и дружелюбие в его голосе сменились презрением. – Начальник мой бывший. Раньше директором стадиона был. Редкостная тварь. Сейчас еще выше поднялся. Смотри, какая харя. Хорошо живет.
Я отвернулась к окну. Было противно вспоминать, как папа заискивающе общался с ним.
«Зачем это притворное дружелюбие, если так не уважаешь человека? Почему нельзя просто нейтрально вежливо поговорить? И зачем обязательно потом так грубо говорить за спиной?» – думала я, пока мы ехали домой.
Когда мы пили чай, папа сказал маме:
– Видел сегодня Звонова.
– Да? – отозвалась мама.
– Да. Аж смотреть тошно на него. Морда такая!.. – Мама кивнула, а папа продолжил после минуты молчания: – Давай, может, на ужин их с женой позовем.
Я отпила чай и с удивлением посмотрела на отца.
– Он вроде сейчас в депутаты подался, – продолжил папа задумчиво. – Думаю, полезно будет поддерживать общение.