— Нет, — Егор Петрович уверенно покачал головой, — это уж нет!
— А вдруг!.. Вы же говорите: сами тогда не знали.
— Тогда, верно, не знал. А теперь знаю. Это ж всё мои родные коровы. Сколько уж лет вместе.
Ребята, помнится Егор Петровичу, здорово тогда смеялись: «Коровы — родные…»
А стадо его паслось всё так же неторопливо, обстоятельно. И про каждую корову старый пастух мог бы, наверное, целую книгу написать. Да только книг он писать совсем не умел.
МАЛЬЧИК
Северное лето капризное — день на день не приходится. Сегодня наползли тучи, правда не дождевые ещё, а высокие. Плотной густой замазкой обложили всё небо. И сразу лес нахмурился, стал тёмен и молчалив. Птицы приумолкли. Только соловей отчаянно свистел в наступившей вдруг тишине. От этой одинокой громкой песни как-то особенно грустно стало Егор Петровичу, да ещё нездоровилось из-за погоды.
Сверху просыпалось десятка полтора острых, неожиданнохолодных дождинок. Егор Петрович глянул на небо. Тучи плыли тяжёлыми слитками, но когда проходили под солнцем, то хорошо видны становились их изъяны. Становилось заметно, что они волокнисты, рыхлы, дырявы, что это просто водяной дым, туман.
Жучка, которая до той минуты неподвижно лежала чуть поодаль, встала и подошла к хозяину. Навострила не очень послушные, свои непородистые уши. Склонив голову набок, глянула Егор Петровичу в глаза. «Ну до чего ж умна!» — подумал старый пастух. И не приказал даже, а скорее обратился с просьбой: «Ступай-ка глянь там, Красотка не шалит?» Жучка поняла и побежала неторопливой трусцой. Коровы не обращали на неё внимания.
Жучка обежала кусты, для порядка гавкнула на Красотку, которая, как всегда, хотела быть в стороне от стада. Хоть немножко, а в стороне: такой уж характер! Красотка чуть подняла на собаку рогатую свою, лобастую башку: мол, ты не очень-то!.. И отошла к стаду.
Егор Петрович, глядя на эту секундную сцену, усмехнулся и головою покачал: «Ведь знает же, что собака не тронет. А всё равно слушается! В чём тут дело?»
Жучка вернулась, опять легла на прежнее место.
— Ну что? Порядок? — спросил Егор Петрович.
Собака глядела на него, положив голову на вытянутые передние лапы, и тихо била по траве хвостом.
— А ведь тоже ты у меня не молодка, — сказал Егор Петрович. — Мальчика-то помнишь?
Ему вспомнился старый пастушеский конь Мальчик, которого теперь уже на свете не было. Однажды в мокрую пору позднего сентября Егор Петрович ехал на этом Мальчике по лесу — искал заблудшего молодого бычка. Сердце у Егор Петровича не лежало его искать, потому что отправляли того бычка и ещё нескольких его дружков-приятелей на мясокомбинат. Но в то же время надо было найти: не оставлять же в самом деле животное на закуску волкам!
Так ехал Егор Петрович в плохом настроении. Мальчик, наверное, это учуял и тоже начал хандрить. А где хандра, там и несчастье рядом. Вдруг конь как-то присел странно и стал валиться на бок. Егор Петрович — слава богу, опытный всадник! — высвободил ноги из стремян и с седла чуть ли не прыгнул Мальчику прямо на шею: если в седле оставаться, то упавший конь так может тебе ногу прижать, что без ноги и останешься.
Мальчик упал на бок. И Егор Петрович вместе с ним. Но тотчас вскочил. А конь продолжал лежать, скалил здоровенные зубы и испуганно водил крупным круглым глазом. Правая задняя нога его попала под крепкий, как кость, берёзовый корень. Что не сломалась — чудо! Но как теперь вынимать её? Ни топора, ничего подходящего под руками не было. Егор Петрович потянул застрявшую ногу раз, другой. Она двигалась немного, но копыто не пускало. Попробовав так и эдак, Егор Петрович понял: надо ему с обратной стороны сунуть руку под корень и аккуратно, но сильно выталкивать лошажью ногу изнутри. Тут ему страшно стало! В проклятом этом подземном капкане тесно; чуть конь дёрнется — руку и сломает. Да это ещё не всё: если Мальчик свободной ногой брыкнёт (вот оно, копыто, в полуметре от лица), подковой в лоб угодит или в грудь.
— Лежи, Мальчик! — тихо проговорил Егор Петрович, а сам руку под корень — и толкает. Старается хоть чуть подрыть жёсткую, сплетённую мелкими корешками землю. И в то же время на свободную ногу поглядывает, на тусклую белую подкову: ох, как из пушки ведь ударит!
Сколько он так провозился, пока не вытолкнул Мальчику ногу? На часы глядеть было некогда. Но всё это время конь пролежал не шелохнувшись. Только вздрагивал крупно, будто его кусали овода. А как стал Мальчик потихоньку, словно недоверчиво, подниматься, так и увидел старый пастух на правой задней ноге глубокую рваную полосу — крупные капли крови по шерсти, по копыту стекали и падали на землю, на промокшие палые листья.
Сердце у Егор Петровича так и остановилось: понял, на каком волоске был он от смерти… А Мальчик всё же не ударил. Боль терпел, а не ударил. Думал: значит, по-другому не может хозяин. И терпел. Только вздрагивал, как от оводов. Егор Петрович оторвал от исподней рубахи большой белый клок и, словно товарищу, словно на войне, перевязал коню ногу.
— Да, Жучка! Вот какие бывают кони. Товарищи… А ты говоришь!
ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
Сарычева Николай Николаевича зовут в деревне Доктор, хотя он не доктор вовсе, а зоотехник. Егор Петрович иной раз даже специально кому-нибудь скажет: «А ты к Доктору зайди. Доктор знает!» Чтобы не забывали!..
Доктором стал Сарычев у партизан. А что делать? Не было в отряде настоящего доктора, пришлось зоотехнику пойти в доктора.
Теперь под День Победы или на двадцать третье февраля их обычно приглашают в школу — рассказывать про войну, поскольку они считаются ветеранами. Мало уж их осталось, ветеранов. Многие поумирали. Командир отряда Снеговой Илья Семёнович, минёр Никольский Сергей Иванович, командир разведки Хенделис Казимир Янович… И совсем старые были, которые сразу после войны умерли, как дядя Ваня Белов. И совсем молодые, которые просто не дожили, погибли кто от вражеской пули, кто от вражеской пытки, кто на виселице.
Освобождали этот район легко, почти без боя. Как Красная Армия подошла, фашист сразу дал дёру: струсил, да и силы были уже не те. В оккупацию — вот когда здесь была настоящая война!
…Однажды Хенделис послал Егор Петровича в деревню, к одной верной женщине: по избам должны были собрать тёплые вещи для отряда. Стояла уже середина октября, не сегодня-завтра могли ударить настоящие морозы и повалить снег.
Он вышел из лесу уже за полночь. Воровато прокрался лугом, потом по мосту через речку. Деревня на пригорке стояла вся чёрная, без единого огонька в окне. Задами, через кусты, но всё же так, чтобы не шуметь кустами, Егор Петрович вышел к нужной ему избе. Темь была хоть глаз коли.
У крыльца был специально воткнут шест и на нём пустая крынка — если в доме немцы или полицаи. Егор Петрович ощупал шест — пусто! Выходит, путь был свободен. И только ступил он один шаг — что-то хрустнуло под ногою… Он замер, будто каменным стал. Потом тихо-тихо нагнулся, ощупал рукой невидимую влажно-ледяную землю. И сразу пальцы нашли то, что искали, — глиняные черепки.
Но как узнать: то ли они от сигнальной крынки, то ли просто кто-то нечаянно кокнул тут горшок? Стукнуть в окно? Опасно! Уходить в лес? Стыдно. «Подожду, — решил Егор Петрович, — в избе трое ребятишек, уж обязательно кто-нибудь до ветру выскочит. Если, конечно, всё в порядке». Поплотнее запахнув телогрейку, чтобы звук не вылетел наружу, он взвёл курок трофейного пистолета и стал ждать. Час прождал, два и три, никто не выходил. Подозрительно! А с другой стороны, охота им была в такую холодень на улицу выскакивать, ребятишкам-то. Теперь уж спят давно! Постучать, что ли? Но удержался. И долго ещё терпел, коченея, почти не шевелясь. Но упорно грел под мышкой правую руку, чтобы хорошо было стрелять, если придётся.
Вдруг громыхнуло ведро в сенях. Сердце сразу вздрогнуло — ох, не хозяйский сапог: видать, нетвёрдо знал в потёмках дорогу, сукин сын! А на улице темнота была уже чуть разбавлена серой водичкой рассвета. Медленно, как во сне, из ночи вытаивали деревья, кусты, сарай. Егор Петрович успел только встать. Но шагнуть за угол не успел. Бывает же — ноги от бездействия долгого стали как деревянные. Дверь раскрылась. На порог вышел полицай. Егор Петрович почему сразу узнал — тот в чёрном пальто был суконном. Немцы в райцентре базу пограбили и всем полицаям выдали эти пальто — как бы «форму».
Егор Петрович стоял, тесно прижавшись к стене. Серый ватник, серые штаны на сером — будто врос. Сейчас бы полицай спустился с крыльца, а Егор Петрович за его спиной нырнул за угол дома.
Но полицай, как на грех, увидел его. Вдруг ни с того ни с сего повернулся всем корпусом и наткнулся на взгляд стоящего у стены партизана. Егор Петрович приложил палец к губам. А пистолет его чёрным немигающим глазом смотрел прямо в полицаеву суконную грудь. Было ещё темновато — может, в этом дело? А может, полицай попался смелый, а может быть, просто пьян был этот человек. Но только он крикнул: «А ну, брось оружие!»
Где-то на другом конце залаяла одинокая собака. Полицай уже стряхнул с плеча карабин. Так он и замер в памяти — повернувшийся левым боком, в чёрном пальто, с раскрытым ртом и злыми, неиспуганными глазами. Егор Петрович выстрелил и побежал. Кусты засвистели ему навстречу то шашкой, то плетью.
Сперва он ничего не слышал, только стук шагов отдавался в ушах. Но потом: та-та-та-та-та… — мотоцикл. Мгновенно сообразив, Егор Петрович изменил направление: к мосту, к дороге бежать теперь было нельзя. Кусты отпрыгнули назад, Егор Петрович бежал по заболоченному берегу к реке. Корка утреннего приморозка проламывалась, и сапоги хватала причмокивающая слякоть. Егор Петрович стал задыхаться, но ни капли не давал себе поблажки — бежал и бежал изо всех сил.
Сильно толкнувшись, прыгнул с берега, стараясь подальше пролететь над водой. По грудь ухнулся в лёд октябрьской реки. Сердце и дыхание остановились. Но Егор Петрович продолжал двигаться вперёд, выворачиваясь всем телом, чтобы растолкать воду. Он выбрался на другой берег и увидел краем глаза: на мост выезжает мотоциклетка, расстояние всего метров двести. «Попался!» — сказал он сам себе и опять побежал, бухая м