Так лиственный в саду спадает свод...
А бритве жало спрятали в живот[166].
Склонился юноша, стыдясь, печалясь,
А волосы его у ног валялись.
А в юношу безумно влюблена
Была в том граде женщина одна.
Сказали ей: «Что ты себя терзаешь?
Его увидя вновь, ты не узнаешь,
Лишась волос, утратил он черты
Своей необычайной красоты».
Она в ответ: «Старания напрасны, —
Пусть были волосы его прекрасны,
Пусть голову ему отец обрил,
Но душу сына он не изменил.
Не к волосам его горю любовью,
Я связана с ним всей душой и кровью!»
Сняв волосы, не надо горевать,
Ведь отрастают волосы опять.
И у лозы на все свое есть время —
То свежий лист на ней, то гроздей бремя.
Великий дух, как солнце, он — везде...
Завистливый, как уголек в воде.
Опять заблещет солнце, чуть прояснит;
А уголек, шипя, в воде погаснет.
Не бойся в мраке двигаться ночном! —
Источник Хызра где-то льется в нем.
В круженье твердь и земли отвердели,
Скитался я, пока дошел до цели.
Ты не крушись, о брат, что путь далек:
Минует ночь и днем блеснет восток!
ГЛАВА СЕДЬМАЯО воспитании
Не о конях, ристалищах и славе,
Скажу о мудрости и добром нраве.
Враг твой — в тебе; он в существе твоем;
Зачем другого числишь ты врагом?
Кто победит себя в борьбе упрямой,
Тот благородней Сама[167] и Рустама.
Не бей в бою по головам людей,
Свой дух животный обуздать сумей.
Ты правь собой, как Джам смятенным миром.
Пусть будет разум у тебя вазиром.
В том царстве хор несдержанных страстей
Сравню с толпой вельмож и богачей.
Краса державы — мудрость и смиренье,
Разбойники — порывы вожделенья.
Где милость шаха злые обретут,
Там мудрецы покоя не найдут.
Ведь алчность, зависть низкая и злоба,
Как в жилах кровь, в тебе живут до гроба.
Коль в силу эти все враги войдут,
Они восстанут, власть твою сметут.
Но страсть, как дикий зверь в плену, смирится,
Когда могуча разума десница.
Ведь вор ночной из города бежит,
Где стража ночи бодрая не спит.
Царь, что злодеев покарать не может,
Своей державой управлять не может.
Но полно говорить, ведь все давно,
Что я сказал, до нас говорено.
Держи смиренно ноги под полою
И ты коснешься неба головою.
Эй, мудрый, лучше ты молчи всегда,
Чтоб не спросили много в день суда.
А тот, кто тайну подлинную знает,
Слова, как жемчуг, изредка роняет.
Ведь в многословье праздном смысла нет.
Молчащий внемлет мудрого совет.
Болтун, который лишь собою дышит,
В самозабвенье никого не слышит.
Слов необдуманных не изрекай,
В беседе речь других не прерывай.
Тот, кто хранит молчанье в шумных спорах,
Мудрее болтунов на слово скорых.
Речь — высший дар; и мудрость возлюбя,
Ты глупым словом не убей себя.
Немногословный избежит позора;
Крупица амбры лучше кучи сора.
Невежд болтливых, о мудрец, беги,
Для избранного мысли сбереги.
Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо:
Пусти одну, но в цель неуклонимо.
Не знает тот, кто клевету плетет,
Что клевета потом его убьет.
Ты не злословь, злословия не слушай! —
Ведь говорят, что и у стен есть уши.
Ты сердце, словно крепость, утверди
И зорко за воротами следи.
Мудрец закрытым держит рот, — он знает,
Что и свеча от языка сгорает.
Такаш[168] в беседе как-то не сдержался,
Рабам о некой тайне проболтался.
И тайна та, что в сердце береглась,
По всей округе за день разошлась.
И встал Такаш, и палача позвал он,
Казнить рабов несчастных приказал он.
Один вскричал, отчаяньем объят:
«Не убивай! Ведь сам ты виноват!
Сам разболтал ты, что хранил глубоко...
Открыв плотину, не сдержать потока.
Сам ты виновен, на тебе твой грех, —
Ты сделал тайну достояньем всех!»
Пусть страж хранит казны потайной дверцы,
Но тайну сам храни в твердыне сердца.
Молчи о тайном! А произнесешь —
Сам в руки разнотолков попадешь.
Ведь слово — див в колодце заточенный;
Но власти нет над тайной изреченной.
Див этот вырваться на волю рад,
Но не заманишь ты его назад.
Ведь если злобный див с цепей сорвется,
Он в плен без высшей воли не вернется.
Ребенок Рахша[169] выпустит. Но сам
Его едва ль стреножит и Рустам.
Коль тайна станет сплетен достоянье,
Отравишь ты свое существованье.
Есть назиданье — мудрости ключи:
Скажи, что знаешь твердо, иль молчи!
Честь береги, как светлую зеницу;
Ячмень посеяв, не пожнешь пшеницу.
Хорош завет брахмана одного:
«Честь каждого — зависит от него!»
Ни суета, ни многоговоренье
Тебе не завоюют уваженья.
Браня людей, привета не найдешь;
Сам знаешь: что посеял — то пожнешь!
Шаг соразмерь, узнав, долга ль дорога.
Ведь мера нам во всем дана от бога.
Коль будешь резок, ближних не взлюбя,
Все люди разбегутся от тебя.
Великий грех — насилье, угнетенье;
Но также грех — и робость униженья.
В Египте жил отшельник. Много лет
Он сохранял молчания обет.
Мудрейшие, что к знанью устремлялись,
Как мотыльки на свет, к нему слетались.
И вот подумал он в душе своей,
Что скрыл себя молчаньем от людей:
«Ведь если век я проживу в молчанье,
Как людям передам свои познанья?»
И вот он всех, когда заговорил,
Невежеством ужасным поразил.
Осмеян всеми, одинок на свете,
Он начертал на воротах мечети:
«О, если бы я сам себя познал,
Я ни пред кем бы рта не отверзал!
Открыло б зеркало самопознанья,
Какое я презренное созданье!
В молчанье мудром славу береги,
А если молвил низкое — беги».
Молчаньем знанье истины сокрыто,
А для невежд молчание — защита.
Мудрец величье губит в болтовне,
А болтовня глупцу беда вдвойне.
Таи в себе глубокой мысли семя.
Созреет мысль — откроешь перед всеми.
В открытье тайного нельзя спешить;
А то что стало явным, то не скрыть.
Калам хранил, что замышлял владыка,
Пока он был тростинкой безъязыкой.
Безгласен скот, нам дан язык живой;
Но скот почтенней, чем болтун пустой.
Коль говоришь — толкуй умно и ясно.
А если глуп, молчи, как скот безгласный.
Ты в слове мысль живую открывай,
А не болтай, как глупый попугай.
Всех тварей выше ты в словесном даре,
Но лжец презренней самой низшей твари.
Бранился грязно некий муж в запале.
Ему за это ворот разорвали.
Избит, оборван в клочья, он бежал;
И сел в углу, и сам себе сказал:
«Когда бы я молчал степенно в споре,
Не испытал бы я такого горя!»
Глупец впустую много говорит, —
Ведь и тамбур без мозга, а бренчит.
Язык сравню с горящею свечою:
Светильник гаснет вмиг, убит водою.
Кто доблестью высокой одарен,
Пусть доблестью не хвастается он.
Ведь мускус, хоть в ларце его скрывают,