Для злого, чьих деяний список черен,
В пылающую бездну вход просторен.
Но ведь и те, кто словом зло творят,
Отправятся своей дорогой в ад.
Дервиш, услыша смех младенца звонкий,
Порадовался радости ребенка.
Седые старцы, бывшие кругом,
Злословить низко начали о нем.
Но их злословье не осталось скрыто.
Наставник мудрый стал его защитой.
Сказал: «Есть тайна скрытая от всех,
Но добрый смех — не грех, злословье — грех».
Поститься в детстве я решил со славой,
Хоть левую не отличал от правой.
А омовению лица и рук
Взялся меня учить отцовский друг:
«Скажи-ка: «Дух, о боже, укрепи мой!»
И укрепись душой и руки вымой.
И рот и нос прополощи бодрей,
Прочисть мизинцем крылышки ноздрей.
А указательным протри все зубы,
В посте зубная щетка — грех сугубый.
Теперь же — от волос до бороды —
Плесни в лицо три пригоршни воды.
И до локтей потом омывши руки,
Святых имен творца промолви звуки.
По омовеньи головы и ног,
Промолви: «Бог — един! Велик пророк!»
Учись, сынок! Обряд я знаю древний
Всех лучше. Я ведь старше всех в деревне!»
Когда об этом староста узнал,
Письмо он старцу тайное послал:
«Ты славно говоришь, прекрасно учишь;
За что же ты людей злословьем мучишь?
Сказал ты — в пост, мол, зубочистка грех!
Ну а не грех ли клеветать на всех?
Ты учишь: «Рот после еды очисти»...
Ты лучше рот от клеветы очисти.
И чье бы имя не произнесли,
Ты похвали хоть раз, а не хули!
Ты называешь всех людей ослами,
А знаешь ли, как сам ты назван нами?
Когда б ты мне в лицо сказал, старик,
Что обо мне тайком болтать привык!
Коль нам глядеть в глаза тебе не стыдно,
Ты знай слепец: есть тот, кому все видно.
Ты не стыдишься пред самим собой —
Так устыдись, услыша голос мой».
Однажды знатоки пути святого
Уединились в ханаке[174] суровой.
И вдруг один, прервав беседы нить,
Стал одного несчастного бранить.
Другой сказал ему: «О, друг смятенный,
Ходил ты с франками[175] на бой священный?»
А тот: «За двери капища сего
Ни шагу я не сделал одного».
Дервиш сказал: «Я не встречал от века,
Нигде, тебя несчастней человека!
Неверный франк тобою пощажен,
А верный речью злою поражен!»
Провидец некий в Мерве[176] пребывал,
И он такую притчу рассказал:
«Я словом, может быть, людей обижу,
Когда я матери своей не вижу...»
Служенье богу избранным дано,
И матерью оно им внушено.
Коль друг в отлучке давней, безответной,
Две вещи для друзей его запретны:
Грех не сберечь его добро и дом,
Не меньший грех его припомнить злом.
Тем, кто отсутствующих злобно судит,
Не доверяй! От них добра не будет!
Они начнут и за спиной твоей
Тебя позорить, как других людей.
Лишь тот разумен в этом мире бренном,
Кто думает о вечном, не о тленном.
Три рода в мире знаю я людей, —
Скажи о каждом прямо: он — злодей!
И первый — царь, творящий утесненья,
Всеобщего достойный осужденья.
О нем гласить всю правду не страшись,
Чтоб люди изверга остереглись.
Второй — святоша, грешник лицемерный,
Благочестивый внешне, полный скверны.
Всем о его обмане объяви,
Завесу благочестия сорви!
А третий — плут с неверными весами
Его поступки вы судите сами.
Степной разбойник, страхом обуян,
Пришел за хлебом поутру в Систан[177].
Вмиг обсчитал торговец — местный житель
На грош его. И закричал грабитель:
«О господи, не осуди меня!
Взгляни, здесь грабят среди бела дня!»
Сказал суфию некто: «Безобразно
Клевещет на тебя твой друг заглазно».
«Брат, замолчи! — суфий ему в ответ, —
До клеветы людской мне дела нет!
А пересказчик клеветы досужей
И самого врага пожалуй хуже!
Поистине, ты, в рвении своем,
Мне худшим предстаешь клеветником!
Коль не решился он сказать мне смело
Все, отчего мое трепещет тело,
Ты, осветивший этой злобы мрак,
В моих глазах предстал, как худший враг!»
Чужие распри сплетник подымает
И злобу в сердце добрых вызывает.
Гласящих ссоре дремлющей: «Вставай!» —
Клеветников зловещих избегай.
Сидеть в цепях не лучше ль в темной яме,
Чем разносить раздоры меж друзьями.
Вражда — огонь, что вспыхнул из-за слов,
Где сплетник служит, как подносчик дров.
У Фаридуна был дастур[178] любимый,
В служенье истине неколебимый.
Сперва он справедливость соблюдал,
Затем приказы шаха исполнял.
Когда хараджа сборщик, стыд утратив,
Теснит и разоряет меньших братьев,
Коль ты обиженных не защитишь,
Будь ты хоть сам султан, не устоишь.
И вот к царю явился неизвестный,
Сказал: «Храни тебя покров небесный!
Я денег не прошу, хоть я бедняк.
Но знай, владыка, что дастур — твой враг.
У всех твоих вельмож с мошной богатой
Взял много в долг он серебра и злата,
Условясь, что когда, мол, шах умрет —
Он из казны им все долги вернет.
Предатель этот смерть тебе пророчит,
Казной и царством завладеть он хочет!»
Шах, при таком известии, побледнел
И на дастура грозно поглядел.
Сказал: «О, враг под дружеской личиной,
В чем зла такого тайная причина?»
Дастур склонился пред лицом его
И отвечал: «Не скрою ничего!
Я деньги брал, чтоб все тебе служили,
Чтобы твоею жизнью дорожили,
Боясь, что я не только не отдам
Своих долгов — а смерти их предам.
Хотел я, чтобы волей иль неволей,
В делах правленья и на ратном поле
Служили все тебе, душой тверды,
Как верный щит перед стрелой беды».
Царь улыбнулся, розою расцвел он;
Слова дастура мудрыми почел он.
Возвысил он его и одарил,
И власть его в державе укрепил.
Доносчика он покарал жестоко.
И плакал тот и каялся глубоко.
Растерянный, он понял, что звезда
Его судьбы погасла навсегда.
Злой клеветой, коварными словами
Он рознь хотел посеять меж друзьями;
Но дружбу их он больше укрепил,
Себя же опозорил и сгубил.
Огонь вражды между друзьями сеять —
Ведь это сжечь себя и в прах развеять.
Как Саади, мирской отрясший прах,
Молчит разумный о мирских делах.
Но все же правду возглашать мы будем,
Пусть не по нраву, но на пользу людям.
Чтоб не вопил несчастный: «О друзья,
Зачем вчера вас не послушал я?»
С женой разумною, чей нрав не злобен,
Бедняк царю становится подобен.
Пять раз стучи ты в дверь[179], — ведь там она —
Друг искренний твой — ждет тебя жена.
Ты огорчен — не мучь души напрасно! —
Тебя утешит дома друг прекрасный.