Отец и Резоуст кладут оружие наземь. Выпрямляясь, отец улыбается, спокойно и страшно, потому что сдаваться он не намерен. А вот в глазах Резоуста подобной решимости что-то не видно. Он, кажется, уже и не рад, что полез к женщине Волка. Не стоила эта девка того, чтобы прозакладывать из-за неё кнут и кинжал, да что теперь сделаешь?
Отец бросается на врага безоглядным волчьим прыжком. Резоуст шагом в сторону, поворотом тела уходит от столкновения. С расчётливой беспощадностью успевает всадить кулак сопернику под вздох…
Бусого как самого ударили. Он дрался и знал, что бывает от подобных ударов. Чернота в глазах, оборванное дыхание и такая боль, что хочется умереть, только бы от этой боли избавиться…
А Резоуст бьёт упавшего отца ещё раз. И ещё. Месит ногами, выискивая самые болезненные места, но Волка просто так не убьёшь. Отец перехватывает его ногу и впивается зубами в колено. Взвыв, Резоуст тоже падает, и рычащий клубок укатывается под стену. В глазах отца — звериный жёлтый огонь, зубы рвут плоть врага, подбираясь к самому горлу.
И когда Резоуст чувствует его дыхание на своей шее, где несёт кровь яремная жила, он не выдерживает и кричит от животного ужаса…
Он сдаётся…
РАССКАЗ СИНЕОКИ
Бусый и Синеока плакали, крепко обнявшись. Так вот каким он был — брат, отец. Не посрамил чести мужчины и венна, не дрогнул, сумел отстоять ту, которую полюбил.
— Тётушка Синеока! Расскажи ещё про отца! — жарко прошептал Бусый. — Ты же знала его отроком! Скажи, не томи, — я на него хоть немного похож?!
Синеока торопливо закивала, хотела говорить и едва не сказала, но снова забыла, как это — говорить. Отчаявшись, взяла обеими руками голову братучада, стала жадно всматриваться в запрокинутое лицо, ловить родные черты навсегда ушедшего брата.
Не выдержала, опять захлебнулась слезами. И всё же Соболь был прав. Разум Синеоки томился под спудом, как живой ручей в покрытых настом сугробах. В одном месте проточиться не удалось — отыщет другое. Что-то промычав, девушка схватила Бусого за руки, особым образом, как он сам её недавно держал.
Камень, вложенный в свой мешочек, отдыхал у Бусого на груди, в нём больше не было надобности. Луна смотрела с небес, как пылали на берегу Звоницы две души, пылали и освещали одна другой путь.
…Наезженный тракт в дремучем лесу. Вековые ели давно убрали из колеи узловатые корни, и телега не подскакивает, не трясётся — плывёт, как лодка по озеру. Малахитовые вершины, увешанные красными шишками, шествуют в послеполуденной синеве, расчёсывая, прихорашивая лёгкие облака. Длинный обоз, множество незнакомых людей, тяжело нагруженные телеги, влекомые разномастными лошадьми, но Синеока слышит лишь говор, скрип, размеренный топот. Девочку клонит в сон, ей так покойно и хорошо на груде мягких мешков. Плавное движение телеги, размеренный шаг неутомимого Рыжего, приглушённый голос отца… Синеока не вслушивается.
Уходящее лето дышит ласковым теплом. Между елями кое-где попадаются берёзы, и на них уже видны жёлтые листья. Девочка знает, что скоро берёзы пожелтеют совсем, а потом облетят в ожидании снега. Наступит зима, и брат Иклун вытащит из клети саночки. Будет сажать малую сестрёнку себе за спину, чтобы, вместе мчаться с обрыва, далеко на гладкий лёд Звоницы. А поднимаясь обратно наверх, впряжётся в саночки и топнет ногой, как лошадка: «Крепче держись, несмышлёная! Выпадешь, нос расшибёшь!»
И вот уже саночки летят наверх по горе почти так же быстро, как только что — вниз… Синеока держится за лубяной передок и смеётся — весело, беззаботно…
Они с Иклуном почти уже на самом верху. Брат оборачивается…
Бусый вглядывался в лицо своего отца. Такого же, как он теперь, двенадцатилетнего отрока. Это он сам, это его отражение в зеркале. Только глаза другие. Серые. И волосы у отца чуть темнее. И левое ухо цело, не обкусано морозом, как у сына. И белого следа нет на щеке.
..Брат оборачивается, и почему-то в глазах у него страх. И горку над Звоницей вместо малышни с саночками и снежками заполняют вдруг взрослые. Они мечутся по дороге и кричат под стрелами…
Падает Рыжий, он хрипит и бьётся в оглоблях. Отец размахивает топором, отгоняя троих незнакомцев, подскочивших к его телеге. У них белые лица, это ряженые в берестяных личинах, они пришли колядовать, просить сладостей и пирожков… Только в руках у них — настоящие копья с острыми лезвиями. И кровь Рыжего на земле — тоже настоящая…
— Сын!.. — кричит Ратислав. — Уводи Синеоку! Спрячьтесь в лесу!..
Хлещущие по лицу еловые ветки. Её, Синеоки, ладонь, намертво зажатая в сильной руке брата. Они бегут со всех ног, он чуть не волоком тащит её, ошалевшую и задохнувшуюся от сумасшедшего бега. Потом они останавливаются, но не затем, чтобы, передохнуть и вернуться.
Иклун смотрит куда-то ей за спину. Оттуда раздаётся хруст веток, и только тут девочке становится по-настоящему страшно.
— Не оборачивайся! Бежим!
Синеока, конечно же, оборачивается.
От яростного рывка брата её ноги почти отрываются от земли, но она успевает увидеть: за ними гонятся двое. У них берестяные личины, но нужны им не пряники, как ряженым в Корочун. Они пугают не понарошку…
А потом сзади раздаётся вскрик, и один из разбойников падает. В спине у него стрела. Кто из обозников её выпустил? Никогда она этого не узнает.
Синеока горько плачет на бегу. Там, сзади, страшно кричит умирающий Рыжий. И отец тоже кричит…
…Разбойник в личине, склонившийся было над упавшим, с руганью выпрямляется. Перешагнув через убитого, он вновь пускается за детьми. Скоро он их настигнет. Шустрый мальчонка, пожалуй, ещё заставил бы за собою побегать, но с девчонкой на руках ему не уйти…
Иклун вдруг разжимает ладонь и отталкивает Синеоку:
— Прячься! Беги во-он туда!
Она не успевает заметить — куда.
Она пытается вновь как можно крепче за него ухватиться, но брата уже нет рядом. Он во все лопатки бежит от неё в чащу, уводя за собой страшного человека в личине…
…Увидев, как дети неожиданно прыснули в разные стороны, разбойник вновь выругался. И, не раздумывая, бросился за мальчишкой. Этого ловить надо сразу, упустишь — ищи потом. Девчонка всё равно далеко не убежит, мала слишком. Никуда не денется, вон, стоит на месте, ополоумевшая от страха…
Мгновение спустя Синеока всё-таки побежала. Но не обратно к обозу, как ей хотелось, и не куда-то прочь, как велел брат. Ноги сами несли её в ту же сторону, куда умчался Иклун.
Никогда прежде Синеоке Волчишке не бывало страшно одной в лесу…
Лес и теперь не предал её. Цепкий куст ухватился за рубашонку, ловкий корень подставил подножку, чтобы уберечь дитя неразумное, не дать себя погубить. Споткнулась Синеока и скатилась под валежину, в старую барсучью нору. И густой черничник, расправившись, укрыл её от недоброго глаза.
Разбойник, нёсший на плече оглушённого мальца, протопал в двух шагах, но ничего не заметил. Потом, связав Иклуна, он ещё поискал Синеоку, вот только шарил он совсем в другой стороне. Где ж было догадаться чёрной душе, что перепуганная малявка кинется не спасаться, а спасать своего любимого брата!
Он поискал бы, ещё и, быть может, допытался бы по следам, но пришлось уходить. Лихой купец Горкун Синица отстоял свой обоз.
…Очнувшись, Синеока снова отправилась искать брата. А когда разгадала, что с ним случилось, вернулась к телеге. Нашла отца и одну за другой вытащила из его тела пять стрел. Вынула из мёртвых рук топор и тяжёлый боевой нож. Земля вокруг была насквозь пропитана кровью. И его, и вражьей, и Рыжего.
Прикрыв глаза отцу, Синеока освободила от сбруи затихшего коня. Стала собирать сброшенные с телеги мешки, складывать в лубяные короба тонкие глиняные мисы — работу отца. В это время веннскую девочку заметили обозники.
«Дитятко, — ласково спросил Горкун, — а братец твой где? Не видала?»
Синеока хотела ответить взрослому вежливо, как учили дома. Но не вспомнила человеческих слов, лишь замычала…
МКОМА-КУРИМ
Несколько дней спустя венны из рода Волка всё обихаживали деревья, погубленные Змеёнышем. Работа поначалу казалась им неподъёмной и непосильной, но зря ли говорят: глаза страшатся, руки делают. Дальний конец Следа оставался ещё очень неблизок, но и расчищенный участок как-то вдруг перестал казаться маленьким и ничтожным, и стало ясно, что для достойного завершения работы сил хватит вполне. Деревьям будет дарована новая жизнь, возможность служить добрым людям. Не только Волкам. Поначалу очищенные от сучьев брёвна стаскивали прямо в деревню. На починку изб, на новые амбары, на крепкий тын выше прежнего… Но быстро поняли, что леса слишком много, и стали укладывать излишек прямо на месте. Потом брёвна собирались постепенно скатить к Звонице, благо Змеёнышев След пролёг вдоль реки. Уже не торопясь скрепить их в плоты — и по осенней большой воде пройти сперва в недальнюю Светынь, а там сплавить добытый лес и в сам Галирад. Сольвеннская столица была огромным городом где вечно что-то горело и заново строилось, там пришлые мореходы чинили свои корабли, там укладывали мостовые поверх сгнивших и расщеплённых… Всякому бревну служба найдётся, только давай!
И кто-то уже вспоминал, что за красный веннский лес в Галираде всегда предлагали красную цену.
На расчищенном Следу отдельно громоздились стволы благородных сосен, неохватные, многосаженной длины и прямые, как солнечный луч. Им — первая честь, но у бережливого хозяина ничто пропасть не должно. Дойдут руки даже до самых корявых, гнутых, битых в щепы деревьев. Станут Волки мастерить чашки, ложки, прялки, обдерут луб и устроят прочные короба, из твёрдых сучков наделают деревянных гвоздей. Выдолбят причудливый пень и соорудят почётное сиденье для большухи, чтобы вести в общинном доме важные разговоры.