«Мангул!..»
Бусый вскинулся так, что на брёвна плеснула вода. Всё цеплялось одно за другое, разрозненные куски мозаики занимали положенные места, готовились явить целостный образ, мальчик чувствовал, что вот сейчас поймёт… что?
– Мангул!.. – Итерскел едва не выронил шест, которым размеренно упирался в неглубокое дно, подхватил его, но забыл, для чего держит в руках. Он начал быстро говорить на своём языке, но Соболь вскинул руку, останавливая Сына Медведя. Его движение показалось Бусому усталым, как у человека, ещё не вышедшего к последнему повороту.
– Да, Мангул. У неё были синие глаза, как небо в горах. Она так радовалась, когда я приходил. Но у вельможи были враги во дворце, и они склонили к себе ухо солнцеликого шада. Узнав об этом, я тайно предупредил своего друга, и он сказал мне: «Спаси мою дочь». Я отвёл Мангул на пристань и посадил её на аррантский корабль, заплатив купцу с тем, чтобы он позаботился о ней как о родной… Да погоди же ты, Итерскел! Я расскажу тебе ещё раз, так, чтобы ты понял… А сейчас берите свирели, деревня Полозов близко.
Ночь стояла воистину воровская, тёмная и тихая. Когда на берегу появились огороды Полозов, а потом замаячил и тын, подсвеченный изнутри огоньками дворовых костров, – Бусый приложил к губам отнятую у Мавутича свирель и, кося глазом на лежавшего рядом Ульгеша, осторожно подул. Свирель дрогнула в руке и послушно родила трепещущий, ни на что не похожий звук. Бусому показалось – этот звук постепенно накрыл маленький плот словно бы коконом, отгородив его от всякого чужого внимания, случайного и неслучайного. Бусый подул ещё, держась настороже и ожидая, не произойдёт ли чего ненадобного с ним самим, с Ульгешем, с Соболем, с Итерскелом… Нет, скверного с ними вроде бы не творилось. Свирель Ульгеша в свою очередь выдула тоскливую, плачущую трель, и не подлежало сомнению, что всякий Полоз, вышедший этой ночью на берег, некоторое время в задумчивости смотрел в никуда, созерцая незримое.
«Так вот как они шли через наши леса… Как-то обратно побегут?»
Что занятно, на самих игрецов свирели не действовали.
«Это оттого, – решил Бусый, – что мы про их колдовскую силу знаем!»
– Дедушка Соболь, а дальше что было? – спросил он, когда деревню Полозов надёжно укрыл лес.
– Дальше… Много чего было дальше. Отец моей Мангул в ту же ночь отравил себя и жену, чтобы не попасть к палачам. Смута вскоре разрослась, и была война, и новый шад на престоле… Два года прошло, прежде чем я смог сесть на корабль и тоже отправиться в Аррантиаду.
«Что же ты сразу с ней не уехал?» – хотелось спросить Бусому, но он не посмел. Он не очень понял, что такое смута, но, судя по всему, ничего хорошего.
– В Аррантиаде моё упорство было вознаграждено, я вскоре нашёл родителей этого морехода. Они горевали о сыне, которого потеряли недавно. Нет, он не утонул во время морской бури и не попался разбойникам. Два года назад, сказали они, он привёз из Саккарема красивую молодую рабыню с глазами, словно небо в горах. Через пять месяцев у той родилась дочь, и новорождённую девчонку сын то ли продал кому-то, то ли проиграл в кости. В тот же день саккаремская потаскушка воткнула своему благодетелю в ухо длинную заколку для волос. И сбежала. Вот так…
Бусому сразу вспомнился тот каменный, освещённый факелами коридор и грубые руки, которые несли его, тоже новорождённого, выбрасывать на мороз.
– А потом?.. – спросил он очень тихо.
Соболь пожал плечами.
– Потом я искал её… Всюду искал, куда меня шальным ветром ни заносило… Даже в ваши леса с купцами заехал. На осеннюю ярмарку. А там мальчонка с качелей упал. Так я оказался у Белок и от них уже никуда не пошёл. Прожил почти двадцать лет, и виллы принесли мне тебя…
«Почему тебе, ведь маме с отцом…»
– Я тогда уже владел мысленной речью, – ровным, ничего не выражающим голосом продолжал Соболь. – Мысленная речь не была мне присуща с младенчества, как тебе или виллам, но я смог их понять. «Это твой внук», – сказал мне старший виллин, а им следует верить, когда они так говорят, они не хуже симуранов чуют родство. Но я… У меня не хватило духу по-настоящему принять эту правду, мне казалось, для правды она была слишком уж хороша. Я запретил себе то, что представлялось мне сумасшедшей надеждой, я старался не выделять тебя среди прочих мальчишек, но с годами всё более убеждался, что виллы не солгали. Ты же знаешь, внуки часто походят на дедов даже больше, чем на родителей. Ты становишься так похож на Мангул. У тебя те же глаза…
«Соболь? Мой родной дед?.. Соболь… Мой родной дед… Мой родной дед… Соболь…»
Итерскел снова что-то заговорил, горячо и нетерпеливо, почти прокричал.
– Да, – отозвался Соболь, явно не замечая, что говорит по-веннски. – Теперь я знаю, что несколько лет назад она была жива. Если моя Мангул ещё ходит по этой земле, мы с тобой отыщем её. И вместе встанем перед ней на колени.
– Дедушка Соболь… – сипло вытолкнул из себя Бусый. Сколько раз он называл так старого воина, но теперь привычные слова выговаривались совершенно по-другому. – Дедушка…
Соболь протянул руку, Бусый ткнулся в неё, словно слепой щенок. Он давился и всхлипывал, но слёз не было. За него плакал Ульгеш, для которого подобная встреча оставалась неисполнимой мечтой.
А Соболь прижимал к себе внука и не мог взять в толк, почему не сделал этого одиннадцать лет назад.
«Кишка тонка!»
Бусый не привык спать днём, день создан Богами не для сна, а для работы, для множества некончаемых дел, требующих пригляда Солнца – справедливого Ока Богов. Но после бессонной ночи усталость взяла своё, и на рассвете Бусый почувствовал, что куда-то проваливается и летит. Страшно не было, проваливаться в глубокий сон было даже приятно. Коленом Бусый касался ноги Соболя, под боком свернулся и уютно посапывал во сне Ульгеш… В последний миг, уже на самой границе яви и сна Бусый представил себе зелёные глаза Таемлу.
«Приснись мне, Таемлу… Ну что тебе стоит? Приснись…»
– Поздорову тебе, Таемлу! Как славно, что мы опять снимся друг другу!
– И тебе поздорову, Красный Бельчонок… Ой! Я правильно сказала? Нет? Надо было – Красивый?
– Ты вернулась домой, Таемлу? Батюшку вылечила?
– Добралась, спасибо нашему Кузнецу, хотя… да ладно, после расскажу… С батюшкой бьюсь, милосердную Кан всякий день молю… А ты как? Не одолели Мавутичи?
– Не одолели! Уберегли мы род от беды… А Соболь, ты не поверишь, мне дедушкой родным оказался!
– Эка новость! Да я давно это знаю.
– Откуда?!
– Да ты на своё отражение, хотя бы в воде, посмотри как-нибудь. А потом на Соболя глянь. Одно лицо ведь! Да и Кузнец мне сказал…
– А мне почему?! Ты мне почему не сказала? Почему все от меня всё самое важное скрывают всегда?!
– Не сердись, Красивый Бельчонок! Горный Кузнец так сказал: во многих знаниях таится много печали. Велел думать хорошенько, прежде чем тяжкое знание на кого-нибудь возлагать.
– Скажи, Таемлу… Вот ты шутишь, смеёшься, а глаза-то невесёлые… Ты что-то страшное знаешь? Чем тебе помочь, как защитить от неправды?
– Нет-нет, Бусый, всё хорошо! Так, пустяки, страхи девчоночьи. Птица какая-то странная два последних дня то и дело мерещится…
– Птица? С зубастым клювом и глазами мёртвыми?
– Да… и ещё на крыльях у неё чешуя вместо перьев…
– Таемлу, Таемлу! Это не просто птица, это частица Мавута, Око его! Как же тебя Кузнец не предупредил? Только не смотри на неё, особенно – в глаза не смотри! Таемлу, куда ты?! Постой!..
Но Таемлу исчезала, растворялась, уходила из сна. Она что-то пыталась ещё сказать ему, о чём-то очень важном предупредить, в зелёных глазах плескался страх за него, Бусого, нешуточная тревога. Но слов разобрать было нельзя. А потом девочка вовсе пропала.
И вместо неё появилась… та самая страшная птица. Око Мавута.
Птица щёлкнула зубами, развернула и сложила крылья. Шипящий скрежет жёсткой чешуи, невыносимый для слуха. Бусого передёрнуло.
А птица взяла да обернулась самим Мавутом. Тем самым, очень крепким, как говорится, – в самой поре, рыжеусым мужиком, который в видении, показанном Горным Кузнецом, ужасными Звуками громил лесную деревню.
– Ну вот мы наконец и встретились с тобой, мой славный, – достиг слуха Бусого его голос. Голос как голос, не знавши не догадаешься, как он визжал боевой клич, насылая своих воинов на деревню. – Когда впредь захочешь поговорить со мной, просто снова подумай обо мне, скажи моё имя, мою птицу представь…
– Скажите ему кто-нибудь, что не хочу я с ним говорить! И не боюсь его. Пусть прочь убирается!
– Не криви душой, Бусый, я-то знаю, что ты боишься меня. Очень боишься. И отныне ещё больше будешь бояться, ведь теперь я смогу явиться в твой сон. И твоё имя знаю. И как звали тебя твои родители-Белки, я тоже знаю… Хочешь, назову?
– Прочь поди!
– А ведь напрасно боишься. Я тебе вовсе зла не хочу.
– Ну да. Ты меня за Резоуста… И за этого… на Белом Яру…
– Это кто тебе такого наплёл? А-а, можешь не говорить, вот они, все твои мысли, тёпленькие… Горный Кузнец. Как ты к нему попал?
Бусый вдруг успокоился и обрёл дерзость.
– А по воздуху прилетел.
– Вот как? Сам найду да из поганой норы за бороду вытащу…
– Попробуй, – сказал ему Бусый. – Пойдёшь по шерсть, вернёшься сам стриженый.
Мавут усмехнулся, провёл рукой по усам.
– Вот сговорились же! Да нет у меня охоты месть мстить, и тебе – всех меньше. За кого мстить-то тебе? За недоумка, что сам с обрыва упал? За Резоуста? Чести много. Учил я его, учил, а он только и возмог, что в Самоцветные горы попасть. Когда горы эти в огненную бездну провалились, опять ко мне припожаловал. Много ко мне тогда народу явилось… Я всех до единого как родных принял, пригрел, обласкал. Еду, кров дал и защиту… Даже Резоуста прочь не погнал… И что?