В конце 1872 года в Академии состоялось присуждение «премии К. М. Бэра» дерптскому ботанику Эдмунду Руссову. Большинство комиссии, присудившей премию, отдало предпочтение сочинению, написанному на немецком языке, перед работой профессора И. И. Мечникова, несмотря на обоснованный протест членов комиссии: выдающегося ботаника академика Н. И. Железнова (1816–1877) и известного физиолога академика Ф. В. Овсянникова (1827–1906). Они считали более справедливым присудить премию Мечникову. Особенно же резко возражали они против обращения большинства комиссии — академиков Брандта, Шренка, Штрауха и Максимовича — к берлинскому ботанику Александру Брауну с просьбой дать разбор сочинения Руссова. Бутлеров присоединился к этому протесту, хотя и не мог судить о деле по существу. Обращение за мнениями к иностранным ученым, когда есть не менее заслуженные свои, он назвал «оскорблением» и «унижением» российского «первенствующего ученого сословия».
«Если и было время, — писал по этому поводу Бутлеров, — когда обращение к иностранным авторитетам по естествознанию, для решения наших домашних дел, было позволительно и оправдывалось необходимостью — недостатком русских натуралистов, могущих быть судьями, то необходимость эта уже миновалась, и мы, Русские, не без гордости, можем указать на работы, вполне доказывающие, что естествознание стоит теперь в России достаточно твердо на собственных ногах».
Попытки поднять вопрос о неправильности присуждения премии не имели успеха. По тогдашним правилам, биологический разряд, составляющий комиссию, решал вопрос окончательно, сообщая Академии свое решение только для сведения. Присуждение состоялось, о чем было заявлено в публичном заседании Академии 7 февраля 1873 года. По поводу этого присуждения появилось в газете «Голос» письмо профессора Петербургского университета, впоследствии ректора его, известного ботаника, учителя К. А. Тимирязева, А. Н. Бекетова (1825–1902). В этом письме Бекетов также рассматривал отсылку сочинения Руссова за границу для рецензии как «действие оскорбительное для русских ученых» и ничем не оправданное. Бекетов указывал, что между русскими ботаниками есть заслуженные люди, что игнорирование этих ученых с их трудами более чем странно, что между ними Академии нетрудно было бы найти достойного сочлена и что, наконец, Академия, не открывая конкурса на адъюнктуры, уклоняется от исполнения требований устава и лишает отечественных ученых возможности предъявить свои права на вход в Академию. Вслед за письмом А. Н. Бекетова появились в «Голосе» заметки А. О. Ковалевского и И. И. Мечникова. Первый разбирал дело по существу, а второй, будучи сам конкурентом, разбирал его только в отношении к правилам премии. Оба находили, что большинство комиссии действовало неправильно.
Эти письма передовых русских ученых привлекли внимание к жизни Академии не только специалистов, но и всего русского общества.
Вопрос из стел Академии вышел на страницы газет. В защиту комиссии, присудившей премию, выступил академик К. И. Максимович. Возражая профессору А. Н. Бекетову в «С.-Петербургских ведомостях», он, между прочим, писал, что письмо Бекетова преисполнено самых резких выпадов против всего физико-математического отделения Академии наук. Будучи членом того же отделения, Бутлеров обратился с письмом к тем же «С.-Петербургским ведомостям», заявляя, что физико-математическое отделение в полном своем составе и, в особенности, члены его, не принадлежащие к биологическому отделу, не считают возникшую полемику относящейся к ним, так как они в обсуждении вопроса не участвовали вовсе.
Снимая с себя ответственность за тот способ действия, который он считал неправильным, Бутлеров окончательно утратил благорасположение академического большинства, что ему и дали немедленно почувствовать. В ближайшем собрании Академии Веселовский в очень резкой форме обратился с выговором к академику Железнову за то, что Железнов в заседании ботанического отделения Общества естествоиспытателей порицал большинство академиков-биологов
«Не только за самого себя, но и за г. непременного секретаря я был тогда рад, что допущенная им резкость касалась не меня!» — писал по этому поводу Александр Михайлович.
В связи со всем происшедшим научная общественность напомнила академическому большинству биологического разряда, что в их рядах нет крупнейших русских натуралистов-ботаников: Л. С. Ценковского (1822–1887) и А. С. Фаминцына (1835–1918). Права их на академическое место по ботанике не могли подлежать сомнению.
Бутлеров и Овсянников решили воспользоваться правом ординарных академиков представлять к избранию кандидатов в действительные члены Академии, по «взаимному соглашению известного числа ординарных академиков, не ниже трех, преимущественно принадлежащих к тому разряду, в который должен поступить предлагаемый кандидат». Так как Овсянников принадлежал к биологическому разряду, куда относилась и ботаника, Бутлеров совместно с ним возбудил вопрос об избрании в Академию профессора Фаминцына. Считая неделикатным и неправильным не предупредить об этом специалиста по ботанике К. И. Максимовича, Бутлеров переговорил с ним, в надежде, что Максимович предпочтет взять на себя принадлежащий ему по справедливости почин в этом деле. Но Максимович отказался. Бутлеров и Овсянников обратились к президенту Академии за согласием, которое по уставу было необходимо для представления. Этого согласия они не получили именно на том основании, что специалист-ботаник не участвует в представлении.
Тогда Бутлеров и Овсянников обратились к Максимовичу с предложением выдвинуть кандидатуру Л. С. Ценковского. Из разговора выяснилось, что Ценковский не желает вступать в Академию и предполагает предложить к избранию не Фаминцына, а товарища и друга Фаминцына, естествоиспытателя М. С. Воронина (1838–1903). Было при этом однакоже условлено, что в случае отказа Воронина будет представлен Фаминцын.
Воронин отказался от сделанного ему предложения, и К. И. Максимовичу оставалось только исполнить то, что он обещал. Профессор Фаминцын был, наконец, предложен и выбран в адъюнкты Академии по ботанике, через восемь лет после того как освободилась вакансия!
Прямота и принципиальность, с которыми Бутлеров отстаивал дело русской науки, поставили его во главе «русской партии» в Академии. Она составляла академическое меньшинство, которое, однако, поддерживала вся передовая общественность.
Осенью 1874 года Бутлеров и Зинин решили попытаться ввести в Академию Д. И. Менделеева. Право его на место в русской Академии наук трудно было бы оспаривать. В это время в Академии имелись только адъюнктские вакансии, и решено было, согласно тогдашним академическим обычаям, предложить кандидатуру Менделеева в адъюнкты по химии. Прежде всего требовалось, чтобы физико-математическое отделение признало возможным предоставить химии одну из свободных адъюнктур. В этом, казалось, трудно было встретить отказ. Академия имела и прежде троих, а иногда и четверых представителей химии, а, кроме того, по уставу разрешалось «-присоединять к себе достойных ученых» даже ординарными академиками, «хотя бы и не было вакансий». Посоветовавшись с Бутлеровым, Зинин все же счел необходимым запросить непременного секретаря о том, следует ли им представлять Менделеева прямо или надо сначала, не называя лица, поднять вопрос о предоставлении химическому разряду адъюнктского места?
Веселовский, подумав, посоветовал сделать представление прямо, указав лицо. Совет этот настолько не вязался с ожидаемым противодействием со стороны «немецкой партии», что Зинин не ограничился разговором с непременным секретарем, а вместе с Бутлеровым обратился по тому же вопросу к одному из тех академиков, мнение которых наверное не могло быть противоположно мнению Веселовского. Но и он указал тот же путь прямого представления, прибавив, что вопрос о месте возникнет сам собою.
Вопрос этот действительно возник в заседании отделения, но каково же было изумление Бутлерова, когда, выслушав представление, Веселовский с высоты занимаемого им рядом с президентом места обратился к Бутлерову с упреком за то, что вопрос о месте не был возбужден отдельно от вопроса о лице.
— Таким образом, — заметил он, — вы можете привести нас к необходимости забаллотировать достойное лицо!
Ошеломленный неожиданностью, Александр Михайлович громко и возбужденно сказал непременному секретарю, что все было известно заранее.
Веселовский, не отвечая, поставил на голосование вопрос о месте, который был решен отрицательно большинством трех голосов. Эта первая попытка Бутлерова ввести Менделеева в Академию хотя бы адъюнктом осталась малоизвестной, так как формально баллотировалась не кандидатура Менделеева, а вопрос о предоставлении адъюнктской вакансии химическому разряду.
Для дальнейшего усиления «немецкой партий» весною 1879 года историко-филологическое отделение Академии внесло в общее собрание представление об избрании в члены Академии молодого санскритолога Леопольда Шредера. Выступая в порядке обсуждения этого представления, академик А. Ф. Бычков напомнил собранию, что историко-филологическое отделение, желающее теперь провести в Академию второго санскритолога, — который, может быть, как и первый, академик Бетлинг, будет жить постоянно за границею, — имеет по русской истории одного только представителя, экстраординарного академика Куника.
— Так как экстраординарные академики, — добавил он, — наравне с адъюнктами, не считаются занимающими присвоенное науке академическое кресло, то, собственно говоря, кресло русской истории остается в Академии незамещенным уже около десяти лет после смерти академика Устрялова, и замещение это должно бы, мне кажется, обратить на себя внимание историко-филологического отделения скорее, чем замещение санскритской адъюнктуры!
Избрание не представлялось правильным и Бутлерову.
— Я не считал и не считаю уместным делать членами Академии начинающих ученых, каким является Шредер, — сказал он. — Молодой ученый в случае выбытия старейшего представителя науки тотчас становится, по смыслу устава, первенствующим в России авторитетом и судьей по своей части, а это положение несвойственно начинающему ученому и не отвечает серьезности авторитета Академии.