Объявить выговор Бутлерову Веселовский не решился, хотя непокорный академик и требовал этого, заявляя, что он совершенно солидарен с Фаминцыным и что «ни замечания, ни порицания не помешают мне итти по тому пути, который я считаю правильным».
Дело этим не кончилось: в ближайшем заседании общего собрания прочитано было заявление, подписанное академиками В. П. Безобразовым, A. М. Бутлеровым, А. Ф. Бычковым, А. Н. Веселовским, Я. К. Гротом, Ф. В. Овсянниковым, B. Р. Розеном, М. И. Сухомлиновым и А. С. Фаминцыным.
В заявлении указывалось на необходимость более точного соблюдения устава и на неудобство того порядка составления и подписания протоколов, который установился со времени отмены их печатания. В то же время, признавая многие параграфы устава несоответствующими современным потребностям Академии, подписавшие заявление указывали на необходимость пересмотра устава. Это существенное указание осталось без последствий, так как не было одобрено президентом, но поднявшийся вокруг избрания Баклунда скандал заставил утверждение его отложить до 1883 года.
Между тем после забаллотирования Менделеева Бутлеров, естественно, должен был предложить отделению второго своего кандидата, названного в комиссии. Профессора H. H. Бекетова Бутлеров ставил на второе место после Менделеева и впереди профессора Ф. Ф. Бейльштейна. Но Бутлеров замедлил представление в ожидании выхода из печати работы Бекетова, излагающей те опыты, которые — привели его к замечательным результатам, увенчанным Ломоносовской премией, чтобы отнять у противников повод говорить об отсутствии того «сочинения», которое заслужило премию. Но за несколько дней до выхода в свет работы Бекетова, на заседании отделения, 22 декабря 1881 года, Гадолин внес предложение об избрании профессора Бейльштейна в ординарные академики. Предложение было подписано академиками Вильдом, Гельмерсеном, Шренком, Савичем и Гадолиным — двумя физиками, геологом, зоологом и астрономом. Мнения химика о научных заслугах выдвигаемого в Академию химика никто не запрашивал. Хотя среди представлявших Бейльштейна академиков не оказалось законного числа представителей того разряда, в который вступал кандидат, Вильд и Гадолин без всякого затруднения получили то самое согласие президента, которого не получили Бутлеров и Овсянников, задумавшие когда-то представить Фаминцына.
Свое предложение об избрании Бейльштейна авторы начали с заявления о том, что «кафедра технологии и химии, приспособленная к искусствам и ремеслам, остается вакантной уже около двух лет». Ряд других кафедр в Академии оставался незамещенным десятилетиями; и это никого не беспокоило явно по той причине, что не было подходящего кандидата из иностранцев.
Далее авторы нашли нужным упомянуть о забаллотировании профессора Менделеева, пояснив при этом, что «такой результат зависел от того, что замечательные и уважаемые нами научные работы Дмитрия Ивановича посвящались преимущественно теоретической химии, а не технологии». После этого уже начиналось возвеличение заслуг и трудов Бейльштейна, в результате чего авторы остались «в глубоком убеждении, что в числе отечественных химиков нет лица, стоящего выше его». Более всего Бутлерова возмутило объяснение причин неизбрания Менделеева.
В заседании отделения 19 января 1882 года Александр Михайлович представил подробную записку с возражениями против предложения Гельмерсена, Вильда, Гадолина, Шренка и Савича, выразив прежде всего свое изумление по поводу расходящихся с действительностью уверений, содержащихся в заявлении. Указывая на факты, вполне достаточные для того, чтобы отдать Менделееву первое место и между теми русскими химиками, которые работали над «приложением своей науки» к потребностям практики, Бутлеров с негодованием писал:
«Ввиду сказанного трудно понять, как решаются г.г. академики, авторы предложения, объявлять г. Бейльштейна прикладным химиком и не считать таковым Менделеева!»
Обращаясь к разбору того, что высказано было о заслугах кандидата, Бутлеров должен был заметить, что «в представлении встречается много преувеличений, способных изумить специалиста, и что рука об руку с преувеличениями идет ряд умалчиваний, относящихся к некоторым весьма существенным обстоятельствам, так что компетентное лицо получает полное право говорить о неточностях представления».
Заявление Бутлерова представляет для нас интерес высказанными в нем взглядами на теоретическую и прикладную науку.
Придавая должное значение собственно техническим работам Бейльштейна, Бутлеров указывает, что «разработка общих принципов науки имеет гораздо большее значение и по отношению к приложениям, чем разработка деталей: принципы играют роль всюду, детали — лишь в определенных случаях. Г-н Бейльштейн именно всегда, по преимуществу, разрабатывал детали, и его нельзя считать научным мыслителем, прибавившим какой-либо свой оригинальный вклад в научное сознание». Не отрицая научных заслуг Бейльштейна, Бутлеров повторяет в своей записке высказанное им лично Бейльштейну мнение, что если бы Академия располагала, подобно Парижской, многими местами по химии, то ему, Бейльштейну, могло бы найтись в ней место рядом с Менделеевым, Бекетовым и другими заслуженными русскими химиками.
«Но так как речь идет об избрании одного только кандидата, — писал он, — то я считаю непременной обязанностью открыто и прямо высказать свои искренние убеждения и защищать их, в пределах возможности, до конца. Руководясь такими убеждениями и будучи в настоящее время единственным компетентным по химическим вопросам в среде академии, а потому и более ответственным лицом, я не могу не заявить с полною откровенностью, что предпочтительный выбор г. Бейльштейна в академию был бы несправедливым унижением двух других, более заслуженных русских химиков… Бейльштейн бесспорно заслуженный трудолюбивый ученый, но отдавать ему в каком-либо отношении первенство перед всеми другими русскими химиками могут только лица, не имеющие ясного понятия о том, как и чем меряются в химии ученые заслуги. Отводя в нашей науке г. Бейльштейну почетное место, вполне им заслуженное, нет надобности понижать для этого других ученых, стоящих выше его. Как единственный ныне в академии специалист по химии, я считаю своей обязанностью громко протестовать против такой несправедливости. Несправедливость эта со стороны академии была бы тем более явной, что академия именно этих других химиков (Менделеев и Бекетов — члены-корреспонденты академии, а Бейльштейн еще нет) отличила уже прежде причислением их к своей среде и сделала это тогда, когда в ней был и действовал еще другой вполне компетентный судья-химик, покойный академик Зинин».
В заключительных словах доклада Бутлеров ясно формулирует свой взгляд на научную работу.
«Люди, обогатившие науку не одними фактами, но и общими принципами, — пишет он, — люди, двинувшие вперед научное сознание, то-есть содействовавшие успеху мысли всего человечества, должны быть поставлены — и ставятся обыкновенно — выше тех, которые занимались исключительно разработкою фактов. Я глубоко убежден в справедливости такого взгляда и в его обязательности для таких учреждений, ученых по преимуществу, каковы академии. Проводя строго и последовательно этот принцип по отношению к русским ученым, академия наша исполнит свой долг и будет стоять на той высоте, которая ей указана названием «первенствующего ученого сословия в Российской империи».
На просьбу Бутлерова сделать ему при печатании доклада оттиски для раздачи русским химикам Веселовский ответил: «мы им неподсудны», и в просьбе отказал.
Гадолин же с торжествующим видом огласил в конце заседания письмо Кекуле, которое Бутлеров правильно назвал «испрошенным у боннского профессора».
По поводу этого письма Бутлеров с негодованием писал в «Руси», отдавая свой спор с академическим большинством на суд общественности:
«Я назвал письмо «испрошенным» потому, что имею на то право: в нем стоит фраза: «повидимому, заслуги Бейльштейна недостаточно ценятся в Петербурге». Итак, Бонну была принесена академическая жалоба на Петербург, и постыдный обычай обращаться за приговорами к немецким ученым не оставлен еще и доныне. Много ли, спрашивается, можно придавать значения частным письмам, испрошенным по знакомству, причем автор письма, разумеется, лишь весьма односторонне узнает о сути дела. Я заявил отделению, что считаю подобные обращения к иностранным ученым оскорбительными для русских ученых и унизительными для самой академии, и был очень удивлен, получив на это от одного из старейших членов академии замечание, что и сам я сделал точно то же, так как в своем прошлогоднем представлении о Менделееве привел отзывы иностранных ученых. Не лишено интереса выяснившееся таким образом обстоятельство: маститый академик не видит различия между печатными свободно высказанными мнениями ученых, помещенными в их книгах и статьях, и отзывом в частном письме, написанном по особой просьбе, собственно для данного случая. В этом же именно заседании при возникших пререканиях и оказалось, что найдена каким-то образом возможность видеть нарушение чести академии в недопущении в нее шведа, не говорящего по-русски, не видя однакоже ничего подобного ни в забаллотировании русских ученых: Менделеева, Сеченова, Коркина, ни в игнорировании русских историков (Соловьев, Бестужев-Рюмин, Васильевский), русских зоологов (Ковалевский, Мечников), русских ориенталистов (Васильев и др.) и проч. Тут же было высказано обидное для меня замечание… Говоря: мы (большинство) вам не верим, сочлен мой указывал вместе с тем на Кекуле, как на судью авторитетного, которому они верят. Итак, академия неподсудна русским химикам; но я, русский академик по химии, подсуден боннскому профессору, изрекающему приговор из своего «прекрасного далека». Пусть скажут мне после этого, мог ли я — и должен ли был молчать?»
Появление в «Руси» гневной статьи Бутлерова под резким названием «Русская или только императорская академия?» вызвало глубокое сочувствие передовой русской общественности. Даже вынужденный к сдержанности условиями цензуры Бутлеров сумел разоблачить всю закулисную жизнь Академии и преступную по отношению к русской науке и русским ученым политику непременного секретаря, стоявшего во главе «немецкой партии».