Стол в камере напоминает о школьных годах, когда старшеклассники садятся за парты первоклашек. Я лично за стол никак не поместился. Обнаружил на дверях стандартную тюремную надпись: «Не подходить к дверям ближе, чем на 2 метра». Надпись рассмешила: дело в том, что моя шконка начиналась сантиметрах в 20 от тормозов (двери) и упиралась в стол. При этом длина шконки — не более полутора метров. То есть, согласно этой инструкции, вставать со шконки, а также сидеть за столом, было запрещено — так как это менее 2 метров.
Вообще, трудности сплачивают коллектив, ребята прекрасно поняли, что все эти неприятности выпали на нас из-за отношения ко мне. При этом они меня поддержали. Мои сокамерники приготовили свежий чифирь и мы выпили его, как полагается, из одной кружки, сопровождая каждый глоток отзывами в адрес местной администрации. Перед отходом ко сну мы определили, кто из нас не будет спать до утра.
Утром, действительно, пришел дежурный оперативник, а после обеда мы уже вчетвером переехали в новую камеру № 61. Наш пятый сокамерник переехал в другую камеру. Номер 61 оказалась четырехместная, небольшая, но с новым ремонтом. И там — самые длинные и удобные шконки в тюрьме, это первые кровати на Бутырке, на которых можно спать комфортно. Окно в нашей камере, как практически везде на Бутырке, расположено достаточно высоко, поэтому я занял верхнюю шконку, вплотную прилегающую к окну, чтобы было удобнее читать. Вид из окна порадовал: он был во внутренний дворик тюрьмы, и прямо на меня смотрела колокольня с позолоченным куполом (см. Приложение 4), вдоль дорожек разбит газон, а вечером включались фонари. Этот вид из окна, пожалуй, лучший в тюрьме. Из-за близости храма и приятного вида из окна я назвал этот уголок Бутырки Остоженкой.
С другой стороны, из-за расположения с этой камерой невозможно было наладить «дорогу». Это означает, что нас «заморозили».
Несмотря на приличные бытовые условия, у меня не было сомнений, что приключения только начинаются.
Сегодня ко мне подошел воспитатель и ознакомил меня с приказом начальника СИЗО В. Комнова об объявлении мне выговора. Так как этот воспитатель знал меня хорошо, то он дал мне ознакомиться и с документом, который стал основанием для вынесения взыскания. Это был рапорт старшого по фамилии Седунов о том, что я после отбоя перекрикивался с арестантами из соседних камер (прим. жены: несмотря на «заморозку», я знала о событиях практически день в день — см. пост). Выговор был объявлен мне с нарушением ст. 39 ФЗ № 103, где, в частности, говорится: «До наложения взыскания у подозреваемого или обвиняемого берется письменное объяснение… В случае отказа от дачи объяснения об этом составляется соответствующий акт». Естественно, никто не подходил брать у меня никаких объяснений, более того, эти нехорошие люди даже поленились составить «соответствующий акт». Я поставил свою подпись, что с приказом ознакомлен, и сразу же сел писать жалобу на действия администрации СИЗО в прокуратуру г. Москвы в соответствии с той же ст. 39 ФЗ № 103. Забегая вперед, отмечу, что до момента отъезда из Бутырки на этап я не получил из спецчасти исходящего номера своей жалобы, что может говорить только об одном: ее никто никуда не отправлял (прим. жены: спустя полтора месяца я пыталась найти в Бутырке следы этой жалобы моего мужа, оставляла заявления — мне никто даже не ответил).
Сразу же после этих событий нас вывели на прогулку. Старшой, открывший камеру, сказал мне: «Тебя отправят на подводную лодку (одно из названий карцера или кичи), еще один рапорт — и поедешь». Я спросил этого старшого: «Ты будешь писать?». Он ответил: «Я — нет. Но всегда найдется тот, кто напишет».
30.06.09
Прошедшая неделя была богата на события разного рода. На следующий день после объявления мне выговора новый старшой спросил меня — я ли автор текста, появившегося в интернете. Я ответил — да, я. «Молодец, — сказал он, — правильно все написал, держись!». Было приятно услышать это от человека в погонах, а, главное, как минимум еще один старшой не будет писать на меня всякий бред.
На проверке я спросил у медика, могу ли я попасть на прием к стоматологу, а если да, то на чье имя писать заявление. Он ответил, что стоматолог меня примет завтра, никаких заявлений писать не нужно, а мою фамилию все в Бутырке и так знают. Ну что же — очень приятна и неожиданна такая отзывчивость.
Стоматолог принял меня на следующий день и поставил мне пломбу. Кабинет стоматолога оборудован современной техникой, отношение — как к обычному пациенту, уважительное. Могу констатировать: медицинская часть за последние два месяца изменилась до неузнаваемости. Впрочем, мне жена передавала, что после публикации кого-то там по медицинской части посадили. А медик, мужчина, который последние два месяца приходил к нам на ежедневные проверки (к сожалению, забыл его имя), был отзывчив на просьбы о медицинской помощи и выдавал все необходимые моим сокамерникам препараты (естественно, в рамках финансовых возможностей Бутырки).
В пятницу я вне графика был назначен дежурным. Это очень плохой знак, так как в случае обнаружения в камере запрещенных предметов ответственность несет дежурный. Внеплановое дежурство означает только одно: сегодня будет обыск. Он начался сразу после проверки, и на этот раз замначальника тюрьмы в нем участия не принимал. Офицер, проводивший обыск, был разговорчив. Дело в том, что все арестанты, кроме дежурного, выводятся из камеры, а дежурный отвечает на все вопросы, ну и вообще, отвечает за все. Проводивший обыск сотрудник поинтересовался: за что я, собственно, сижу. Я в двух предложениях обрисовал картину. Он резюмировал: как я понимаю, говорит, ст. 159 часть 4 — это как раньше за торговлю валютой?
В конце обыска он отметил: эта первая камера, где я не нахожу никаких запретов, нет даже заточки, а чем вы продукты режете? Я ответил, что согласно соответствующей инструкции, старшой нам ежедневно выдает нож под роспись. Чего, кстати, не знают и многие бывалые зеки — обязаны выдавать, и заточки не надо.
Выходные были спокойные. Я с моим сокамерником, дагестанцем, практиковался на прогулке в приемах вольной борьбы, которыми он отлично владеет.
В понедельник ко мне пришел адвокат. При выходе из камеры старшой, который отводит к адвокату, должен по инструкции провести досмотр вещей и документов, которые заключенный берет с собой. Старшой прекрасно знал содержание моей папки, которую я всегда беру с собой, однако на этот раз он решил чуть ли не рентгеном просветить каждую бумажку. Документов много, мы стояли долго. Проходивший в это время мимо старший офицер сказал старшому: «Чего ты его обыскиваешь, у него ж все в голове».
Поднявшись к адвокату, я подробно рассказал ему о вынесенном мне выговоре и попросил его проверить поступление от меня жалобы в прокуратуру. А во время прогулки, в тот же день, ко мне подошел сотрудник режима и показал мне еще один рапорт еще одного старшого о том, что я в нарушении внутреннего распорядка в 21.10 спал на своей шконке. Поскольку отбой по распорядку в 22.00, то это нарушение.
Я попросил сотрудника режима подойти к камере, чтобы забрать у меня объяснение, сразу после прогулки. Я хотел, чтобы он видел все своими глазами. Дело в том, что старшой, писавший рапорт, не мог вообще видеть меня, поскольку моя шконка из шнифта не просматривается. Даже не видно, есть я в камере или нет. Это стало возможным потому, что в нашей камере — по правилам — санузел должен быть отделен перегородкой от остального пространства, но это не всегда бывает. И сами заключенные сооружают кабинки из сшитых между собой простыней, которые крепят на самодельные веревки, а их уже крепят к стенам камеры с помощью клея, сделанного из хлеба и сахара. Старшие закрывают глаза на эту самодеятельность, понимая, что в маленьких камерах — таких, как наша — невозможно построить нормальную перегородку между санузлом и остальной камерой. То есть имеющаяся перегородка-простыня загораживает для старшого обзор как раз той части камеры, где находится моя шконка, — и проверить это просто, достаточно заглянуть в глазок.
Тем не менее объяснение я написал, выговор мне все равно объявили, а мои жалобы в прокуратуру, судя по всему, просто никто не отправляет.
04.07.09
Только что к нашей камере подходил старшой и сообщил, что через несколько часов меня заберут на этап. Так что Бутырская эпопея подходит к концу. Насколько я знаю, вчера в очередной раз в Бутырку приходила жена, ей отказали в свидании, сказав, что приговор мне еще не пришел. И я, и она, и адвокаты, и все в Бутырке знают, что приговор пришел неделю назад, и ее не могут не пустить, — но не пускают. Да мы и не рассчитывали — на законы здесь все плевать хотели.
Приходила большая проверка (я насчитал пять подполковников), и один из них ловким движением руки нашу шторку, загораживающую санузел, порвал. Мы ее тут же, после ухода проверки, восстановили.
Встретил я и старшого Сергея, который был автором последнего рапорта на меня. Он мне подтвердил: была дана команда — написать, он и написал. «Да, я не видел твоей шконки, — сказал он мне, — но раз ты не за столом, который я вижу, значит, ты спишь, а если ты читаешь, ты должен читать за столом». Я открываю закон и показываю ему абзац: «Камеры СИЗО оборудуются столом и скамейками с числом посадочных мест по количеству лиц, содержащихся в камере». В нашей миниатюрной камере за столик умещаюсь либо я один, либо два небольших человека, а в камере нас четверо, мы и едим-то по очереди. Старшой говорит: «Обращайся к тому, кто тебя посадил, менты сажали, вот пусть они и создают условия, а мне ментовские законы не указ». Я тут переворачиваю закон, который цитировал, обложкой к нему — это приказ Минюста РФ № 189 от 14.10.2005 г. «Об утверждении правил внутреннего распорядка следственных изоляторов уголовно-исполнительной системы». Это, говорю, не ментовской закон, а ваш, минюстовский, а ты и твое начальство и на него плевать хотели.
Плевать на закон в 4 километрах от Кремля, здесь их даже не читает никто. Посмотрим, что будет дальше.