Немного фантазии и легко моделируется обстановка, в которой рождаются эти звуки: ресторанная веранда или ресторанный дворик, столики, уставленные тем, что отсюда кажется недосягаемым или вовсе несуществующим, красивые, переполненные весельем и пороком женщины. Да много чего ещё можно представить на эту тему, находясь в тюремной камере. Но какие бы сюжеты по этому поводу не рождались в спрессованном тюрьмой сознании — в каждом непременно звучит (где заголовком, где рефреном, где послесловием): всё это — не твоё, всё это — не для тебя и даже самое ничтожное отношение к этому ты сможешь иметь очень-очень нескоро.
Второй (он же — последний) вид вольных звуков, доступных для слуха бутырских обитателей — машинные сигналы. Не те, что выдают своими клаксонами водители автотранспортных средств по причине нервных срывов или вследствие сложившихся соответствующих дорожных ситуаций. А те, что согласно новопридуманным традициям якобы обязаны отмечать всякий свадебный кортеж, напоминая и провозглашая: смотрите, знайте, завидуйте — едут люди, что решили связать свои судьбы, что нет предела их счастью, и что все в округе (кто не глухой, разумеется) должны непременно об этом слышать.
Ну, и здесь, понятно, поле для арестантской фантазии безгранично. Кто-то смоделирует машину с мишками и лентами на капоте. Кто-то воссоздаст в своём воображении образ невесты (фата плюс все округлости и прочие красивости женской фигуры). Кто-то представит перед собой свадебный стол и очень явственно, вплоть до слюноотделения и желудочных спазм, почувствует «как пошла первая», чем бы он её закусил, как бы сладко затянулся сигаретным дымом после третьей, кого бы из гостей выцепил масляным взглядом для продолжения веселья после пятой.
Естественно, вольные звуки, попадая в неволю, добра не приносят. В лучшем случае умножают они и без того немалую арестантскую тоску по всем фронтам: и о нынешнем своём незавидном положении, и о грядущих мало весёлых перспективах, и обо всём любом прочем, таком же тоскливом и безрадостном. В худшем случае, такие звуки остро напоминают о твоём бессилии и твоей беззащитности на этом этапе биографии и тем самым непременно вышибают из нервного равновесия, бесят, подталкивают к той черте, что отделяет нормального человека от человека ненормального, проще сказать, сумасшедшего.
Словом, никакой радости от звуков, что прорываются в бутырское пространство с воли, нет.
А звуки местные, рождающиеся в этом пространстве, ещё безрадостнее, ещё опасней для истрёпанных и обнаженных арестантских нервов.
Самый постоянный, почти вечный, среди чисто бутырских звуков — скрежет, скрип и лязг железной телеги, на которой развозится по камерам тюремная пища. Этим звуком Бутырка потчует наш слух три раза в сутки.
В завтрак. В обед. В ужин.
Теоретически этот звук мог бы быть и не таким отвратительным, но у телеги буксует и западает заднее колесо. Ни баландёрам[29], везущим эту телегу за ручку в виде буквы «т», сваренную из железных труб, ни мусорам[30], которые руководят работой этих баландёров, даже в голову не приходит мысль починить эту телегу: что-то отогнуть, что-то подправить, по чему-то просто крепко стукнуть. Выходит, этот душераздирающий лязг железа о железо и железа о камни сознательно, специально организован и так же не менее сознательно, не менее специально поддерживается. Выходит, этот лязг — что-то вроде дополнительной нагрузки ко всему, что мы здесь испытываем. Маленький, так сказать, довесочек к тому неподъёмному «фунту лиха», что огребает каждый, сюда попадающий.
Другой вид чисто тюремных, рождённых в бутырских недрах, звуков — шаги. Почти всегда это — тяжёлая хозяйская поступь мусоров-продольных[31]. За шагами обычно следует лающая команда-распоряжение типа «Иванов — выход…». Часто вместо полной фамилии продольный выкрикивает: — «На «И» — на выход…». «На «И» — означает, что фамилия вызываемого начинается с буквы «И».
Похоже, подобное сокращение объясняется не ленью представителей тюремной администрации, а традицией, заложенной ещё во времена, когда большинство «бутырских тружеников» были попросту неграмотными и не в силах были разобрать фамилию арестанта на соответствующей бумажке.
Очень может быть, что и в не столь далёкое прошлое канули те времена.
Да и очень похоже, что и нынешние сотрудники бутырской администрации не сильно в ладах с грамотой: слишком нелепые ошибки они делают, зачитывая наши фамилии на утренних и вечерних проверках, слишком мучительно напрягаются их лица, когда им приходится озвучивать для нас что-то официальное.
Кстати, «на выход» — означает чаще всего — к следователю, куда реже — к адвокату (не у всех есть материальные возможности иметь такового), ещё реже — на короткое свидание к родным и близким (свидание подследственным разрешает следователь и, как правило, делает это неохотно, считая подобное излишней роскошью для своего подопечного).
Впрочем, куда бы не выдёргивали бутырского обитателя — чего-то хорошего за этим никогда не следует.
Вызывают к следователю — запросто может оказаться, что замаячил в твоей «делюге» новый эпизод (когда — как результат рвения следаков, когда — как следствие их же беспредела, в этом случае ради «палки» раскрываемости они на тебя чужие преступления валить начинают). За этим, понятно, прямая перспектива увеличения твоего и без того немалого срока.
Вызывают к адвокату — выясняется, что ресурсы денег, которые наскребли ему за услуги твои близкие, уже вроде как исчерпаны, и, если доплаты не последует, этот адвокат с твоего дела просто уходит и ему глубоко плевать, чем это для тебя обернётся.
Даже, казалось бы, однозначно радостный вызов на свидание к родным может обернуться новостями, от которых не разогнуться, не продышаться. Сколько раз такое было: уходит арестант на свидание просветлённый и окрылённый, а возвращается с лицом опрокинутым и почерневшим. Кто-то в этот момент отмахнётся, кто-то отмолчится, рухнув лицом в шконку[32], а кто-то буркнет что-то вроде: «Мать умерла… Ещё месяц назад… Сюда телеграмма была… Никто не сообщил…», или «Жена на развод подала… Сказала, что, устала…».
Словом, хороших новостей для арестанта вроде как и вовсе не бывает. Понимаю, с каждым днём всё больше понимаю своих бывалых соседей. Тех, кто мечтательно заклинает: «Скорей бы на этап, да в зону, там движуха, а тут всё заморожено-заторможено…».
Бывает, что за шагами продольного и другая команда следует. Например, «На прогулку!». Кажется, команда со знаком «плюс». Кажется, здесь повод для ничтожной, но всё-таки радости. Но так только на первый взгляд, точнее на первый слух. За приглашением-окриком «На прогулку» почти всегда следует пояснение. Не менее лающее. Не менее мрачное. «Или все, или никто…».
У мусоров своя логика. Говорят, были случаи, когда тот, кто в хате на время прогулки оставался, потом вскрывался, или вздёргивался. Для администрации это — «ЧП», а, значит, проблемы, комиссии, проверки и т. д. Вот и родилась с учётом всего этого жесткая инструкция: арестантов по одному в камере не оставлять. Только чтобы «все на прогулку» — с этим сложно, это — случай «из ряда вон». Потому что кому-то, действительно, нездоровится, кто-то всю ночь на «дороге»[33] простоял, и теперь отсыпается.
Так что команда «на прогулку» когда — как чистая условность, когда — как откровенная дразнилка звучит.
Очень часто никто на эту прогулку и не выходит.
По большому счёту, и не велика в этом случае потеря. Ведь «прогулка» здесь — это всего то сорокаминутное топтание в прогулочном дворике на самом верху тюремного корпуса.
Прогулочный дворик — это та же самая камера, стены которой обделаны «шубой». И свежего воздуха здесь не намного больше, чем в обычной «хате», и небо (универсальный символ воли и свободы) видно только в зазоре между крышей и верхушкой стен только тогда, когда встанешь у определённой стены и задерёшь голову под определённым углом.
А ещё бывает, что вслед за мусорскими шагами может грянуть команда: «Всем выйти в коридор!».
В переводе с тюремного это означает — шмон.
В этом случае всех нас выводят в свободную камеру, предварительно обшарив, ощупав, охлопав все наши карманы, все складки нашей одежды.
Иногда в эту камеру (где можно хотя бы сидеть и, к великой радости курильщиков, курить) и не заводят, а выстраивают в коридоре.
В нашей «хате» тем временем всё перетряхивается, переворачивается, просто разбрасывается по всему пространству.
Что ищут?
Прежде всего, мобильные телефоны, спиртное, «удочки»[34], «коней»[35] и прочие самодельные приспособления, необходимые для поддержания «дороги», — главного средства тюремной межкамерной коммуникации.
Однажды у нас в камере во время шмона было обнаружено восьмилитровое полиэтиленовое ведёрко с набирающей градус брагой. Мусора, производившие обыск, не придумали ничего лучшего, кроме как вылить содержимое ведёрка на кучу, в которую в центре камеры была собрана наша одежда. В итоге — рубашки, майки, свитера, несмотря на неоднократные стирки и последующие проветривания у открытой форточки, долго сохраняли тошнотворное дрожжевое амбре.
Впрочем, тюремные запахи — это уже совсем другая тема.
Шаги, шаги…
Бывает, что среди грубого топота и тяжёлого шарканья мелькнёт что-то совсем другое. Как подростковый ломкий дискант на фоне прокуренных и простуженных басов. Это звук женских каблучков. Только здесь обнадёживаться и расслабляться не стоит. Верно, инопланетные звуки издают представительницы бутырской администрации. Верно, на слух — это что-то нежное и мелодичное, а по виду, по сути, по плоти — всё то же самое, тюремное. Те, кто издаёт эти, кажется, чарующие, звуки, так же пахнут тюрьмой, так же злобно матерятся, так же люто ненавидят нас, арестантов. Кажется, и не женщины это вовсе, а какие-то части механизма тюремной администрации. Бесполые и неодушевлённые. Просто имена у них женские и звуки при ходьбе за счёт особенной обуви они издают совсем другие.