«Куда слать деньги на твое лечение?»
— Мне это не нравится, — пробормотал молодой констебль. — Мне это совсем не нравится…
— Он так и сказал.
В дверях стояла мама.
— Ты уже пришла? — Икар глупо улыбнулся. — Где была?
— За хлебом ходила, — объяснила Навкрата. — Взяла черный круглый и две булки. Папа говорил мне: рано или поздно ты полезешь рыться в его компьютере. И предупредил, что тебе не понравится результат.
Икара словно хлестнули по лицу:
— Он знал, что я найду? Или он знал, что я ничего не найду?!
— Он, может, и знал. Я не знаю. Он всего лишь велел мне, если это случится в его отсутствие, кое-что тебе передать.
— Что?
— Это страховка, сказал папа. Моя страховка.
Навкрата подумала и уточнила:
— В смысле, его страховка.
— И всё?!
— Всё. Нет не всё. Ещё он просил тебя быть осторожным.
— Он боится за меня?!
— По-моему, он просто боится.
— Мама… — Икар глубоко вдохнул, словно собрался идти на рекордное погружение. Стыд переплавился в страх, а страх — в упрямство, не ведающее стыда. — Как ты думаешь, это был не несчастный случай? Это папа убил Талоса?!
Навкрата пожала плечами:
— Не знаю. Он не говорил со мной об этом.
Икару очень хотелось, чтобы мать сказала: «Не знаю, малыш». Но нет, Навкрата разговаривала с ним, как со взрослым.
5Тезей
Когда живые не дают ответа, спрашивай мёртвых.
Эта мысль вела его лабиринтами цифрала, словно путеводная нить. Возможно, раз за разом он повторял её вслух — сейчас это не имело значения. Значение имели время и верное направление. Вокруг колыхался, тёк, переливался океан информации. Тезей плыл, погружаясь всё глубже. Кожей, мышцами, обнажёнными нервами он чувствовал потоки и завихрения; течение влекло пловца, и то был добрый знак.
Он надеялся успеть.
Ветвистые структуры, подобные зарослям морских кораллов, возникали справа и слева, вырастали из бездны и исчезали из поля зрения. Отражение в цифрале материальных компонентов Всемирной Сети? Тезей мог лишь предполагать. Гигантские тени — киты? левиафаны? — смутно различимые сквозь толщу жидких данных, скользили в отдалении и без суеты исчезали при попытке рассмотреть их получше. Боги цифрала? Нечто иное, о чём люди не имеют даже понятия? Гадать можно было до бесконечности. Тезея вполне устраивало, что исполины держат дистанцию, не спеша свести с пловцом более близкое знакомство. В сравнении с ними он ощущал себя лупоглазым бычком перед тигровой акулой.
Течение замедлялось, вода впереди светлела. Казалось, Тезей приближается к поверхности океана, хотя по всем ощущениям он продолжал погружаться. Иллюзией было и всплытие, и погружение. Но флуоресцентное свечение, разгораясь, говорило о близости цели. Проступило нагромождение скал со странно гладкими сколами и уступами — создавалось впечатление, что монструозный хребет возвели искусственно, собрали из тщательно подогнанных, вросших друг в друга блоков и плит правильной геометрической формы. Вселенная цифрала давно вышла из-под контроля своих создателей, но всё здесь по-прежнему несло на себе отпечаток рукотворности.
На склонах хребта появлялись новые уступы — чьи-то невидимые руки продолжали добавлять блок за блоком, наращивая скальный массив. Искры складывались в мерцающие облака — так светится ночами планктон, превращая волны прибоя в феерическое шоу. В отличие от настоящего планктона, мерцание быстро принимало форму правильного многогранника, ограничивая собой некий заданный объем. Призрачный свет густел, терял яркость, обретал плотность и вещественность, если слово «вещественность» применимо к зыбкости цифрала. Когда люминесценция гасла окончательно, на месте многогранника возникал новый уступ, твердый на вид — кирпичик великой стройки. Что возводилось здесь? Новый компьютерный центр? Узел связи? Или то была виртуальная проекция сетевого храма, где адепты приносили в жертву своим кумирам жёсткие диски и флэш-накопители, а жрецы-системщики подключали их к Всемирной Сети, расширяя пространство обитания богов?
Не отвлекаться!
Тезей сосредоточился. Его влекло к шестиугольному входу в грот. Перламутровое свечение, что струилось из грота, было ровным и мягким. Оно ничуть не походило на мерцание стройки. Ближе, ещё ближе… Свечение надвинулось, сомкнулось створками раковины-жемчужницы; вокруг проступили знакомые контуры — то, чему не было места в цифрале.
Улица.
Город, сумерки.
Четырёхэтажки с облупленной штукатуркой. Хаотичная россыпь горящих окон. Мигает, жужжит одинокий фонарь. В такт пульсируют тени на щербатой мостовой. Тёмная и густая синева неба наливается чернотой горячего асфальта. Небо странно низкое, грозит упасть в любую минуту. Блестят, вспыхивают стеклянные осколки звёзд.
Зримо, материально, узнаваемо.
Всё виделось как сквозь толщу воды. Очертания предметов расплывались, колебались. Тезей был на улице; его там не было. Раковина оказалась голограммой. Пловец, камешек в складчатом теле моллюска — единственное материальное существо в мякоти иллюзии; а может, наоборот, цифровой фантом в мире грубой материи. В любом случае, перламутр обволакивал его слой за слоем: он видел, слышал, но под ногами не ощущалось тротуара, а при попытке дотронуться до фонарного столба рука пронизала шершавый на вид бетон, не встретив сопротивления.
Сам Тезей был не лучше столба: компания подвыпивших парней прошла сквозь него. Гогоча, прихлёбывая дешёвое пиво из жестяных банок, гуляки обступили горбуна, вывернувшего на них из проулка.
— Потерял чё, дядя?
Горбун смотрел в землю.
— Глухой? Потерял чё, а?
Горбун мотнул кудлатой головой. Он попытался продолжить путь, но вожак с серьгой в ухе загородил ему дорогу:
— Чё молчишь, дядя? Немой?
— Отцепись от него, Капаней. Пусть идёт, куда шёл.
— Пусть идёт, — с неожиданной покладистостью согласился Капаней. — В небо только пусть глянет — и идёт. Слышь, дядя? Подними рыло к небу — и топай на все четыре. Усёк? Давай, я жду.
Вожак подмигнул приятелям: сейчас потеха будет. Глядите, как он станет корячиться.
— Рыла у свиней, — голос горбуна звучал глухо, как из бочки. — Рыла у свиней…
— Так ты, дядя, в курсе? Свиньи, грят, неба не видят.
— Свиньи не видят.
Горбун начал выпрямляться: медленно, страшно. Хрустнули могучие плечи, расходясь в стороны — шире, чем это возможно для человека. Взгляд оторвался от земли: выше, ещё выше. Голова вознеслась над чудовищными плечами. Горбун рос, превращался в верзилу, великана, исполина…
Дрогнуло небо над головами. Качнулось тентом под напором ветра. Сотряслась земля. В синей электрической вспышке с громким хлопком разлетелась лампочка фонаря. По мостовой зазвенели осколки. Задребезжали стекла в окнах домов. С неба сорвалась звезда; оставляя шлейф колючих искр, исчезла за нагромождением крыш. Сорвалась другая, третья…
— Не надо!
— Дядя!
— Извиняемся, чё!..
— Прощения просим!
Парни умоляли. Скулили побитыми щенками. Упали на колени, не осмеливаясь поднять глаза на горбуна, выпрямившего спину.
Рылом в землю, как свиньи.
Исполин замер. Ударил кулаком в небо — трясущееся, как в лихорадке, роняющее звёзды. Грозил? Требовал? Жаловался? Небо не ответило. Тогда горбун вздохнул полной грудью и начал сгибаться, вновь принимая на плечи непомерную тяжесть.
Видение подёрнулось дымкой. Мир заволокла илистая муть. Картины и образы расплылись, расточились, исчезли. Что это было? Намёк? Подсказка? Если так, Тезей не понял намека. Говорят, в сети гулял ролик про горбуна и небо, полный умопомрачительных спецэффектов, но его мог отыскать не всякий.
Ну, отыскал. Что дальше?
Вернулся перламутр. Спустя миг Тезея выбросило на улицу — другую, не ту, где горбун встретил ватагу. Кекрополь, два квартала от дома, где Тезей снимал квартиру. Вечер, сумерки. Всё, как в предыдущий раз.
Всё иначе.
На темной шкуре тротуара, мокрого после недавнего дождя, расплывались блеклые отражения фонарей. В воздухе висела зябкая морось. Смешиваясь со слоистым туманом, она скрадывала расстояния и звуки. В тумане прятались электрические огни — размазанные, как масло по бутерброду скупца, в окружении призрачных ореолов. Груда тряпья под фонарным столбом слабо шевельнулась.
Пьяный? Бродяга?
Человек силился встать на ноги. По левой брючине амёбой расползалось тёмное влажное пятно, и вряд ли это была дождевая вода. Полыхнули два солнца, фары превратили туман в дым пожарища. Из кубла прядей прорезался хищный металлический оскал: решётка старинного радиатора. Водитель врубил дальний свет — ослеплённый Тезей заслонился рукой, отступил в сторону. Шелестя шинами, машина подкатила к фонарю и человеку под ним. Водитель пригасил фары, дав Тезею возможность рассмотреть реликт, явившийся из тумана — чёрный шестидверный лимузин. Выпущенный в середине прошлого века, лимузин выглядел как новый. Что-то он напоминал, но Тезей не мог вспомнить, что именно. На крыше машины, подсвеченный изнутри, горел маячок с «шашечками».
Такси?!
В верхнем левом углу лобового стекла тлел голубой огонёк. Не зелёный: «свободно». Не оранжевый: «занято». Голубой. Почему голубой?! Бесшумно опустилось стекло рядом с местом водителя. Таксист приглашающе махнул рукой. На негнущихся, деревянных ногах человек двинулся к машине, открыл среднюю дверь. Но прежде чем забраться в такси, пассажир обернулся и посмотрел на Тезея.
Восковое лицо, острые скулы. Глаза заплыли белесой мутью. Он не ранен, осознал Тезей. Он мёртв. Он меня видит. Он чего-то ждёт. Что я должен сделать?
— Тариф? — спросил мертвец.
— Как всегда. Один обол.
— Поехали.
Дверь захлопнулась за пассажиром. Поползло вверх водительское стекло.
Когда живые не дают ответа, спрашивай мёртвых.
Машина тронулась с места. Плавный разворот, два мутно-жёлтых луча полоснули туман, и такси, набирая скорость, покатило прочь, туда, откуда прибыло. Бесплотным призраком Тезей скользнул вслед за машиной, не прилагая к тому никаких усилий. Такси создавало за собой область разреженного воздуха, почти вакуума, и этот вакуум всасывал Тезея в себя.