— Тебе стоило бы показать это ему, — сказал Силен, рассматривая светловолосого красавца; если того что и портило, то лишь небольшие, с красноватыми веками глаза. Не давая Вакху ответить резкостью, Силен торопливо добавил: — Если помнишь, когда ты начал настраивать его против нее, я был с тобой согласен. Но сейчас я думаю иначе.
— Ты не просто был согласен со мной, — хмыкнул Вакх. — Ты каждую ночь канючил, как бы нам заставить его бросить ее и вернуться к прежней жизни.
— Ну да — но я ведь тогда думал, что ему так будет лучше. — Силен, протяжно застонав, рывком сел. — Я помню, что было, когда та, первая, которую он обожал, умерла, — и подумал: чем скорей все кончится, тем скорей он исцелится, так что когда она ему отказала таким манером, мне показалось разумным сыграть на ее неверности и неуважении и обратить его против нее. Мне думалось — он убьет ее или прикажет убить, потом поскорбит немного и быстро забудет.
— Он никогда не забывал ту, другую, — проговорил Вакх. — И теперь думает, что это она же, что Мать возродила ее ему в дар. — При последних словах губы Вакха искривились.
Силен кивнул:
— Думаю, ты прав. И он не исцеляется, Вакх, ему все хуже.
— Думаешь, он и правда вконец свихнется? — с ноткой неуверенности спросил Вакх.
— Ему немного осталось. Он спустил менад на меня. На меня! И смеялся при этом.
Повисло долгое молчание: Вакх снова смотрел в чашу.
— Но он ведь не позволил им тебя убить. — В голосе Вакха звучало чуть ли не сожаление.
— Следующим будешь ты, — с внезапной силой прошипел Силен. — Ты думаешь, он не знает, что мы сделали. Так вот: он знает. Если большая часть происходящего его не волнует, это не значит, что он глупец.
Вакх закусил губу.
— Но если так — все куда хуже. Она его волнует. Людишки, которых мы используем в своих играх, сродни ей. Думаю, он намерен притащить ее сюда. А она куда зорче, чем он, станет присматриваться к тому, что мы делаем. Поэтому-то я так и старался отвратить его от нее.
— Ее — сюда?.. — эхом повторил Силен. — Видеть, как она старится, увядает и умирает... здесь?
— Он не намерен позволять ей вянуть и умирать, — прорычал Вакх. — Ты что — не помнишь, как он «убедил» Персефону даровать бессмертие своей матери? Ну ладно, ладно, — добавил он в ответ на безмолвный протест Силена и поправился: — Упросил ее обратиться к Матери с просьбой дать Семеле такую же долгую жизнь, как всем олимпийцам. — Он поднялся и зашагал по комнате. — Но как это ни называй — делала-то все Персефона. Почему для него так важно всегда утверждать, что сила исходит от кого-то другого?
— Потому что так оно и есть, — спокойно проговорил Силен. — В этом по крайнем мере он мудр. Возможно, он Видит Ее... ты, может, и хочешь забыть, что мы... они, — Силен показал глазами на ту часть дома, где жил Дионис, — не боги, а он не хочет, и я не хочу. Слишком многие из них похожи на тебя. Мать многого не видит, но придет день...
— Ох, уймись. У нас своих проблем по горло — и незачем предрекать их всем остальным. — Вакх еще немного походил и остановился перед Силеном. — Он считает, что в этой жрице есть зачатки Силы. Вспомни: она два года благословляет виноградники одна, а лозы пышны, как будто он с ней! Никакой другой жрице это никогда не удавалось, даже его прежней любимице.
Глаза Силена округлились.
— Вот это да! Правда?
— Я следил за ней — в чаше. — Вакх поморщился. — Думал, он снова разозлится, когда я ему покажу, что она делает, — но он не разозлился. Посмотрел сквозь меня — знаешь, как он смотрит, когда Видение ему понятно — и засмеялся. Ты уверен, что он знает, что мы не даем ему забывать о ее отступничестве ради самих себя, а не ради него?
Силен рассмеялся и снова лег.
— А как по-твоему, почему я весь в шишках и синяках? Сперва он был так расстроен и зол на то, что она оказалась совершенной дурой и может вот так просто отказаться от него, что ничего не соображал. Но это время прошло. Теперь он сообразил. И все обдумал. Твоя очередь следующая. И поверь, однажды гнев окончательно возьмет над ним верх — и он будет хохотать, когда нас порвут на кровавые тряпочки, чтобы удобрить и оросить землю для очередного урожая.
— Ты считаешь, я должен сообщить ему, что она усвоила урок, что служит только ему, и показать, как она бросила вызов матери? — Губы Вакха скривились в капризной гримасе. — Но она превратит его в сладенького добряка. Они станут бегать вместе, — он глумливо хмыкнул, — станут смеяться и петь. Нас, конечно же, в компанию не позовут — и добрые старые времена с пьянством и гульбой канут в Лету.
— Для меня они так и так кончены, — прикрыв глаза, тихо проговорил Силен. — Слишком много было крови, слишком много убийств. Хоть я и не боюсь, что стану следующей жертвой, такие «благословения» не по мне. Когда это случалось раз-два в год, в разных землях — это было восхитительно. — Челюсти Силена на миг сжались, по телу прошла дрожь — он вспоминал... — А теперь меня мутит от боли и крови. Вот помяни мое слово — сбегу и стану жить без него. Уж как-нибудь проживу.
Вакх молча глядел на Силена сверху вниз. Он считал Силена старым мягкотелым дурнем. Боль и кровь всегда были для него самого острой приправой к необузданному наслаждению — но если Дионис и правда выпустит на свет того безумца, что всегда жил в нем, и позволит менадам превратить любовные, пускай жестокие, игры в оргию убийства... Дионис едва успел спасти Силена, а ведь он по-настоящему любит старого дурня. А если Силен прав и Дионис подозревает, что Вакх вмешался в его отношения с этой жрицей — в следующий раз его и правда могут убить вместо того, чтоб ублажить.
Плохо, если Дионис и вправду зашел так далеко, как думает Силен. Старый болван прав, размышлял Вакх. По его лбу побежали морщины: он старался припомнить, как вел себя Дионис до того, как назвал эту жрицу Избранницей. Да, в последние два года убийств действительно стало слишком много — больше, чем тогда, и чем ближе к нынешнему дню, тем чаще они случались. Может ли он, Вакх, стать следующим?.. Пожевав губу, он взглянул на дверь, взял чашу и осторожно понес, шагая к выходу.
По пути он осматривал покои, которые делил с Силеном. Две спальни, шикарная купальня, примыкающая к большой гостиной... Стены сплошь увешаны гобеленами с изображением веселых оргий: все смеются, всем радостно, все наслаждаются любовью — по двое, по трое, а то и по четверо, многие с чашами в руках, из сосудов льется вино... Какой-то миг Вакх любовался прекрасными работами. Такого не бывало уже очень давно.
Меж гобеленов красовались поставцы с амфорами, наполненными вином, кубками из драгоценного стекла и украшенного камнями металла, всяческими безделушками — и с книгами, великим множеством свитков и табличек. На них густо лежала пыль; Дионис не приходил читать с Силеном забавные истории... тоже очень давно. Обстановка была пышной — мягкие скамьи и кресла, резные столики драгоценного дерева, слоновой кости, даже серебряные, с фарфоровыми статуэтками на них — или с досками для разных игр, фигурки в которых сами по себе тоже были ценностью. И этим тоже давно уже не пользовались.
А ведь Силен, должно быть, и вправду здорово перепугался, если решил бросить все это, подумал Вакх. К счастью, больше никто из великих не примет его. Что же он тогда станет делать? Не ждет же он, что Вакх станет обеспечивать его? Нет, не настолько он глуп. Скорее всего — поселится в какой-нибудь комнатенке над продуктовой лавкой на агоре и станет рассказывать истории за еду и пару монет, как делал это раньше, когда еще не жил у Диониса. Вакх содрогнулся.
Он двинулся к двери, зная, что этого не избежать. Ему придется сказать Дионису, что его жрица если и не подчиняется ему не рассуждая, то предана ему всей душой, и показать запечатленное в чаше противостояние ее с матерью. Лучше быть слишком добрым, чем мертвым. Он помедлил на пороге, потом вошел в короткий коридор и зашагал мимо комнат для слуг. Если он сумеет отговорить Диониса переносить жрицу на Олимп — компромисс всегда можно будет найти.
Уже с улыбкой Вакх прошел по коридору в центральный атриум, для непосвященного глаза выглядевший как освещенная солнцем лесная лужайка. От колонн темно-бурого цвета, что вполне могли бы сойти за деревья, будь они не из холодного мрамора, а из живой древесины, отходили ветви, поддерживавшие крышу из неведомого прозрачно-чистого материала, создать который было под силу лишь Гадесу, — через нее проглядывали солнце, небо и облака. На этом обильном свету росли и распускались цветы, кусты, тянулись вверх обвивающие решетки лозы, играл фонтан, и вьюнки оплетали колонны и карабкались по балконам и балюстрадам.
Проходя, Вакх огляделся — и сразу увидел, что скамьи, столы и стулья меж «деревьями» пусты. Его улыбка погасла.
Слишком рано для Диониса, чтобы уходить — он, должно быть, сидит в личных покоях. Плохо. Когда ему нечем заняться — ! он Грезит слишком много и слишком часто. Во всяком случае, когда он был с этой своей жрицей, ему было лишь одно Видение — да и то связанное с ней.
Следующий коридор вывел его из атриума к комнатам Диониса. При виде открытой двери в приемную у Вакха вырвался вздох облегчения. Хорошо хоть он не запирается, как в первые дни разрыва со жрицей.
Приемная была пуста — как всегда. Дионис вообще никогда ею не пользовался. Другие великие иногда принимали просителей: не все жители Олимпа обладали Силой. Большей частью это был обычный народец, который разводил стада, пахал поля, лепил — и бил — горшки и вообще делал все для того, чтобы великие жили в уюте и неге. У этого люда всегда найдется о чем попросить, особенно Афродиту, Афину и Гермеса. Иногда — даже самого Зевса. Но не Диониса. Его они боятся. Если же он сам просил о чем-нибудь — просьбу исполняли мгновенно и не торгуясь.
Вакх покачал головой. Дионис вполне мог бы обеспечить себя, принимая подношения ювелиров, ткачей и им подобных, — но он не позволял этого. Он мог смотреть, как человека разрывают в клочки, и смеяться — но не принял бы мелких даров вроде золота и камней. Вакх фыркнул.