ли по-прежнему. В общем, на «неофициальные» нападения татар снова стали отвечать «неофициально».
В Стамбуле правление матери и вельмож при больном султане Мустафе продолжалось недолго. Янычарским переворотом и убийством Османа II возмутились многие провинции. В Багдаде народ перебил всех находившихся там янычар. Этим загорелся воспользоваться персидский шах Аббас. Двинул войска, захватил Ирак и еще ряд восточных областей. А власть столичных временщиков вызвала непорядки и злоупотребления. Это усугубило смуты, волнения нарастали в самом Стамбуле. Придворная верхушка силилась как-то выкрутиться, жертвовала великими визирями – объявляла их виновниками всех бед и неурядиц, их смещали и казнили. Но никаких перемен к лучшему не происходило, и требовались новые козлы отпущения. За год сменилось 8 великих визирей!
Их отставки и казни народ уже не успокаивали, стали бузить войска, и османская знать все-таки свела Мустафу с престола, возвратила в «клетку». Султаном стал брат Османа II – Мурад IV. Такой же решительный и энергичный. Он взялся наводить порядок во внутренних делах. Шаху Аббасу объявил войну, отправил армию возвращать свои провинции, хотя сражения опять стали очень тяжелыми и затяжными. Мурад всерьез занялся и казачьими набегами. Стал наращивать флот на Черном море, выдвигать на командные должности способных моряков. Казаки стали получать чувствительные удары. Мы уже упоминали, как в 1625 г. турецкая эскадра разгромила их возле Трапезунда. В следующем году османский флот снова перехватил один из отрядов, уничтожил 20 запорожских чаек. Морские походы становились все более опасными.
А в это же время на Украине очень ощутимо менялась сама атмосфера. В старые времена здешние магнаты выступали покровителями казаков, и это получалось оправданным со всех точек зрения. Воинственная вольница защищала их владения, помогали осваивать пустующие приграничные земли. Местные паны сами участвовали в казачьих походах или организовывали их, и в их имениях умножался трофейный скот, лошади, овцы. Они были и поборниками православной веры, «вольностей», вечно находились в оппозиции правительству, мешали утверждению польской администрации – и их «маетности» заселялись беглыми крепостными, устремлявшимися сюда. Благодаря этому украинские магнаты стали самыми богатыми панами в Речи Посполитой, их владения были самыми обширными, самыми процветающими и доходными.
Но прежние лихие рубаки сходили со сцены, а с их сыновьями хорошо поработали иезуиты. Старый князь Константин Острожский, киевский воевода и главный защитник православия, умер, а его сын и наследник Янош был уже католиком. То же самое происходило с Вишневецкими, Заславскими, Ружинскими. Они не только окатоличивались, но и ополячивались, вживались в состав польской аристократии. Отделялись от родного народа. Презирали его еще сильнее, чем настоящие поляки. Превращались в более ярых врагов православия, чем потомственные католики. Образ жизни «новых» панов тоже менялся. Их суровым предкам для развлечения достаточно было потешиться на охотах, жирно поесть и крепко выпить, поплясать с гостями в своих замках. Потомки предпочитали обретаться в Варшаве. Сверкать при дворе, на заседаниях сената, сейма. Проводить время в круговерти пышных праздников и балов. Паны строили в столице роскошные дома, украшали их статуями и картинами, покупали импортные диковинки, нанимали французских и итальянских поваров, готовивших изысканные блюда.
Гусей, кур и свиней, которых принесут в оброк крестьяне, хозяевам становилось мало. Требовались деньги, и чем больше, тем лучше. Но сами паны никогда хозяйством не занимались, не торговали. Такие занятия они считали недостойными для себя. Хотя выход нашли, стали сдавать свои имения в аренду евреям. Их еще в XIV в. облагодетельствовал литовский государь Витовт. Во время своей борьбы за власть он влез в огромные долги к ростовщикам. Расплачиваться было слишком напряженно, да и не хотелось, и Витовт удовлетворил заимодавцев иначе. Ввел особые законы, иудеи объявлялись под покровительством государства, обижать и оскорблять их запрещалось под страхом серьезных наказаний вплоть до смертной казни.
Поэтому евреев в Речи Посполитой было много. В городах у них имелись особые кварталы, строились синагоги, и их положение оказалось более привилегированным, чем у православных. Ведь их-то закон защищал, а православных – нет. А для панов они получались превосходными партнерами. Они были оборотистыми, деловыми, а для народа чужими, поблажки и сговор исключались. Возник взаимовыгодный симбиоз. Арендаторы благодаря покровительству пана выкачивали из населения прибыли – естественно, не забывая собственный карман. А пан получал наличные и пускал их на ветер.
Ну а борьба с татарами наносила землевладельцам крупные убытки. При набегах сгорят деревни, угонят скот и крепостных. Паны теперь добивались, чтобы на границе поддерживался мир. Пускай лучше король откупается от Крыма ежегодной данью. Он платил из казны, а личные богатства магнатов сберегались. Соответственно, и казаки оказывались помехой. Они были средоточием вольнолюбивых настроений, прибежищем для беглых крестьян, своими экспедициями давали повод для татарских нападений. Казаков принялись усиленно прижимать. В хозяйских имениях пресекли обычай отлучаться на Сечь «казаковать». Отлучился – значит беглый. Взялись и за тех, кто раньше подобным образом заработал себе звание казака. В реестре не состоишь – стало быть, «хлоп».
А сокращение численности реестра дало возможность проводить политику «разделяй и властвуй». Массой в 12 тыс. казаков манипулировать было трудно, она смешивалась с нереестровыми. Контингент в 6 тыс. был гораздо более управляемым. Его поделили на полки, сотни. Ставили командиров из шляхты. Самих реестровых старались оторвать от простонародья и сечевой вольницы. Ты казак – а они мужики. Ты выше их. Те, кто не в реестре, не настоящие казаки, такое же «быдло», в отличие от тебя. Корпус из 6 тыс. – это были уже не 300, не 800 казаков. Это была серьезная сила для усмирения крестьянских волнений, для кордонов и сторожевых баз на Днепре, чтобы взять под контроль дороги на Сечь, перекрывать путь в море. Походы все равно продолжались. Запорожцы, конечно же, знали расположение постов, ухитрялись проскакивать мимо них. Многие реестровые сочувствовали им, «не замечали». Но масштабы операций снизились, флотилии стали гораздо меньше. Впрочем, это компенсировалось выходами лодок с Дона.
Тем временем стало ухудшаться международное положение Речи Посполитой. Угроза обозначилась со стороны Швеции. Ее король Густав II Адольф был по натуре в большей степени военным, чем политиком. Управление государством он доверил канцлеру Акселю Оксеншерне, а сам занялся кардинальной реформой армии. В полках установил одинаковый штатный состав, поделил их на роты, а два полка составляли бригаду. Это давало возможность легко перестраивать части и маневрировать ими. Король ввел единое снаряжение, вооружил солдат мушкетами нового образца – они были гораздо легче старых, заряжались бумажным патроном. Темп стрельбы увеличился вдвое. Треть солдат вооружалась длинными пиками: выставив их, прикрывала мушкетеров от атак конницы. Каждому полку придавали 2 легкие пушки. Создавалась облегченная кавалерия с карабинами – драгуны, и тяжелая, в доспехах – драбанты. В бою вместо плотных каре Густав Адольф начал строить войска в линии, обеспечивая максимальный огонь.
Испробовать новую армию король решил в Прибалтике, отобрать ее у поляков. А перед этим он отправил послов в Москву, предлагая союз. Даже сделал многозначительный ход, послом назначил Любима Рубцова, уроженца Польши. Он был русским, угодил в тюрьму за попытки защищать православие и бежал в Швецию, где был принят на службу. Царь и патриарх Филарет взвесили предложение. Русские земли отобрали в Смуту и поляки, и шведы. Но борьба на два фронта была заведомо проигрышной. Густав Адольф захватил лишь районы у Финского залива, а Сигизмунд – обширные и многолюдные области. Филарет знал и о том, что поляки по-прежнему вынашивают замыслы завоеваний, духовной экспансии. Альянс со Швецией выглядел выгодным и многобещающим. От участия в войне Россия пока уклонилась, но выразила готовность налаживать дружбу и поддержать короля, согласилась продавать ему без пошлин продовольствие, сырье для производства боеприпасов.
В 1626 г. Густав Адольф вторгся в польскую Лифляндию. Теперь война пошла совсем иначе, чем прошлая. Выигрышная тактика Ходкевича не срабатывала. По выучке и вооружению драбанты ничуть не уступали тяжелой гусарской коннице, а по дисциплине значительно превосходили. Шведская пехота ощетинивалась от польской кавалерии пиками и косила ее беглым огнем мушкетов, легких пушек. Наступление Густава Адольфа сдерживали лишь многочисленные в здешних краях каменные замки. Но это был вопрос времени, их осаждали и брали по очереди. А все полевые сражения выигрывали шведы.
Речь Посполитая снова начала зазывать в армию «вольных» казаков вместе с реестровыми. Но вскоре стало ясно, что война в Прибалтике – гиблая. С жалованьем, как обычно, было туго. А добычи не было совсем. Где ее взять, если поляки не брали города, а теряли их один за другим?
Но и султан Мурад IV загорелся воспользоваться вторжением шведов во владения Сигизмунда. Тоже ударить на поляков, расквитаться за Хотин, округлить свои владения. Рассчитывал, что после этого под его власть вернется Венгрия – она в ходе Тридцатилетней войны продолжала отбиваться от Габсбургов и слала призывы о помощи к туркам. Ну а для того, чтобы разгромить Польшу, очень полезным представлялся союз с Россией. В 1627 г. посол султана, грек Фома Кантакузин, привез в Москву грамоту, где Мурад выражал желание считать Михаила Федоровича «братом», а Филарета – «отцом», предлагал не упустить выгодный момент и вместе навалиться на Речь Посполитую. Это было блестящей комбинацией! С одного фланга – шведы, с другого – турки, а в центре – русские! Филарет ответил: «Мне с королем Сигизмундом за его неправды, как и сыну нашему, в мире и дружбе никакими мерами быть нельзя».