— Прежде смерти не угодишь, — царь говорит. — Ну, прощай, служивый, вон уж по мою душу идут.
И правда, загрохотало в лесу: бежит министер, пустую телегу катит.
Ну, попрощался Тарабанов со старым царем, взял у черта попутчика своего и пошли опять — в обратную дорогу. Никто до сей поры не ходил, а тут — пошли…
Долго ли, коротко ли, — приходят в тридесятое царство, являются во дворец.
Увидел царь солдата и разгневался — ажно потемнел весь.
— Погибели, — говорит, — на тебя нету! Вернулся?
— Так точно, вернулся.
— А службу-то справил?
— Так точно, справил.
— А родителя моего видел?
— Так точно, видел, — говорит Тарабанов. — Сподобился.
Вздохнул царь.
— Ну, что ж, — говорит, — коли так, докладывай! Как-то он там, заступник наш, блаженствует, иде же несть ни печали, ни воздыханья?
— Да что, — Тарабанов говорит, — не особо как блаженствует. Грех сказать — черти на нем в пекло дрова возят.
— Ты что — в своем уме? — спрашивает царь.
— А нам чужого не занимать стать, — отвечает Тарабанов. — Да коли вы мне не верите, у министера вашего спросите. Он и сам в упряжке ходил, покуда мы с покойником разговоры разговаривали.
Поглядел на министера царь, а тот только головой кивает да бока потирает. И спрашивать не надо — сразу видать, что правда.
Царь ажно сомлел — насилу языком ворочает.
— Да что ж он тебе сказал-то, покойник-то? — спрашивает.
— А то и сказал, что коли не перестанете вы людей своих обижать да прежде смерти на тот свет гонять, — так уж не гневайтесь, ваше величество, — не миновать вам дышла. В паре с батюшкой дрова возить будете.
Вскочил царь с места, размахнулся, хочет ударить солдата… Да не тут-то было: самого ударило!
Подкосились у него ноги, закатились глаза, и повалился он на ковер вышитый. То ли сердце лопнуло, то ли печенка, или просто, может, срок ему вышел, а только и часу не прожил царь — преставился.
Вот оно и вышло — дышло.
А солдат при своих остался — с женой-красавицей, с Саурой-слугой, да со своим царем в голове.
По щучьему веленью
Жили-были три брата, два-то умных, а третий Емеля-дурак.
Вот собрались умные братья в нижние города товары закупать и говорят дураку:
— Ну, смотри, дурак, почитай наших жен да в хозяйстве им помогай, а мы тебе за это купим сапоги красные, и кафтан красный, и рубаху красную.
Говорит дурак:
— Ладно, буду почитать.
Распрощались братья с женами и поехали в нижние города. А дурак лег на печь и лежит.
Прошел день, прошел другой, — говорят дураку невестки:
— Что ж ты, дурак? Братья велели тебе нас почитать, в хозяйстве нам помогать, а у тебя только и дела: на печи лежишь да мух считаешь. Сходи хоть за водой.
— Я ленюсь, — говорит дурак.
Рассердились невестки:
— Ах ты такой-сякой! Не будет же тебе ни кафтана нового, ни рубахи красной, ни шапки меховой.
Видит дурак, что дело не шуточное, покряхтел, покряхтел, взял ведра и пошел за водой.
Пришел на реку, закинул ведерко в прорубь, глядь — попалась ему большущая щука. Обрадовался дурак.
— Вот это ладно, — говорит. — Наварю же я из этой щуки ухи. Славная уха будет, жирная. Сам наемся, а невесткам не дам — я на них сердит.
А щука плеснула хвостом в ведерке и говорит ему человечьим голосом:
— Не ешь меня. Пусти меня в воду — счастлив будешь.
— Какое от тебя счастье? — говорит Емеля.
— А вот какое: что скажешь, то и будет. Вот скажи: по щучьему веленью, по моему прошенью, ступайте, ведра, домой сами и поставьтесь на место. Они и пойдут.
Обрадовался дурак.
Бросил скорее щуку в воду и кричит:
— По щучьему веленью, по моему прошенью, ступайте, ведра, домой сами и поставьтесь на место. Да смотрите у меня, чтобы капли не пролилось.
И только успел он крикнуть, как пошли ведра — да и с коромыслом — сами домой. По бережку да в горку, — и подгонять не надо.
А Емеля сзади идет, посвистывает. Так в самую избу и пришли — ведра впереди, Емеля позади.
Невестки как увидели, только рты разинули, руками развели:
— Вот те и дурак! Другой и умный, а воду на плечах носит, а у этого дурака ведра сами по дороге бегут.
Ахают невестки, дивуются, а Емеля уже на печи лежит, бока греет, мух считает.
Часу не прошло — опять пристают к Емеле невестки:
— Что ж ты, дурак, разлегся на печке? Дров нет, ступай за дровами.
Повернулся Емеля на другой бок:
— Да я ленюсь.
Рассердились невестки:
— Тебе что братья наказывали? Нас почитать да в хозяйстве помогать. Не будешь слушаться, так и знай — не видать тебе ни кафтана, ни рубахи, ни шапки!
Надоело Емеле бабью ругань слушать, слез он с печки, взял два топора и сел в сани. Только лошади не запряг.
— А ну-ка, — говорит, — по щучьему веленью, по моему хотенью, катитесь, сани, в лес сами!
Покатились сани, скоро да шибко, словно кто их подгоняет. Умный знал бы, куда повернуть — он бы сразу за околицу да в поле, а дурак через всю деревню по главной улице дует. Народ от него во все стороны шарахается.
Кто успел — за ворота спрятался, кто не успел — под полозья попал. А дураку и горя мало — на то он и дурак!
— Сторонись! — кричит. — Задавлю! — и катит себе без оглядки.
Бежит за ним вдогонку народ.
— Держи его! — кричат. — Лови его! — кричат. Да где уж тут поймать! Выехали сани в поле, с горки на горку, да через речку, да в лес! Тут и остановились.
Слез дурак с саней, сел на колодину и говорит:
— По щучьему веленью, по моему хотенью — один топор с корня руби, другой дрова коли!
Пошли топоры деревья валить, дрова колоть, а Емеля сидит себе да посвистывает.
Вот дрова нарубились и в сани уложились. Тут Емеля опять приказывает:
— А ну, один топор, пойди-ка да сруби мне дубинку. Да смотри у меня, чтобы крепкая была!
Топор пошел и срубил дубинку.
Примостился Емеля на возу, дубинку рядом положил и пустился в обратный путь. С горки на горку, через речку да через поле — прямехонько в деревню. Покрикивает, вожжами покручивает, во весь дух катит.
Только он на главную улицу выехал, тут его и поймали. С воза стащили, начали подергивать да пощипывать.
А Емеля прикрыл рот ладонью и потихоньку говорит:
— А ну-ка, дубинка, по щучьему веленью, по моему хотенью, выручай хозяина.
Соскочила дубинка с воза да как пошла по спинам да по затылкам гулять. Ломает, молотит, кого не в лоб, того по лбу. Люди так наземь и валятся.
Не успел Емеля оглянуться, а уж дубинке и бить некого.
Вскочил Емеля на воз:
— А ну-ка, сани!.. — и покатил домой.
Так с разгону в ворота к себе и въехал. Дрова сбросил и скорей на печь — лежит, бока греет.
Вот лежит наш Емеля, полеживает, а слава о нем по всем дорогам летит. Долетела она и до царского дворца.
Как услышал царь про такое чудо, нестерпежь ему стало, — до смерти узнать хочется, как это людей без лошади давить, без рук колотить.
— А позвать ко мне этого молодца! Пусть ответ держит!
Поскакал гонец к Емеле. День скачет, ночь скачет, едва живой прискакал.
— Где дурак? — с порога кричит.
А Емеля ему с печи:
— А вон на пороге стоит.
Рассердился гонец:
— Ах ты, такой-сякой! Да как ты смеешь царскому гонцу такие слова говорить!.. Да я тебя… Да ты у меня!.. Собирайся живо, приказано тебе к царю явиться!
— А чего я там не видал, — говорит Емеля, — мне и здесь хорошо.
Затопал ногами гонец:
— Ну, погоди же, запляшешь ты у меня!
А Емеля только смеется.
— Смотри, — говорит, — как бы самому не заплясать.
Отвернулся он к стенке и тихонько говорит:
— А ну-ка, по щучьему веленью, по моему хотенью, ступай, гонец, в царский дворец. Да не шагом, не бегом, а вприсядку.
Не успел он договорить, а гонец уж подбоченился, да как пошел выкидывать коленца. Так плясом на самую дорогу и выкатил.
Хочет он назад завернуть, а ноги его не слушают, ноги Емелю слушают, прямо к царскому дворцу гонца несут.
А царь уже на крылечке стоит — ждет не дождется.
— Где Емеля? — кричит. — Подавай сюда Емелю!
Утерся гонец рукавом, перевел дух и отвечает:
— Хочешь казни, хочешь милуй, а я к этому сатане больше не пойду. Наплясался!
Призвал царь своих министров и генералов и приказывает:
— Доставить мне Емелю. Чтобы к завтраку здесь был. А не доставите — всем головы долой. — И пошел в свои покои.
Стали министры да генералы думать. Думали-думали, ничего не придумали.
Тут вызывается один старичок — отставной генерал.
— Ладно, — говорит, — я поеду. Чем черт не шутит!
Сел в карету и поехал.
Вот подъезжает он к Емелиному дому.
Карету у ворот оставил, через двор пешочком семенит.
В избу вошел, поясной поклон отвесил и ласково говорит:
— Не угодно ли вам, Емельян Иваныч, в карету пожаловать. Царь-батюшка без вас не пьет, не ест, все в гости к себе поджидает.
— Видать, он у вас сытый, — говорит Емеля. — Ужо проголодается, так меня ждать не станет. — И повернулся к стенке.
Вздохнул старичок.
— А уж царь-батюшка и подарки вам приготовил: красный кафтан, да красный кушак, да красную шапку. Зря пропадет добро…
Услышал это Емеля и опять к генералу повернулся.
— А сапоги, — говорит, — приготовил?
Обрадовался генерал.
— Как же, как же, — говорит, — узорчатые, с подковками. Пожалуйте в карету!
— Нужна мне твоя карета, — отвечает Емеля. — Я и без кареты скорей твого доеду.
Нахлобучил он шапку, подтянул кушак.
— А ну-ка, — говорит, — по щучьему веленью, по моему хотенью, вези меня, печь, в царский дворец.
Затрещала изба, зашаталась.
Вышла печь из угла на середку, потопталась на месте — да как пойдет — через сени, да во двор, да на улицу, — только пыль сзади стелется.
Генералу за ней и не поспеть.
— Гони! — кричит кучеру. — Настегивай!