Дня ему мало, и ночью бы работу гнал.
И середний вровень с им — нипочем не отстает. Змей евонный, что ли, придремал? Только сильно повеселел парень, все посвистывает да меньшо́му подпевает.
Ну, меньшо́й, как был, так и есть. Выросло деревцо прямо, так и расправляться ему незачем…
Вот, стало быть, пожили они этак с недельку, попраздновали… Да не осилил хозяин… Сделали что-то не впондраву ему, осерчал он да снова вожжи-то и натянул. Опять все пошло по-старому — до той до самой поры, пока не помер батька.
А помер он, и хозяйство опустилось, и все братья разбрелись — кто куды. Дом и тот продали да в иное место перевезли. А хороший был дом, всякая причелина — с резьбой, всякое оконце — с наличником.
Клад
Портной один на краю города, у реки Камы, жил. Вода под самые стены подходила. Домишко-то был старенький, ветхой, того и жди поплывет. Да как ни говори, — дом! Четыре стены, крыша, во дворе — сараюшка, хлевок, амбар… Стало быть, жить можно. А новой двор ставить — так ведь это денег надо. Может, не так и много, да не так уж и мало. А у него и вовсе денег-то не было, у портного этого, ни много, ни мало. Не велик был хозяин, хоть троих работников держал — старичка одного, да другого — горбатенького, да третьего — так, пьянюшку.
Ну, правду сказать, — не сладко жилось им у хозяина. Иной и не богат, да тароват. А этот не богат, да и скуповат. И щей-то ему жалко, и хлебца, а денег и того жальчей. То на харчах прижмет, то на зажитом обсчитает… Есть работа, с утра до ночи спину гни. Нет работы — задарма кормить не станет, задаст дела — дровец наколоть, да гряды вскопать, да забор починить… Не соскучаешь…
Вот раз послал он пьянюшку-то своего в амбаре дверь подстругать: постройка дряхлая, гнилая, оседает, — дверь-то и не открывается, как надо.
Ну, тот, конечно, взял струмент, пошел. Только это взялся он за рубанок — глядь — из-под стенки, эдак из правого угла, — козленок! Скок — и прямо к ему в колени. Славный такой козленочек, резвый, сытый.
Взял его работник да на плечо к себе и положил. Держит за ножки задние, гладит по шерстке и приговаривает: «Бяшенька! Бяшка!»
А козленочек посмотрел в глаза работнику и отзывается человечьим голосом:
— Бяшенька! Бяшка!
Испугался работник, руки развел, а козленок — оземь и опять — под амбар.
Скрылся, как не было его…
Побежал работник к портному. Так и так, говорит, происшествие! Неспроста, видать.
А портной и не слушает.
— Мало ли что тебе с пьяных-то глаз примерещится! И с чего пьет пьянюга, ума не приложу.
Так и прогнал работника, а сам на базар пошел. День-то как раз базарный был — пятница.
Вот идет он промеж рядов, и попадается ему на дороге старик-чувашенин.
Поманил он портного.
Тот подходит.
— Слушай, — чувашенин говорит. — У тебя в доме клад есть.
Тот смеется.
— Это еще где?
— А в амбаре. Как войдешь, так направо в углу — к реке.
— Какой у меня клад? Врешь ты, старый хрыч.
— Нет, не вру. Отрой — богат будешь.
А портной не верит.
— Ну, — говорит, — тебя! Вот еще выдумал!
— Коли не хочешь, как хочешь, — чувашенин говорит. — После каяться будешь. Станешь меня искать.
И пропал из виду.
А портной дома-то и раздумался.
— Что ж это я? Зачем старика упустил? А ну, как и вправду клад? Дай попытаю!
И пошел он искать этого чувашенина.
Искал, искал — вечером в субботу нашел.
Тот, как увидел его, засмеялся.
— Ай, люди, — говорит. — Зовешь — нейдет, уйдешь — зовет… Ну, ладно, пойдем твой клад доставать. Только я тебе наперед скажу — с работниками поделись. Хорошо поделись — не жалей! А не поделишься, так и знай: не дастся тебе клад. И коли в мысль тебе придет не делиться — пропало! В землю уйдет, из-под лопаты. Понял?
— Что ж не понять? — портной говорит. — Я поделюсь. Дармовое, дак не жалко.
— Ну, доставай икону хорошую, не нонешнюю, — старую, три свечки доставай, заступ… Да того работника позови, вот что козленка у амбара видал. Ему с тобой копать.
Вернулся портной домой, всех со двора отпустил. (Завтра-де праздник, гуляйте хоть до другого утра…)
А тому работнику, пьянюшке-то, говорит:
— Ты, брат, останься, не ходи со двора. Клад рыть будем.
— Ладно.
Ночью пришел чувашенин. Взяли они, что надо, и пошли трое в амбар.
Поставили икону, зажгли свечки.
— Ройте, — говорит чувашенин и место показал.
Ну, работник с хозяином роют, где приказано — в углу, а чувашенин молитвы читает, слова заговорные говорит, чтобы клад остановить!
Земля мягкая, сама под лопату идет. И вдруг стукнуло железо о железо.
Работник говорит: есть!
А портной думает:
«Есть-то есть, да не про твою честь! Неужто мне своим добром с эдаким пьянюгой делиться! Все одно — пропьет! Да и клад-то, я чай, на моем дворе, а не на евонном…»
Чуть подумал он про это, как грохнет споднизу: шум поднялся, икону за дверь выкинуло, свечки потухли, и загудел клад — в землю пошел.
А в амбаре темно стало, будто в яме, и давай этого портного по земле возить — возит да возит…
Чувашенин работнику говорит:
— Кинься на него! Упади.
Тот упал на хозяина, — так их двоих стало из угла в угол таскать. Уж насилу-насилу знахарь остановил заговорною молитвою.
Потом, значит, стихло все — ушел клад. Поднялся портной на ноги — еле живой.
А чувашенин говорит:
— Что ж ты, брат! Дармового жалко стало? Вот всё и ушло. А теперь тебе в этом доме не житье, так и знай! Выживут тебя отсюда. Лучше уж сам уходи.
Портной видит, что плохо дело. Взял, да и переехал подале от реки, в другое место, повыше. Переселился-то, стало быть, повыше, а жить-то стал пониже — был небогат, стал вовсе беден.
И пенять-то, выходит, не на кого — не умел счастье взять.
А домишко евойный — с амбаром, с сараюшкой — весь, как был, на другую вёсну водой унесло. И следа не осталось.
Бариново счастье
Жил на свете один богатый барин-заводчик. Были у него заводы, фабрики — вот где чугун-то плавят да железо разное льют.
Жадный он был до денег и все богател. А семейство имел небольшое: жену да дочку — и только-то.
Вот раз приходит этот барин на кухню и говорит кухарке:
— Приготовь к завтрему на обед всякой всячины и как ни можно лучше. Открылось мне нынче в сновидении: будет к нам в гости сам господь бог.
Кухарка думает:
«Что это барин-то наш? Видно, с ума спятил?»
Однако перечить не смеет. Принялась готовить. А барин вышел, созвал рабочих своих и приказывает им всю дорогу — от крыльца до конца — красным сукном выстлать. Поставил сторожей, наказал: эта дорога никому, кроме бога! А сам сел на стул против ворот и сидит — дожидается.
Утро сидел и день сидел — никого на дороге не видать.
Вот уж и ссумерилось совсем. Глядь — идет к воротам старичок — в рваной одежонке, в грязных лаптях — и прямо по сукну!
Сторожа его гнать, пихать, а старичок идет да идет — никак они с им не сладят.
Подходит старичок к барину, кланяется в пояс:
— Мир тебе, хозяин! Пусти ночевать.
Разгневался барин:
— Эх, — говорит, — так и несет тебя лукавый с грязными-то ногами, в лаптищах-то, по ковру. Я, — говорит, — самого господа бога в гости жду, а ты тут грязнишь. Пошел прочь!
Повернулся старичок, назад пошел.
А как настала ночь, он опять объявляется.
Приходит на кухню, к барской кухарке, и просит:
— Пусти, голубушка, на кухню ночевать!
— Ой, нет, старичок, зайдет сюды барин — беда будет. Не живать на свете ни тебе, ни мне. А ты лучше поди в курятник и ночуй там. Да ты табачищем-то не балуешь ли?
— Нет, — говорит старичок, — не балую.
— Ну и ладно. Да смотри — не моги дуть огонечка, а то барин увидит, догадается.
Пошел старик в курятник. А немного погодя кухарка взяла хлебца, молочка, постелю свою и понесла ему.
Вишь, пожалела она старичка-то.
«Я, — думает, — и так пересплю. А ему помягче постлать! Старый ведь человек!»
Подходит к окну и видит — светится в курятнике…
Заглянула она в окошко. Сидит тот старичок, а по бокам ещё двое — малость помоложе, и насупротив каждого по свечке горит.
Вошла она скоро в курятник и давай выговаривать:
— Что ж ты, старичок, я тебя одного пускала, а ты сам ещё двоих пустил!
— Да ведь и они, тетушка, ночевать хотят.
— Я тебя как просила огонечка не дуть, а ты три свечки вздул. Шабаш будет, коли барин увидит.
— Ничего, — говорит, — не увидит. Не бойся.
Вышла кухарка из курятника, стала под оконцем, слушает.
— Господи, — говорит один старичок, — нынче на деревне овца серого барана принесла. Какую ему судьбу написать?
А тот старичок, что прежде всех пришел, отвечает:
— Напиши: этого барана волк съест. Такая его судьба.
— Господи, — говорит другой старичок, — сегодня о полночь родила баба мальчика. Каким его счастьем наделить?
А тот отвечает:
— Нашего хозяина счастьем. Вырастет дитя и всем именьем его владать будет.
Подивилась таким речам кухарка и не посмела дальше слушать. Ушла в дом. А утром заходит она в курятник — старичков проведать — и видит: нет никого! Пропали, как не бывали.
Она — к хозяину.
— Вот, — говорит, — барин, вы гостя давеча поджидали. Был ведь гость-от.
— Как так был? Чего не разбудили?
— А старичок-то в лаптях, что вы вчерась прогнали. Это ведь он самый и был — господь бог-то…
— Что врешь, дура-баба! Ежели бы это бог был, так неужто бы он в рваной одежке пришел? Или у бога одежи мало?
— Нет, бог и бог, — говорит кухарка и рассказала барину, как она пускала одного старичка в курятник, а очутилось три, и как подслушала под окошком, что они говорили.
Усумнился барин.
— Это дело, — говорит, — проверить надо.
Приказывает запрягать и — айда на деревню.
Разыскали ту бабу, у которой ночью овца барашка серого принесла. Заходят в избу.